Философы, да и то не все, говорили о Боге; о «бессмертии души» учил Платон. Ещё некоторые. Церковь не «учила», не «говорила», а повелевала и верить в Бога, и питаться от бессмертия души. Она одна. Она всегда. Непременно. Без колебания.
Она несла это Имя, эту Веру, это Знамя без колебания, с времён древних, и донесла до наших времён. О сомневающемся она говорила: «Ты — не мой». Нельзя представить себе простого дьячка, который сказал бы: «Может быть, бессмертия души — и нет». Всякий дьячок имеет уверенность в том, до чего едва додумался и едва имел силы досягнуть Платон.
«Сумма учений Церкви» неизмерима сравнительно с Платоновой системой. И так всё хлебно, так всё просто. Она подойдёт к роженице. Она подходит к гробу. Это нужно. Вот «нужного»-то и не сумел добавить к своим идеям Платон.
Что же такое наши университеты и «науки» в духовных академиях сравнительно с Церковью?
Трава в лесу. Нет: трава в мире (космос).
Мир — Церковь.
А науки, и университеты, и студенты — только трава, цветочки: «Пройдёт серп и скосит их».

Кто догадался подойти со словом к умирающему? Кто подумал, что надо протянуть руку роженице?
Спенсеру не пришло на ум.
Боклю — не пришло.
Даже Платону на ум не пришло, ни Пифагору в Пифагорейском союзе. Не знаю, приходит ли ксёндз, но пастор наверно не приходит. «Слишком грязно и душно» в комнате роженицы.
Православный священник приходит.

Недотягивал я многого в церкви. Редко ходил с детьми в церковь. Но это «редко» так счастливо вспоминается. Это свет.
И такой «свет» разлит по всей стране. «Приходи и бери его даром». Кто не ленив — приходи все. Какой это недостаток по сёлам, что там нет службы в будние дни. Это недосмотрено. Приходили бы старухи. Приходили бы дети. Ведь это поучение.
Зачем священников обременили статистикой? И всякими глупостями, кроме прямого их дела, которое не исполнено.

У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
«Духовная нация»... «Во плоти чуть-чуть»...
От этого — наш нигилизм. «До нас ничего важного не было». И нигилизм наш постоянно радикален: «Мы построяем всё сначала».

Скоро кончатся мои дни... О, как не нужны они мне. Не «тяжело это время», но каждый час тяжёл.

Всё больше и больше думаю о Церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала. Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу. Это совсем другое. Нужна мне — с этого начинается всё.
До этого, в сущности, и не было ничего.

Церковь основывается на «НУЖНО». Это совсем не культурное воздействие. Не «просвещение народа». Все эти категории пройдут. «Просвещение» можно взять у нигилистов, «культурное воздействие» дадут и жиды.
МНЕ НУЖНО: вот камень, на котором утверждается Церковь.

Отпустим им грехи их, дабы и они отпустили нам грехи наши.
(о духовенстве, 8 ноября, глубокая ночь)

Ведь их — сословие. И все почти — в священники, диаконы; как же не человеку, а сословию — быть без дурных людей, порой — ужасных людей. В иерейство идут «сплошь», без отбора зерна. И колос то пустой, то хилый, то со спорыньёй: и из 100 — один полновесный. Так естественно.

Простим им. Простим им. Простим им. Простим и оставим.
Всё-таки «с Рюрика» они молятся за нас. Хладно, небрежно: а всё-таки им велели сказывать эти слова.
Останемся при «всё-таки». Мир так мал, так скорбен, положение человека так ужасно, что ограничим себя и удовольствуемся «всё-таки»...
И «всё-таки» Серафим Саровский и Амвросий Оптинский были из них. Всё-таки не из «литераторов»...
У литераторов нет «всё-таки».
У литераторов — бахвальство.

Воображать легче, чем работать: вот происхождение социализма (по крайней мере, ленивого русского социализма).

Кузнецов, трудовик 2-й Думы, пойман как глава мошенническо-воровской шайки в Петербурге. Это же ужасно.
Об этом не кричат газеты, как о «Гурко-Лидваль» целый месяц по 3—4 столбца в каждом №. И впечатление от двоякого отношения газет: администрация — воры, от которых спасают Россию — трудовики.
(натолкнулся случайно в газетах,
разыскивая «Дело Мартьянова»)

Завтра консилиум из 4-х докторов: «Можно ли и целесообразно ли везти за границу». Тане — материи на белое платье (25 р.). Вечеринка в гимназии, с приглашением знакомых. Можно позвать мальчиков Акимовых, очень воспитанных и милых.
Так одни цветы увядают, другие расцветают. Уже 13 л. работы в «Н. Вр.»: я рассчитывал в начале её на 10 лет, чтобы оставить 20 000 р. детям. Теперь же можно и самому «закрыть трубу». Но нет мужества. Не составлено дух. зав. и не знаю, как писать. В банке долгу 5000, и «на заграницу» придётся взять тысячи 3. Останется детям 30 000, и изданные книги, с оплаченными счетами типографиям, будут давать доходу рублей по 600.
Но один взнос платы за ученье требует 2000 р. в год. Непонятно, откуда это возьмётся, если «закрыть трубу».

Два года ещё должен жить (расплатиться с типографией и долг банку).

