В этот день родился выдающийся искусствовед Павел Муратов
В 1908 году он впервые посетил Италию, навсегда влюбился в ее красоту и написал книгу, в которой виртуозно объединил путевые впечатления, искусствоведческие заметки и исторические экскурсы. О бывшем артиллеристе, запечатлевшем пленительные образы Италии, читайте в статье на нашем сайте.
В 1908 году он впервые посетил Италию, навсегда влюбился в ее красоту и написал книгу, в которой виртуозно объединил путевые впечатления, искусствоведческие заметки и исторические экскурсы. О бывшем артиллеристе, запечатлевшем пленительные образы Италии, читайте в статье на нашем сайте.
Приглашаем всех на весенний книжный праздник!
Друзья, в эти выходные мы участвуем в большой книжной ярмарке в ДК Рассвет, на которой книги для детей и взрослых представят больше 70 издательств.
Ждем вас 8 и 9 марта с 12:00 до 20:00 по адресу Москва, Столярный пер., 3к15.
Вход свободный. Регистрируйтесь по ссылке и приходите на ярмарку!
Друзья, в эти выходные мы участвуем в большой книжной ярмарке в ДК Рассвет, на которой книги для детей и взрослых представят больше 70 издательств.
Ждем вас 8 и 9 марта с 12:00 до 20:00 по адресу Москва, Столярный пер., 3к15.
Вход свободный. Регистрируйтесь по ссылке и приходите на ярмарку!
Кто же ты, милая Татьяна?
Образ Татьяны Лариной — один из самых ярких и притягательных в русской литературе. Популярность «Евгения Онегина», нескрываемая авторская симпатия к героине, цельность ее удивительного характера определили особый интерес читателей-современников (в особенности читательниц) к прототипу Татьяны. Каждая хотела быть той, с которой Пушкин писал «Татьяну милую» свою.
Многие воспринимали роман и художественную литературу в целом как копирование реальности. Такая оптика позволяла с легкостью узнавать в героях общих знакомых и самих себя. Подобный «взгляд на творческий процесс отражается в огромном количестве мемуарных свидетельств», — отмечает Юрий Лотман в «Комментарии» к «Евгению Онегину». Были и более яркие случаи сближения романа и реальности. Таней называла себя в письмах Наталья Дмитриевна Фонвизина (в девичестве Апухтина, во втором браке — Пущина) «потому, что, по ее мнению, Пушкин с нее написал свою Татьяну Ларину. Действительно, в ее жизни было много сходства с героиней Пушкина: в юности у нее был роман с молодым человеком, который от нее отказался (правда, по другим причинам, нежели Онегин), затем она вышла замуж за пожилого генерала, страстно в нее влюбленного, и вскоре встретилась с прежним предметом своей любви, который в нее влюбился, но был ею отвергнут».
Исследуя сложный вопрос прототипов и в целом природы творчества, Юрий Лотман выступал против любых попыток подобного упрощения. Действительно, воображение автора опирается на «реальность впечатления», однако при этом созидает «новый мир, переплавляя, сдвигая и перекраивая жизненные впечатления, ставя в своем воображении людей в ситуации, в которых реальная жизнь отказала им, и свободно комбинируя черты, разбросанные в действительности по различным, весьма отдаленным порой характерам. Поэт может увидеть в весьма различных людях одного человека или в одном человеке нескольких различных людей. Особенно это существенно для типизации в “Евгении Онегине”, где автор сознательно строит характеры центральных персонажей как сложные и наделенные противоречивыми чертами».
«Именно потому, что главные герои “Евгения Онегина” не имели прямых прообразов в жизни, — пишет Лотман, — они исключительно легко сделались для современников психологическими эталонами». Стремление «применить» образ Татьяны к реальным людям «показывает, что сложные токи связи шли не только от реальных человеческих судеб к роману, но и от романа к жизни». Такова сила притяжения «Евгения Онегина» и любимой героини поэта.
