В каждом органе ощущения, кроме его «я знаю» (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть ещё — «я хочу». Органы суть не только органы чувств, но ещё и — хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру, алкание мира; органами не связывается только с миром человек, но органами он входит (врезается) в мир, уродняется ему. Органами он «съедает мир», как через органы — «мир съедает человека». Съедает — ибо властно входит в него...
Человек входит в мир.
Но и мир входит в человека.
Эти «двери» — зрение, вкус, обоняние, осязание, слух.
(на обороте транспаранта)

Легко Ш. Х. разыскивать преступников, когда они говорят, когда он подслушивает — то самое, что ему нужно. Так-то и я бы изловил.
(Шерлок Холмс — один случай)

А когда осматривают труп, то непременно в пальцах «зажат волос убийцы».

Евреи слишком стары, слишком культурны, чтобы не понимать, что лаской возьмёшь больше, чем силой. И что гений в торговле — это призвать Бога в расчёт (честно расчитаться).
Они вовремя и полным рублём рассчитываются*: и все предложили им кредит. Они со всеми предупредительны; и все обратились к ним за помощью.
И через век вежливости, ласки и «Бога в торговле» — оин овладели всем.
А кто обманывал — сидит в тюрьме; и кто был со всеми груб, жёсток, отталкивающ — сидит в рубище одиночества.
(ночью в постели, читая письмо еврея Р-чко)

_____________________
* Статья в законах Моисея, которую полезно бы переплести в «Правила Св. Апостол» и в «Кормчую»: «Не задерживай до завтра утра плату, которую ты должен уплатить работающему вечером сегодня». (Примеч. В. Розанова.)

Мы прощались с Рцы. В прихожей стояла его семья. Тесно. Он и говорит:
— Всё по чину.
— Что? — спрашиваю я.
— Когда Муравьёв («Путешествие по Св. Местам») умирал, то его соборовали. Он лежал, закрыв глаза. Когда сказали «аминь» (последнее), он открыл глаза и проговорил священнику и сослужителем его:
— Благодарю. Всё по чину.
Т. е. всё было прочитано и спето без пропусков и малейшего отступления от формы.
Закрыл глаза и помер.
У Рцы была та ирония, что каким образом этот столь верующийчеловек имепл столь слабое и, до известной степени, легкомысленное отношение к смерти, что перед лицом её, перед Сею Великою Минутою, ни о чём не подумал и не вспомнил, кроме как о «наряде церковном» на главу свою. Сия смерть подобна была смерти Вольтера.

Смысл Литературного Фонда понятен: «Фракция Чернышевского», «Особый фонд Добролюбова». Всё это понятно каждому, кроме «сфер». Однако из «сфер» они тоже получают тысячки. Что же это такое?
«Я тебе готовлю нож под 4-е ребро. А предварительнно дай всё-таки гривенничек на чаёк». Это Федька-каторжник из «Бесов». Вот что на это ответил бы Пешехонов. Отчего об этом не напишет «обличительной статьи» Короленко. Нет, господа, о связи себя с идеализмом — оставьте.
(вагон)

Кто не любит человека в радости его — не любит и ни в чём.

Вот с этой мыслью как справится аскетизм.
Кто не любит радости человека — не любит и самого человека.

Все критики, признавая ум (уж скорее «гений», т.е. что-то «невообразимое»; а «ума» — ясного, комбинирующего, считающего — не очень много), или не упоминают, или отрицают — сердце: но тогда как же произошёл «Семейный вопрос в России» и «Сумерки просвещения», два великих отмщения за женщин и за гимназистов.
Ещё поразительнее и говорит о благородстве литературы, что о «Семейном вопросе» не было ни одной рецензии, кроме от Разинькова, Василия Лазаревича, о которой я его упросил. Все писали о «Трейхмюллере», а на Семейный вопрос в России — ни один литератор не оглянулся.

Видали ли вы вождя команчей в пустыне? Я тоже не видал, но читал у Майн-Рида: на диком мустанге, нагой и бронзовый, мчится он, — в ноздрях у него вдеты перья, на голове павлиний хвост, татуировка осыпается с него, как штукатурка...
Но не бойтесь, сограждане, и не очень пугайтесь даже гимназисты: это мчится вовсе не Тугой Лук, а только очень похожий на него профессор канонического права, напр. Заозёрский: «правила» всевозможных греческих соборов осыпаются с него, как старая штукатурка, но он полон воинственного жара и, поводя головою, даёт видеть торчащие у него из носа «добавочные постановления (novellae) императора Алексея Комнена»... Вот он, весь полный запрещений и угроз, натиска и бури... не замечает вовсе Владимира Карловича, а также и Розанова, подсказывающего тому бросить под ноги мустанга решение Апостола:
«А если через исполнение закона (и, след., каких бы то правил) люди оправдываются перед Богом, — то вообще Христу тогда незачем было умирать».
А Он умер — и оправдал нас.
(к вопросу о диакониссах, 24 марта 1912 г.)

