Все критики, признавая ум (уж скорее «гений», т.е. что-то «невообразимое»; а «ума» — ясного, комбинирующего, считающего — не очень много), или не упоминают, или отрицают — сердце: но тогда как же произошёл «Семейный вопрос в России» и «Сумерки просвещения», два великих отмщения за женщин и за гимназистов.
Ещё поразительнее и говорит о благородстве литературы, что о «Семейном вопросе» не было ни одной рецензии, кроме от Разинькова, Василия Лазаревича, о которой я его упросил. Все писали о «Трейхмюллере», а на Семейный вопрос в России — ни один литератор не оглянулся.

Видали ли вы вождя команчей в пустыне? Я тоже не видал, но читал у Майн-Рида: на диком мустанге, нагой и бронзовый, мчится он, — в ноздрях у него вдеты перья, на голове павлиний хвост, татуировка осыпается с него, как штукатурка...
Но не бойтесь, сограждане, и не очень пугайтесь даже гимназисты: это мчится вовсе не Тугой Лук, а только очень похожий на него профессор канонического права, напр. Заозёрский: «правила» всевозможных греческих соборов осыпаются с него, как старая штукатурка, но он полон воинственного жара и, поводя головою, даёт видеть торчащие у него из носа «добавочные постановления (novellae) императора Алексея Комнена»... Вот он, весь полный запрещений и угроз, натиска и бури... не замечает вовсе Владимира Карловича, а также и Розанова, подсказывающего тому бросить под ноги мустанга решение Апостола:
«А если через исполнение закона (и, след., каких бы то правил) люди оправдываются перед Богом, — то вообще Христу тогда незачем было умирать».
А Он умер — и оправдал нас.
(к вопросу о диакониссах, 24 марта 1912 г.)

...Не верьте, девушки, навеваниям вокруг вас, говорам, жестам, маскам, шумам, мифам...
Верьте, что́ есть — то есть, что́ будет — будет, что́ было — было.
Верьте истории.
Верьте, что историю нельзя закрыть двумя ладонями, сложить ли их «в гробик», «в крестик» или «в умоление».
Будьте неумолимы.

Да, хорошо, я понимаю, что

Вставай, поднимайся, рабочий народ...

Но отчего же у вашей супруги каракулевое пальто не в 500-600 р., как обыкновенно*, а в 750 р., и «сама подбирала шкурки».

_____________
* Было в год 1904—1905 г. (Примеч. В. Розанова.)

С прессой надо справиться именно так: «Возите на своих спинах». Тогда «для всех направлений не обидно», и меру увидели бы не политической, а культурной.
Мысль эта занимает меня с 1893 г., когда Берг вычеркнул большое примечание (в страницу) об этом, и я никогда от неё не отказывался. Это — спасение души. Когда-нибудь раздастся это как крик истории.
Пресса толчёт души. Как душа будет жить, когда её постоянно что-то раздробляет со стороны.

Если бы «плотина закрыла речонку» — как вдруг поднялись бы воды. Образовалась бы гладь тихих вод.
И звёзды, и небо заиграли бы в них.
Вся та энергиишка, которую — тоже издробленную уже — суют авторы в газеты, в ненужные передовицы, в увядшие фельетоны, в шуточку, гримаску, «да хронику-то не забудь», у кого раздавило собаку (уже Алкивиад, отрубивший хвост у дорогой собаки, был первым газетчиком, пустившим «бум» в Афинах)...
Все эти люди, такие несчастные сейчас, вернулись бы к покою, счастью и достоинству.
Число книг сразу удесятерилось бы...
Все отрасли знания возросли бы...
Стали бы лучше писать. Появился бы стиль.
Число научных экспедиций, вообще духовной энергии, удесятерилось бы. И словари. И энциклопедии. И великолепная библиография, «бабушка литературы».

Бу́ди! бу́ди!

А читателю — какой выигрыш: с утра он принимается за дело, свежий, не раздражённый, не опечаленный.
Как теперь он уныло берётся за дело, отдав утреннюю свежую душу на запыление, на загрязнение, на измучивание («чтение газет за чаем»), утомив глаза, внимание.

Да: все теперь мы принимаемся без внимания за дело. Одно это не подобно ли алкоголизму?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Печатная водка. Проклятая водка. Пришло сто гадов и нагадили у меня во рту.

«Такой книге нельзя быть» (Гип. об «Уед.»). С одной стороны, это — так, и это я чувствовал, отдавая в набор. «Точно усиливаюсь проглотить и не могу» (ощущение отдачи в набор). Но с другой стороны, столь же истинно, что этой книге непременно надо быть, и у меня даже мелькала мысль, что, собственно, все книги — и должны быть такие, т. е. «не причёсываясь» и «не надевая кальсон». В сущности, «в кальсонах» (аллегорически) все люди неинтересны.

Да, вот когда минует трёхсотлетняя давность, тогда какой-нибудь «профессор Преображенский» в Самаркандской Духовной академии напишет «О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета».

Отчего это окостенение?

Все богословские рассуждения напоминают мне "De civitate veterum Tarentinorum", которую я купил студентом у букиниста.