Образ Татьяны Лариной — один из самых ярких и притягательных в русской литературе. Популярность «Евгения Онегина», нескрываемая авторская симпатия к героине, цельность ее удивительного характера определили особый интерес читателей-современников (в особенности читательниц) к прототипу Татьяны. Каждая хотела быть той, с которой Пушкин писал «Татьяну милую» свою.
Многие воспринимали роман и художественную литературу в целом как копирование реальности. Такая оптика позволяла с легкостью узнавать в героях общих знакомых и самих себя. Подобный «взгляд на творческий процесс отражается в огромном количестве мемуарных свидетельств», — отмечает Юрий Лотман в «Комментарии» к «Евгению Онегину». Были и более яркие случаи сближения романа и реальности. Таней называла себя в письмах Наталья Дмитриевна Фонвизина (в девичестве Апухтина, во втором браке — Пущина) «потому, что, по ее мнению, Пушкин с нее написал свою Татьяну Ларину. Действительно, в ее жизни было много сходства с героиней Пушкина: в юности у нее был роман с молодым человеком, который от нее отказался (правда, по другим причинам, нежели Онегин), затем она вышла замуж за пожилого генерала, страстно в нее влюбленного, и вскоре встретилась с прежним предметом своей любви, который в нее влюбился, но был ею отвергнут».
Исследуя сложный вопрос прототипов и в целом природы творчества, Юрий Лотман выступал против любых попыток подобного упрощения. Действительно, воображение автора опирается на «реальность впечатления», однако при этом созидает «новый мир, переплавляя, сдвигая и перекраивая жизненные впечатления, ставя в своем воображении людей в ситуации, в которых реальная жизнь отказала им, и свободно комбинируя черты, разбросанные в действительности по различным, весьма отдаленным порой характерам. Поэт может увидеть в весьма различных людях одного человека или в одном человеке нескольких различных людей. Особенно это существенно для типизации в “Евгении Онегине”, где автор сознательно строит характеры центральных персонажей как сложные и наделенные противоречивыми чертами».
«Именно потому, что главные герои “Евгения Онегина” не имели прямых прообразов в жизни, — пишет Лотман, — они исключительно легко сделались для современников психологическими эталонами». Стремление «применить» образ Татьяны к реальным людям «показывает, что сложные токи связи шли не только от реальных человеческих судеб к роману, но и от романа к жизни». Такова сила притяжения «Евгения Онегина» и любимой героини поэта.
14 марта — день числа «пи»
3-й месяц, 14-е число: все вместе 3,14 — приближенное значение иррационального числа — отношения длины окружности к диаметру в круге. Любопытно, что такие величины, значение которых вычислить до конца невозможно, были особенно неприятны древним грекам. Удивительно, не правда ли? Древняя Греция, любимая греками геометрия, окружность, ее длина, диаметр и такая странная неприязнь. Все потому, пишет Михаил Гаспаров в книге «Занимательная Греция», что греки больше всего любили порядок, «наглядность, именно вообразимость. Поэтому мысль о бесконечности вызывала у них раздражение и отвращение». Слова «видеть» и «знать», замечает Гаспаров, были родственными. Оттого и был у греков такой сильный страх перед бесконечностью, что ее никак «нельзя вообразить зрительно».
«Греческие математики в своей борьбе с бесконечностью век за веком ломали голову над “квадратурой круга”: как по данному диаметру круга с помощью только циркуля и линейки построить квадрат, равновеликий этому кругу?
Можно задать вопрос: а почему, собственно, с помощью только циркуля и линейки? Не попробовать ли изобрести новый прибор, посложнее, который позволил бы решить эту задачу? Но грек нам гордо ответил бы: “Возиться с приборами – это дело раба, привычного к ручному труду, а свободному человеку приличествует полагаться лишь на силу ума”».