...Не верьте, девушки, навеваниям вокруг вас, говорам, жестам, маскам, шумам, мифам...
Верьте, что́ есть — то есть, что́ будет — будет, что́ было — было.
Верьте истории.
Верьте, что историю нельзя закрыть двумя ладонями, сложить ли их «в гробик», «в крестик» или «в умоление».
Будьте неумолимы.

Да, хорошо, я понимаю, что

Вставай, поднимайся, рабочий народ...

Но отчего же у вашей супруги каракулевое пальто не в 500-600 р., как обыкновенно*, а в 750 р., и «сама подбирала шкурки».

_____________
* Было в год 1904—1905 г. (Примеч. В. Розанова.)

С прессой надо справиться именно так: «Возите на своих спинах». Тогда «для всех направлений не обидно», и меру увидели бы не политической, а культурной.
Мысль эта занимает меня с 1893 г., когда Берг вычеркнул большое примечание (в страницу) об этом, и я никогда от неё не отказывался. Это — спасение души. Когда-нибудь раздастся это как крик истории.
Пресса толчёт души. Как душа будет жить, когда её постоянно что-то раздробляет со стороны.

Если бы «плотина закрыла речонку» — как вдруг поднялись бы воды. Образовалась бы гладь тихих вод.
И звёзды, и небо заиграли бы в них.
Вся та энергиишка, которую — тоже издробленную уже — суют авторы в газеты, в ненужные передовицы, в увядшие фельетоны, в шуточку, гримаску, «да хронику-то не забудь», у кого раздавило собаку (уже Алкивиад, отрубивший хвост у дорогой собаки, был первым газетчиком, пустившим «бум» в Афинах)...
Все эти люди, такие несчастные сейчас, вернулись бы к покою, счастью и достоинству.
Число книг сразу удесятерилось бы...
Все отрасли знания возросли бы...
Стали бы лучше писать. Появился бы стиль.
Число научных экспедиций, вообще духовной энергии, удесятерилось бы. И словари. И энциклопедии. И великолепная библиография, «бабушка литературы».

Бу́ди! бу́ди!

А читателю — какой выигрыш: с утра он принимается за дело, свежий, не раздражённый, не опечаленный.
Как теперь он уныло берётся за дело, отдав утреннюю свежую душу на запыление, на загрязнение, на измучивание («чтение газет за чаем»), утомив глаза, внимание.

Да: все теперь мы принимаемся без внимания за дело. Одно это не подобно ли алкоголизму?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Печатная водка. Проклятая водка. Пришло сто гадов и нагадили у меня во рту.

«Такой книге нельзя быть» (Гип. об «Уед.»). С одной стороны, это — так, и это я чувствовал, отдавая в набор. «Точно усиливаюсь проглотить и не могу» (ощущение отдачи в набор). Но с другой стороны, столь же истинно, что этой книге непременно надо быть, и у меня даже мелькала мысль, что, собственно, все книги — и должны быть такие, т. е. «не причёсываясь» и «не надевая кальсон». В сущности, «в кальсонах» (аллегорически) все люди неинтересны.

Да, вот когда минует трёхсотлетняя давность, тогда какой-нибудь «профессор Преображенский» в Самаркандской Духовной академии напишет «О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета».

Отчего это окостенение?

Все богословские рассуждения напоминают мне "De civitate veterum Tarentinorum", которую я купил студентом у букиниста.

По-видимому (в историю? в планету?) влит определённый % пошлости, который не подлежит умалению. Ну, — пройдёт демократическая пошлость и настанет аристократическая. О, как она ужасна, ещё ужаснее!! И пройдёт позитивная пошлость, и настанет христианская. О, как она чудовищна!!! Эти хроменькие-то, это убогонькие-то, с глазами гиен... О! О! О! О!.. «По-христиански» заплачут. Ой! Ой! Ой! Ой!..
(на ходу)

Далеко-далеко мерцает определение:
— Да, он, конечно, не мог бы быть Дегаевым; но «пути его были неведомы» — и Судейкиным он очень мог бы быть...
По крайней мере, никто в литературе не представляется таким «естественным Судейкиным», с страшным честолюбием, жаждой охвата власти, блестящим талантом и «большим служебным положением».
(Н. Михайловский)