Да: все теперь мы принимаемся без внимания за дело. Одно это не подобно ли алкоголизму?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Печатная водка. Проклятая водка. Пришло сто гадов и нагадили у меня во рту.

«Такой книге нельзя быть» (Гип. об «Уед.»). С одной стороны, это — так, и это я чувствовал, отдавая в набор. «Точно усиливаюсь проглотить и не могу» (ощущение отдачи в набор). Но с другой стороны, столь же истинно, что этой книге непременно надо быть, и у меня даже мелькала мысль, что, собственно, все книги — и должны быть такие, т. е. «не причёсываясь» и «не надевая кальсон». В сущности, «в кальсонах» (аллегорически) все люди неинтересны.

Да, вот когда минует трёхсотлетняя давность, тогда какой-нибудь «профессор Преображенский» в Самаркандской Духовной академии напишет «О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета».

Отчего это окостенение?

Все богословские рассуждения напоминают мне "De civitate veterum Tarentinorum", которую я купил студентом у букиниста.

По-видимому (в историю? в планету?) влит определённый % пошлости, который не подлежит умалению. Ну, — пройдёт демократическая пошлость и настанет аристократическая. О, как она ужасна, ещё ужаснее!! И пройдёт позитивная пошлость, и настанет христианская. О, как она чудовищна!!! Эти хроменькие-то, это убогонькие-то, с глазами гиен... О! О! О! О!.. «По-христиански» заплачут. Ой! Ой! Ой! Ой!..
(на ходу)

Далеко-далеко мерцает определение:
— Да, он, конечно, не мог бы быть Дегаевым; но «пути его были неведомы» — и Судейкиным он очень мог бы быть...
По крайней мере, никто в литературе не представляется таким «естественным Судейкиным», с страшным честолюбием, жаждой охвата власти, блестящим талантом и «большим служебным положением».
(Н. Михайловский)

«Встань, спящий»... Я бы взял другое заглавие: «Пробудись, бессовестный».
(заглавие журнала 1905 г. Ионы Брихинчева)

— Байрон был свободен, — неужели же не буду свободен я?! — кричал Арцыбашев.
— Ибо ведь я печатаюсь теми же свинцовыми буквами!
Да, в свинцовых буквах всё и дело. Отвоевали свободу не душе, не уму, но свинцу.
Но ведь, господа, может прийти Некто, кто скажет:
— Свинцовые пули. И даже с Гуттенберговой литерой N(apoleon)... — как видел я это огромное «N» на французских пушках вокруг Арсенала в Москве.
(июнь)

До тех пор пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы.
(история русских училищ)

Нет хорошего лица, если в нём в то же время нет «чего-то некрасивого». Таков удел земли, в противоположность небесному — что «мы все с чем-то неприятным». Там — веснушка, там — прыщик, тут — подпухла сальная желёзка. Совершенство — на небесах и в мраморе. В небесах оно безукоризненно, п. ч. правдиво, а в мраморе уже возбуждает сомнение, и мне, по крайней мере, не нравится. Обращаясь «сюда», замечу, что хотя заглавия, восстановленные мною «из прежнего», — хуже (некрасивее) тех, какие придал (в своих изданиях) П. П. Перцов некоторым моим статьям, но они натуральнее в отношении того настроения духа, с каким писались в то время. Эти запутанные заглавия — плетью — выразили то «заплетённое», смутное, колеблющееся и вместе порывистое и торопливое состояние ума и души, с каким я вторично вступил в литературу в 1889 году, — после неудачи с книгою «О понимании» (1886 г.). Вообще заглавия — всегда органическая часть статьи. Это — тема, которую себе напитывает автор, садясь за статью; и если читателю кажется, что заглавие неудачно и неточно, то опять характерно, как он эту тему теряет в течение статьи. Всё это — несовершенства, но которые не должны исчезнуть.
(обдумываю Перцовские издания
своих статей; и что ему может показаться
печальным, что при втором издании я
восстановил свои менее изящные,
«долговязые» заглавия. Они характерны и
нужны)

У нас Polizien-Revolution*; куда же тут присосались студенты.
А так бедные бегают и бегают. Как таракашки в горячем горшке.
_______________
* Полицейская революция (нем.).

Этот поп на пропаганде христианских рабочих людей зарабатывал по нескольку десятков тысяч рублей в год. И квартира его — всегда целый этаж (для бессемейной семьи, без домочадцев) — стоила 2—3 тысячи в год. Она вся была уставлена тропическими растениями, а стены завешаны дорогими коврами. Везде, на столах, на стенах, «собственный портрет», — en face, в ¾, в профиль… с лицом «вдохновенным» и глазами, устремлёнными «вперёд» и «ввысь»... Совсем «как Он» («Учитель» мой и наш)... Сам он, впрочем, ходил в бедной рясе, суровым, большим шагом и не флиртировал. За это он мне показался чуть не «Jean Chrisostome», как его вывел Алексей Толстой:

К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит...