Мой переиспуг и погубил всё...
Анфимов (харьк. проф.) верно (почти) определил всё (1896 г.). У меня руки повисли. А они должны были подняться и работать.
Если б я не был так испуган, я начал бы, по приезде в Петерб., леченье, не перепроверяя у Бехтерева. И всё было бы спасено: не было ни миокардита, ни перерождения сосудов, ни удара (Карпинский).
Т. е. 3-х вещей, которые сломили нашу жизнь.
Не было бы мрака в дому, «тревог», неопределённого страха. Вся жизнь, начав с сотрудничества в «Нов. Вр.» (обеспечение), потекла бы совсем иначе, веселее, жизненнее, открытие. Связаннее с людями.
Мамочка, которая гибла, не убегала бы так от людей, с нелюдимостью, «не нужно», с «все тяжелы и никого не хочется видеть», особенно не хочется видеть — веселья и радости.
(10 ноября)

Ни Новосёлов, ни Флор., ни Цвет., ни Булгаков, которые всё время думают, чувствуют и говорят о Церкви, о христианстве, ничего не сказали и, главное, не скажут и потом ничего о браке, семье, о поле. Вл. Соловьёв написал «Смысл любви», но ведь «смысл любви» — это естественная философская тема: но и он ни одной строчки в десяти томах «Сочин.» не посвятил разводу, девственности вступающих в брак, измене и вообще трениям и муке семьи. Ни одною строчкой ей не помог. Когда я издал два тома «Семейного вопроса в России», то на книгу не только не обратили никакого внимания, но и во всей печати о ней не было сделано ни одной рецензии и ни одного указания или ссылки.
«Семейного вопроса в России» и не существует. И семья насколько страшно нужна каждому порознь, настолько же вообще все, коллективным национальным умом, коллективным христианским умом, собирательным церковным сердцем — к ней равнодушны и безучастны.
Это дело полиции и консистории — дело взятки, протокола и позорного судьбища. Как ясно, что оно именно не «таинство», а грязь и мерзость во всём её реальном содержании («два в плоть едину»), — как об этом все они и говорят в сердце своём, в сочинениях своих, в молчании своём.
Фл. мог бы и смел бы сказать: но он более и более уходит в сухую, высокомерную, жестокую церковность. «Засыхают цветочки» Франциска Ассизского.
(посвящается доброму священнику Н. Р. Антонову)

О леность мою разбивался всякий наскок.
И классическая гимназия Толстого, и десять заповедей. И «как следует держать себя».
Всё увязло в моей бесформенности (как охотник в болоте).

Когда болит душа — тогда не до язычества. Скажите, кому «с болеющей душой» было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?

Я жму руку всем, и все жмут мою руку. Глазами смотрю на весь мир, и весь мир смотрит мне в глаза. Обоняю и фиалку, и розу и нарцисс. Слушаю шум леса, и прибой моря, и музыку Бетховена, и русскую заунывную песню.
Какая проституция во всём! Поистине я «всем принадлежу и все принадлежат мне». Кроме одного органа.
Который, если я отдаю ещё кому-нибудь, кроме единого — все поднимают на меня камни.
Какое чудо: значит, он один во мне целомудрен? Один «и допустить не может», чтобы его коснулись все или он коснулся всех: т.е. непроституционен «в самом себе», в «своей натуре».
Ибо, побивая, все побивают меня не за грех против них... Какой? Им я причинил удовольствие!
А — за грех против натуры органа! Таинственное «побиение камнями» (воистину таинственное!) как мировое «осуждение за разврат», есть символ, что весь мир почитает себя стражем моего единичного органа, именно его целомудрия, именно его непроституционности.
Какое чудо!
Ведь казнят не орган, отрывая, укалывая, уродуя: ему ничего не делают, «как невинной Еве»; а казнят носившего его человека за то, что не оберёг его чистоты и невинности.
Вот «от сложения мира» вписанное в существо вещей доказательство «cultus phalli».

Теперь объясняется строка, когда-то поразившая меня в Талмуде: что «побиение камнями» было привилегиею иудеев и иудеянок, которого не имели права распространить на согрешивших в другом племени, если они жительствовали в Иерусалиме или Иудее. «Побиение» было неотделимо от «обрезания».

_
17 ноября
Гнусность печати, м. б., имеет великую и святую, нужную сторону: «Проходит лик мира сего» (Достоевск.). Ну, не очень ещё... Но вот что «проходит лик печати» — это довольно явственно в распространяющемся и неустранимом гнушении ею, которое замечается всюду. Не читают. Бросают. Никто на неё не ссылается. Никто не ставит в авторитет.
«Прекрасное обольщение кончилось».
Но это было именно «обольщение», «наваждение Гутенберга». Пока печатались Гёте и Шиллер — о «конце» этого обольщения нельзя было и думать. «Пришло царство, и конца его не будет вовеки».
Нужно было, чтобы стали падать писатели. Чтобы пошла вонь, смрад. «А — это дело». Стал проходить «Гутенбергов станок». — «Чем печатать такую ерунду, то лучше вовсе ничего не печатать». К концу ХХ века типографии будут продаваться на снос.

Их никто не покупает,
Никто даром не берёт.

Люди станут опять свободны от «пишущей братии», — и, м. б., тогда выучатся танцевать, устраивать рауты, полюбят музыку, полюбят обедню, будут опять любить свято и чистосердечно. Будут счастливы и серьёзны.
Ибо при «печати» — конечно, людям счастья и серьёзности как своих ушей не видать.
Будет опять возможна проповедь. Будет Савонарола. Будет возможен Ап. Павел.
Неужели будет? Неужели заиграют эти зори?
Зори прекрасного и великого.
Новое. Всё новое.