Первые три знака числа «пи» (3,14) удалось открыть Архимеду – величайшему математику древности, который был лишен свойственной античным ученым гордыни и для своих наблюдений и вычислений изобретал разнообразные приборы.
Илл.: Доменико Фетти. Архимед. 1620
3-й месяц, 14-е число: все вместе 3,14 — приближенное значение иррационального числа — отношения длины окружности к диаметру в круге. Любопытно, что такие величины, значение которых вычислить до конца невозможно, были особенно неприятны древним грекам. Удивительно, не правда ли? Древняя Греция, любимая греками геометрия, окружность, ее длина, диаметр и такая странная неприязнь. Все потому, пишет Михаил Гаспаров в книге «Занимательная Греция», что греки больше всего любили порядок, «наглядность, именно вообразимость. Поэтому мысль о бесконечности вызывала у них раздражение и отвращение». Слова «видеть» и «знать», замечает Гаспаров, были родственными. Оттого и был у греков такой сильный страх перед бесконечностью, что ее никак «нельзя вообразить зрительно».
«Греческие математики в своей борьбе с бесконечностью век за веком ломали голову над “квадратурой круга”: как по данному диаметру круга с помощью только циркуля и линейки построить квадрат, равновеликий этому кругу?
Можно задать вопрос: а почему, собственно, с помощью только циркуля и линейки? Не попробовать ли изобрести новый прибор, посложнее, который позволил бы решить эту задачу? Но грек нам гордо ответил бы: “Возиться с приборами – это дело раба, привычного к ручному труду, а свободному человеку приличествует полагаться лишь на силу ума”».
Первые три знака числа «пи» (3,14) удалось открыть Архимеду – величайшему математику древности, который был лишен свойственной античным ученым гордыни и для своих наблюдений и вычислений изобретал разнообразные приборы.
Илл.: Доменико Фетти. Архимед. 1620
О символике цвета в Средневековье
Средние века принято считать темным и даже мрачным временем. Конечно, это грубое упрощение. Историк Йохан Хёйзинга в книге «Осень Средневековья» отмечает, что на рубеже XIV–XV веков люди очень внимательно относились к цвету и его символике.
Самым красивым, пишет Хёйзинга, опираясь на текст «Геральдики цветов» 1458 года, считался красный цвет, а самым уродливым — коричневый. Из сочетаний цветов средневековый автор хвалил голубой с бледно-желтым, оранжевый с белым, оранжевый с розовым, розовый с белым, черный с белым. Сине-зеленый и красно-зеленый — распространенные сочетания, но они, по его мнению, некрасивы.
Отмечается, что девушкам больше подходит синий цвет, как, впрочем, и розовый. Белый предпочтителен для детей, не достигших семилетнего возраста. Желтый носили прежде всего военные, пажи и слуги; без добавления других цветов желтым пользовались неохотно, потому что уже тогда этот цвет значил враждебность.
Зеленый считался цветом влюбленности, синий — верности, поэтому странствующий рыцарь должен был выбирать одежду этих оттенков. Удивительно, но постепенно именно синий стал символизировать лицемерие и неверность. «Синим плащом» именуют по-нидерландски неверную жену, французское выражение cote bleu «синяя юбка» обозначает жертву супружеской измены.
Средние века принято считать темным и даже мрачным временем. Конечно, это грубое упрощение. Историк Йохан Хёйзинга в книге «Осень Средневековья» отмечает, что на рубеже XIV–XV веков люди очень внимательно относились к цвету и его символике.
Самым красивым, пишет Хёйзинга, опираясь на текст «Геральдики цветов» 1458 года, считался красный цвет, а самым уродливым — коричневый. Из сочетаний цветов средневековый автор хвалил голубой с бледно-желтым, оранжевый с белым, оранжевый с розовым, розовый с белым, черный с белым. Сине-зеленый и красно-зеленый — распространенные сочетания, но они, по его мнению, некрасивы.