Можно же быть такой телятиной, чтобы «Повесть о капитане Копейкине» счесть за «Историю Наполеона Бонапарте».
(из жизни)

Что это было бы за государство с «историческим призванием», если бы оно не могло справиться с какою-то революциишкой; куда же бы ему «бороться с тевтонами» etc., если б оно не справлялось с шумом улиц, говором общества и нервами «высших женских курсов».
И оно превратило её в Polizien-Revolution,«в своё явление»: положило в карман и выбросило за забор, как сифилитического, неудачного ребёнка.
Вот и всё. Вся «история» её от Герцена до «Московского вооружённого восстания», где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и, в свою очередь и со своей стороны, революционеры рядились в полицейские мундиры (взрыв дачи Столыпина, убийство Сипягина).
«Ряженая революция»: и она кончилась. Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею расставанием — можно подумать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперёд».
Эта «глиста» всё истощила, всё сожрала в кишках России. Её и надо было убить. Просто убить.
«Верю в Царя Самодержавного»: до этого ни шагу «вперёд».
(за другими занятиями)

Когда Надежда Романовна уже умирала, то всё просила мужа не ставить ей другого памятника, кроме деревянного креста. Непременно — только дерево и только крест. Это — христианка.
Не только — «почти ничего» (дерево, ценность), но и — временное (сгниёт).
И потом — ничего. Ужасное молчание. Небытие. В этом и выражается христианское — «я и никогда не жила для земли».
Христианское сердце и выражается в этом. «Я не только не хочу работать для земли, но и не хочу, чтобы земля меня помнила». Ужасно... Но и что-то величественное и могущественное.
Надежда Романовна вся была прекрасна. Вполне прекрасна. В ней было что-то трансцендентное*.
________________
* Здесь приложен портрет Над. Ром. Щербовой, скончавшейся в мае 1911 г. (Примеч. В. В. Розанова.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Может быть, мы сядем в трамвай: он, кажется, сейчас трогается...
— Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!
— Он и довезёт нас до Знаменской...
— Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!
(опыты)

Да, жидов оттого и колотят, что они — бабы: как русские мужики своих баб. Жиды — не они, а оне. Лапсердаки их суть бабьи капоты: а на такого кулак сам лезет. Сказано — «будешь биен», «язвлен будешь». Тут — не экономика, а мистика; и жиды почти притворяются, что сердятся на это.
(выпустил из коррект. «Уед.»)

«Разврат» есть слово, которому нет соответствующего предмета. Им обозначена груда явлений, которых человечество не могло понять. В дурной час ему приснился дурной сон, будто все эти явления, — на самом деле подобные грибам, водорослям и корням в природе, — суть «дурные» уже как «скрываемые» (мысль младенца Соловьёва в «Оправдании добра»); и оно занесло их сюда, без дальних счетов и всякого разумения.
(Эйдкунен—Берлин, вагон)

Раза три в жизни я наблюдал (издали, не вблизи) или слышал рассказ о матерях, сводничающих своих замужних дочерей. Точно они бросают стадо к... на неё как с... Никогда не «прилаживают к одному», не стараются устроить «уют», хотя бы на почве измены.
Вся картина какого-то «поля» и «рысканья». Удивительно.
Ещё поразительнее, что таких жён, всё зная о них, глубоко любят их мужья. Плачут и любят. Любят до обожания. А жёны, как и тёщи, питают почти отвращение к несчастному мужу. Тут ещё большая метафизика. Между прочим, такова была знаменитая Фаустина senior, жена Антонина Благочестивого. Она сходилась даже с простолюдинами. А муж, когда она умерла, воздал ей божеские почести (divinatio) и воздвиг её имени, чести и благочестию — храм.
На монетах лицо её — властительное, гордое. На темени она несёт маленькую жемчужную корону (клубочком). По-видимому, хороша собой, во всяком случае «видная». Лицо Антонина Пия — нежное, «задумчивое», отчётливо женственное.
Он — родоначальник добродетели и философии.
Я знавал двух славянофилов, испытавших эту судьбу. Комично, что один из них водил своего старшего сына (конечно, не от себя) смотреть памятник Минина и Пожарского и всё объяснял ему «русскую историю».
(на представлении переводной пьесы на эту тему;
пер. Е. А. Егорова)

Всё это тянется как резинка и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы (проститутки).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Мы — мостовая. Каких же надписей ты на нас ищешь?
(о проституции; еду в Киев, Столыпина)

Несмотря на важность проституции, однако в каком-то отношении, мне не ясном, — они суть действительно «погибшие создания», как бы погаснувшие души. И суть действительно — «небытие»; «не существуют», а только кажется, что они — «есть».
(вагон) (еду в Киев)