По-видимому (в историю? в планету?) влит определённый % пошлости, который не подлежит умалению. Ну, — пройдёт демократическая пошлость и настанет аристократическая. О, как она ужасна, ещё ужаснее!! И пройдёт позитивная пошлость, и настанет христианская. О, как она чудовищна!!! Эти хроменькие-то, это убогонькие-то, с глазами гиен... О! О! О! О!.. «По-христиански» заплачут. Ой! Ой! Ой! Ой!..
(на ходу)

Далеко-далеко мерцает определение:
— Да, он, конечно, не мог бы быть Дегаевым; но «пути его были неведомы» — и Судейкиным он очень мог бы быть...
По крайней мере, никто в литературе не представляется таким «естественным Судейкиным», с страшным честолюбием, жаждой охвата власти, блестящим талантом и «большим служебным положением».
(Н. Михайловский)

«Встань, спящий»... Я бы взял другое заглавие: «Пробудись, бессовестный».
(заглавие журнала 1905 г. Ионы Брихинчева)

— Байрон был свободен, — неужели же не буду свободен я?! — кричал Арцыбашев.
— Ибо ведь я печатаюсь теми же свинцовыми буквами!
Да, в свинцовых буквах всё и дело. Отвоевали свободу не душе, не уму, но свинцу.
Но ведь, господа, может прийти Некто, кто скажет:
— Свинцовые пули. И даже с Гуттенберговой литерой N(apoleon)... — как видел я это огромное «N» на французских пушках вокруг Арсенала в Москве.
(июнь)

До тех пор пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы.
(история русских училищ)

Нет хорошего лица, если в нём в то же время нет «чего-то некрасивого». Таков удел земли, в противоположность небесному — что «мы все с чем-то неприятным». Там — веснушка, там — прыщик, тут — подпухла сальная желёзка. Совершенство — на небесах и в мраморе. В небесах оно безукоризненно, п. ч. правдиво, а в мраморе уже возбуждает сомнение, и мне, по крайней мере, не нравится. Обращаясь «сюда», замечу, что хотя заглавия, восстановленные мною «из прежнего», — хуже (некрасивее) тех, какие придал (в своих изданиях) П. П. Перцов некоторым моим статьям, но они натуральнее в отношении того настроения духа, с каким писались в то время. Эти запутанные заглавия — плетью — выразили то «заплетённое», смутное, колеблющееся и вместе порывистое и торопливое состояние ума и души, с каким я вторично вступил в литературу в 1889 году, — после неудачи с книгою «О понимании» (1886 г.). Вообще заглавия — всегда органическая часть статьи. Это — тема, которую себе напитывает автор, садясь за статью; и если читателю кажется, что заглавие неудачно и неточно, то опять характерно, как он эту тему теряет в течение статьи. Всё это — несовершенства, но которые не должны исчезнуть.
(обдумываю Перцовские издания
своих статей; и что ему может показаться
печальным, что при втором издании я
восстановил свои менее изящные,
«долговязые» заглавия. Они характерны и
нужны)

У нас Polizien-Revolution*; куда же тут присосались студенты.
А так бедные бегают и бегают. Как таракашки в горячем горшке.
_______________
* Полицейская революция (нем.).

Этот поп на пропаганде христианских рабочих людей зарабатывал по нескольку десятков тысяч рублей в год. И квартира его — всегда целый этаж (для бессемейной семьи, без домочадцев) — стоила 2—3 тысячи в год. Она вся была уставлена тропическими растениями, а стены завешаны дорогими коврами. Везде, на столах, на стенах, «собственный портрет», — en face, в ¾, в профиль… с лицом «вдохновенным» и глазами, устремлёнными «вперёд» и «ввысь»... Совсем «как Он» («Учитель» мой и наш)... Сам он, впрочем, ходил в бедной рясе, суровым, большим шагом и не флиртировал. За это он мне показался чуть не «Jean Chrisostome», как его вывел Алексей Толстой:

К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит...

Можно же быть такой телятиной, чтобы «Повесть о капитане Копейкине» счесть за «Историю Наполеона Бонапарте».
(из жизни)

Что это было бы за государство с «историческим призванием», если бы оно не могло справиться с какою-то революциишкой; куда же бы ему «бороться с тевтонами» etc., если б оно не справлялось с шумом улиц, говором общества и нервами «высших женских курсов».
И оно превратило её в Polizien-Revolution,«в своё явление»: положило в карман и выбросило за забор, как сифилитического, неудачного ребёнка.
Вот и всё. Вся «история» её от Герцена до «Московского вооружённого восстания», где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и, в свою очередь и со своей стороны, революционеры рядились в полицейские мундиры (взрыв дачи Столыпина, убийство Сипягина).
«Ряженая революция»: и она кончилась. Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею расставанием — можно подумать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперёд».
Эта «глиста» всё истощила, всё сожрала в кишках России. Её и надо было убить. Просто убить.
«Верю в Царя Самодержавного»: до этого ни шагу «вперёд».
(за другими занятиями)