Отмечается, что девушкам больше подходит синий цвет, как, впрочем, и розовый. Белый предпочтителен для детей, не достигших семилетнего возраста. Желтый носили прежде всего военные, пажи и слуги; без добавления других цветов желтым пользовались неохотно, потому что уже тогда этот цвет значил враждебность.
Зеленый считался цветом влюбленности, синий — верности, поэтому странствующий рыцарь должен был выбирать одежду этих оттенков. Удивительно, но постепенно именно синий стал символизировать лицемерие и неверность. «Синим плащом» именуют по-нидерландски неверную жену, французское выражение cote bleu «синяя юбка» обозначает жертву супружеской измены.
В марте Книжный экспресс №25 прибыл на первую весеннюю станцию!
В большой книжной подборке этого месяца — воспоминания Сельмы Лагерлёф, первой женщины, получившей Нобелевскую премию по литературе, о ее детстве в старинной шведской усадьбе Морбакка, о буднях и праздниках в кругу родных и близких, о радостях и горестях, о мечте «писать романы».
В большой книжной подборке этого месяца — воспоминания Сельмы Лагерлёф, первой женщины, получившей Нобелевскую премию по литературе, о ее детстве в старинной шведской усадьбе Морбакка, о буднях и праздниках в кругу родных и близких, о радостях и горестях, о мечте «писать романы».
Forwarded from Книжный экспресс №2025
«Там я забуду все, что меня огорчало, там я вновь стану счастливой и радостной, потому что в Морбакке нет никаких печалей»
Сельма Лагерлёф, автор «Удивительного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции», чувствовала особую связь с Морбаккой — местом, в котором она родилась и выросла. Это старинная усадьба в живописной провинции Вермланд — пасторально-идиллическом уголке Швеции, где плодородные долины и синие озера окружены зелеными холмами. Здесь маленькая Сельма провела много радостных и горестных дней. Радостных — потому что рядом были самые дорогие люди, подарившие счастливое детство. А горестных, потому что в три года у девочки случился паралич. Спустя годы она выздоровела, но всю жизнь хромала. В 23-летнем возрасте Сельма покинула родные пенаты и поехала учиться в Стокгольм. Вскоре семья Лагерлёф разорилась, умер отец, а Морбакку продали с молотка.
Именно в Морбакке Сельма поняла, что хочет заниматься литературным творчеством. Пройдя множество испытаний, благодаря упорному труду, поддержке друзей и родных, она стала известным писателем и получила Нобелевскую премию по литературе. Стабильный доход и премия позволили Лагерлёф выкупить Морбакку и окрестные земли. Вернувшись домой, Сельма обратилась к детским воспоминаниям. Так родилась повесть «Морбакка» (1922), потом «Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932).
Мемуары Лагерлёф состоят из трогательных новелл, посвященных маленьким и большим событиям из жизни внимательной девочки, которая «решила писать романы», ее впечатлениям и переживаниям. Она вспоминает знакомство с новой гувернанткой, чистку морбаккского пруда, народный праздник пасхальных ведьм, октябрьскую ярмарку, поездку в Стокгольм и Упсалу и многое другое. Например, как слезно просила родителей не отправлять ее на бал в Сунне из-за своей хромоты. Или как обещала прочитать Библию «от корки до корки, не пропуская ни единого слова», только чтобы выздоровел папа.
Ее трилогия о детстве — это возвращение к себе и своим близким: матери и отцу, бабушке, родным и друзьям. Лагерлёф верила, что, только написав мемуары, она сможет «оживить минувшее и воскресить мертвых», встретиться с любимыми. Морбакка — это райский сад, исток литературного дара Сельмы Лагерлёф, а детство, проведенное в этом волшебном краю, — ее личный «золотой век».
Сельма Лагерлёф, автор «Удивительного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции», чувствовала особую связь с Морбаккой — местом, в котором она родилась и выросла. Это старинная усадьба в живописной провинции Вермланд — пасторально-идиллическом уголке Швеции, где плодородные долины и синие озера окружены зелеными холмами. Здесь маленькая Сельма провела много радостных и горестных дней. Радостных — потому что рядом были самые дорогие люди, подарившие счастливое детство. А горестных, потому что в три года у девочки случился паралич. Спустя годы она выздоровела, но всю жизнь хромала. В 23-летнем возрасте Сельма покинула родные пенаты и поехала учиться в Стокгольм. Вскоре семья Лагерлёф разорилась, умер отец, а Морбакку продали с молотка.
Именно в Морбакке Сельма поняла, что хочет заниматься литературным творчеством. Пройдя множество испытаний, благодаря упорному труду, поддержке друзей и родных, она стала известным писателем и получила Нобелевскую премию по литературе. Стабильный доход и премия позволили Лагерлёф выкупить Морбакку и окрестные земли. Вернувшись домой, Сельма обратилась к детским воспоминаниям. Так родилась повесть «Морбакка» (1922), потом «Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932).
Мемуары Лагерлёф состоят из трогательных новелл, посвященных маленьким и большим событиям из жизни внимательной девочки, которая «решила писать романы», ее впечатлениям и переживаниям. Она вспоминает знакомство с новой гувернанткой, чистку морбаккского пруда, народный праздник пасхальных ведьм, октябрьскую ярмарку, поездку в Стокгольм и Упсалу и многое другое. Например, как слезно просила родителей не отправлять ее на бал в Сунне из-за своей хромоты. Или как обещала прочитать Библию «от корки до корки, не пропуская ни единого слова», только чтобы выздоровел папа.
Ее трилогия о детстве — это возвращение к себе и своим близким: матери и отцу, бабушке, родным и друзьям. Лагерлёф верила, что, только написав мемуары, она сможет «оживить минувшее и воскресить мертвых», встретиться с любимыми. Морбакка — это райский сад, исток литературного дара Сельмы Лагерлёф, а детство, проведенное в этом волшебном краю, — ее личный «золотой век».
Сегодня Всемирный день поэзии!
Это словесное искусство никому неведомым образом обретает своих верных служителей порой в самых неожиданных и крайне непоэтичных местах. Например, в страховой компании, как это было с Уоллесом Стивенсом. В книге «Записки переводчика-рецидивиста» Григорий Кружков пишет, что «каждое утро мистер Стивенс выходил из своего уютного особняка в тихом буржуазном квартале Хартфорда и шел на работу, каждый вечер возвращался домой той же привычной дорогой вдоль парка. И никто в городе не знал и даже не мог вообразить, что этот крупный, рыхловатый джентльмен в деловом костюме закрывается по вечерам у себя в кабинете и предается тому, “что было для него измлада и труд, и мука, и отрада”, — пишет стихи».
Как же так вышло?
«Родился Уоллес Стивенс в семье преуспевающего юриста в городе Рединге в Пенсильвании. Отец, естественно, хотел, чтобы он пошел по его стопам; но Уоллеса тянуло в другую сторону. В Гарварде, где он изучал древние и новые языки и литературу, он сделался одним из самых активных молодых поэтов на кампусе. Окончив университет, он приехал в Нью-Йорк и сразу окунулся в жизнь художественной богемы. Отец принял в штыки намерение сына стать писателем, в конце концов Уоллес уступил и окончил юридическую школу в Нью-Йорке. Но это мало изменило его жизнь и устремления; за пятнадцать лет он сменил пятнадцать юридических и страховых контор, нигде не прирастая; но именно в эти годы выработался его оригинальный поэтический стиль и были написаны некоторые стихи, включенные впоследствии в его первый сборник.
В конце концов, в 1916 году он принял предложение возглавить Отдел заявлений о компенсациях Хартфордской страховой компании и навсегда переехал в Хартфорд. Конечно, он покидал Нью-Йорк с сожалением; но в тридцать пять лет богемная жизнь уже не столь привлекательна для женатого человека, а обеспеченность и стабильность приобретают ценность. Он понял, что готов к тому внешнему плену скучной рутины, который взамен давал ему спокойствие и внутреннюю свободу для творчества».
Об этом стихотворение Григория Кружкова, обыгрывающее название статьи А. Блока «О назначении поэта», которое начинается с того, что «стихи не дают гарантии», не обещают даже верного куска хлеба. В тексте приводятся примеры гениально одаренных поэтов: Томаса Чаттертона, Эдгара По, Артюра Рембо. А кончается стихотворение тем, что только поэзия служит настоящей гарантией, только в ней поэт находит единственное «страхование жизни». В День поэзии делимся стихотворением Григория Кружкова о поэзии как самой выгодной инвестиции.
Это словесное искусство никому неведомым образом обретает своих верных служителей порой в самых неожиданных и крайне непоэтичных местах. Например, в страховой компании, как это было с Уоллесом Стивенсом. В книге «Записки переводчика-рецидивиста» Григорий Кружков пишет, что «каждое утро мистер Стивенс выходил из своего уютного особняка в тихом буржуазном квартале Хартфорда и шел на работу, каждый вечер возвращался домой той же привычной дорогой вдоль парка. И никто в городе не знал и даже не мог вообразить, что этот крупный, рыхловатый джентльмен в деловом костюме закрывается по вечерам у себя в кабинете и предается тому, “что было для него измлада и труд, и мука, и отрада”, — пишет стихи».
Как же так вышло?
«Родился Уоллес Стивенс в семье преуспевающего юриста в городе Рединге в Пенсильвании. Отец, естественно, хотел, чтобы он пошел по его стопам; но Уоллеса тянуло в другую сторону. В Гарварде, где он изучал древние и новые языки и литературу, он сделался одним из самых активных молодых поэтов на кампусе. Окончив университет, он приехал в Нью-Йорк и сразу окунулся в жизнь художественной богемы. Отец принял в штыки намерение сына стать писателем, в конце концов Уоллес уступил и окончил юридическую школу в Нью-Йорке. Но это мало изменило его жизнь и устремления; за пятнадцать лет он сменил пятнадцать юридических и страховых контор, нигде не прирастая; но именно в эти годы выработался его оригинальный поэтический стиль и были написаны некоторые стихи, включенные впоследствии в его первый сборник.
В конце концов, в 1916 году он принял предложение возглавить Отдел заявлений о компенсациях Хартфордской страховой компании и навсегда переехал в Хартфорд. Конечно, он покидал Нью-Йорк с сожалением; но в тридцать пять лет богемная жизнь уже не столь привлекательна для женатого человека, а обеспеченность и стабильность приобретают ценность. Он понял, что готов к тому внешнему плену скучной рутины, который взамен давал ему спокойствие и внутреннюю свободу для творчества».
Об этом стихотворение Григория Кружкова, обыгрывающее название статьи А. Блока «О назначении поэта», которое начинается с того, что «стихи не дают гарантии», не обещают даже верного куска хлеба. В тексте приводятся примеры гениально одаренных поэтов: Томаса Чаттертона, Эдгара По, Артюра Рембо. А кончается стихотворение тем, что только поэзия служит настоящей гарантией, только в ней поэт находит единственное «страхование жизни». В День поэзии делимся стихотворением Григория Кружкова о поэзии как самой выгодной инвестиции.
Buon compleanno bella Venezia!
25 марта 421 года был, несомненно, замечательный день. Все потому, что три падуанских консула отправились к одному из заливов Адриатического моря, чтобы найти безопасное место для торгового порта. Внимание падуанцев привлекла лагуна недалеко от островов Лидо и Пеллестрина. Именно там родилась прекрасная Венеция.
Конечно, это легенда, и никто точно не знает, когда произошло это знаменательное событие. Однако 25 марта по традиции считается днем рождения удивительного города на воде.
Делимся отрывком из «Образов Италии» Павла Муратова, которому как никому другому удалось прочувствовать и запечатлеть в слове венецианское великолепие.
Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, мы пьем легкое сладостное вино забвения. Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника. Его ожидает Италия — Италия, так близко, за этим пространством лагуны! <...>
Венецианский мир расположился где‑то по линии, делящей лагуну и небо. Переливы красок венецианского колорита рождены зеркальностью и текучестью этого мира. Камни Венеции приобрели подвижность: живописец видел их в меняющемся зеркале вод или в струистой призме воздуха. Все окружающее его казалось созданием особой венецианской стихии, пронизанной серебристым светом, осязаемой, как тончайший шелк.
25 марта 421 года был, несомненно, замечательный день. Все потому, что три падуанских консула отправились к одному из заливов Адриатического моря, чтобы найти безопасное место для торгового порта. Внимание падуанцев привлекла лагуна недалеко от островов Лидо и Пеллестрина. Именно там родилась прекрасная Венеция.
Конечно, это легенда, и никто точно не знает, когда произошло это знаменательное событие. Однако 25 марта по традиции считается днем рождения удивительного города на воде.
Делимся отрывком из «Образов Италии» Павла Муратова, которому как никому другому удалось прочувствовать и запечатлеть в слове венецианское великолепие.
Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, мы пьем легкое сладостное вино забвения. Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника. Его ожидает Италия — Италия, так близко, за этим пространством лагуны! <...>
Венецианский мир расположился где‑то по линии, делящей лагуну и небо. Переливы красок венецианского колорита рождены зеркальностью и текучестью этого мира. Камни Венеции приобрели подвижность: живописец видел их в меняющемся зеркале вод или в струистой призме воздуха. Все окружающее его казалось созданием особой венецианской стихии, пронизанной серебристым светом, осязаемой, как тончайший шелк.
30 марта 1853 года родился Винсент Ван Гог
Прежде чем стать художником, Винсент успел побывать продавцом картин, учителем в частной школе в Англии, служащим в книжном магазине и миссионером. «То, что я не гожусь для торговли или долгого ученья, вовсе не доказывает, что я не способен также быть художником, — писал он брату Тео. — Именно потому, что у меня рука рисовальщика, я и не могу перестать рисовать. Скажи сам, разве я когда-нибудь сомневался, медлил или колебался с того дня, как начал рисовать?»
В день рождения великого нидерландца делимся избранными цитатами из его писем о любви к искусству, неустанном труде и неизменном упорстве.
Прежде чем стать художником, Винсент успел побывать продавцом картин, учителем в частной школе в Англии, служащим в книжном магазине и миссионером. «То, что я не гожусь для торговли или долгого ученья, вовсе не доказывает, что я не способен также быть художником, — писал он брату Тео. — Именно потому, что у меня рука рисовальщика, я и не могу перестать рисовать. Скажи сам, разве я когда-нибудь сомневался, медлил или колебался с того дня, как начал рисовать?»
В день рождения великого нидерландца делимся избранными цитатами из его писем о любви к искусству, неустанном труде и неизменном упорстве.
Сегодня исполняется 101 год со дня рождения Нелли Морозовой — автора воспоминаний о детстве в эпоху Большого террора
Книга, посвященная памяти родителей и родных, которым удалось сохранить человечность и достоинство в самые страшные дни того времени, полна веры в лучшее в человеке, а благодаря мастерству Нелли Морозовой «читается безотрывно». Как вспоминает ее сын Леонид Бахнов, первое чтение рукописи поразило его, «настолько бодро написан этот текст». Сказывается выучка сценарного факультета ВГИКа, студенткой которого юная Нелли неожиданно для себя самой стала в начале Великой Отечественной войны. Уезжая в Алма-Ату, куда эвакуировали институт, Нелли Морозова как испытанную защиту взяла с собой единственную книгу — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса, чьи романы еще в детстве стали для нее поддержкой, утешением и нравственным ориентиром.
Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом. Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор.
Так, будучи студенткой ВГИКа и следуя примеру лучших героев любимого писателя, Нелли Морозова отказывается написать письмо против своего мастера:
Я прошу вас написать в Дирекцию заявление о том, что Коварский совершенно не удовлетворяет вас и ваших товарищей как мастер. Что преподавание его порочно, даже вредно...
А на защите диплома не боится быть заваленной, и с кафедры благодарит преподавателя, которому обязана своим мастерством и которого за год до этого изгнали из института.
Этот же выбор стал основой книги «Моё пристрастие к Диккенсу», когда на Нелли Морозову — уже редактора Министерства кинематографии — поступил анонимный донос о том, что ее отец «ВРАГ НАРОДА; и она его никогда публично НЕ ОСУДИЛА».
Придя домой, Нелли начала думать над тем, что еще можно написать в «новой автобиографии», чтобы «ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение отца». В ее памяти всплыли воспоминания, которые хранились глубоко внутри. И вот, унизительная необходимость вылилась в жизнеутверждающие мемуары о целительной силе литературы и любви.
Книга, посвященная памяти родителей и родных, которым удалось сохранить человечность и достоинство в самые страшные дни того времени, полна веры в лучшее в человеке, а благодаря мастерству Нелли Морозовой «читается безотрывно». Как вспоминает ее сын Леонид Бахнов, первое чтение рукописи поразило его, «настолько бодро написан этот текст». Сказывается выучка сценарного факультета ВГИКа, студенткой которого юная Нелли неожиданно для себя самой стала в начале Великой Отечественной войны. Уезжая в Алма-Ату, куда эвакуировали институт, Нелли Морозова как испытанную защиту взяла с собой единственную книгу — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса, чьи романы еще в детстве стали для нее поддержкой, утешением и нравственным ориентиром.
Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом. Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор.
Так, будучи студенткой ВГИКа и следуя примеру лучших героев любимого писателя, Нелли Морозова отказывается написать письмо против своего мастера:
Я прошу вас написать в Дирекцию заявление о том, что Коварский совершенно не удовлетворяет вас и ваших товарищей как мастер. Что преподавание его порочно, даже вредно...
А на защите диплома не боится быть заваленной, и с кафедры благодарит преподавателя, которому обязана своим мастерством и которого за год до этого изгнали из института.
Этот же выбор стал основой книги «Моё пристрастие к Диккенсу», когда на Нелли Морозову — уже редактора Министерства кинематографии — поступил анонимный донос о том, что ее отец «ВРАГ НАРОДА; и она его никогда публично НЕ ОСУДИЛА».
Придя домой, Нелли начала думать над тем, что еще можно написать в «новой автобиографии», чтобы «ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение отца». В ее памяти всплыли воспоминания, которые хранились глубоко внутри. И вот, унизительная необходимость вылилась в жизнеутверждающие мемуары о целительной силе литературы и любви.
Литературно-музыкальная гостиная «Смоленка» приглашает всех на вечер памяти Нелли Морозовой
Друзья, в эту субботу в Библиотеке им. Н. А. Добролюбова состоится встреча, посвященная 101-летию со дня рождения Нелли Морозовой — автора книги «Моё пристрастие к Диккенсу».
Почетный гость и главный выступающий — прозаик и литературный критик Леонид Бахнов, сын Нелли Морозовой. Планируются выступления и других гостей, лично знавших Нелли Александровну.
Ведущие: Григорий Симаков и Наталья Гарсия.
Начало в 18:00.
Москва, Смоленская площадь, д. 13/21, 1 этаж.
Вход свободный.
Друзья, в эту субботу в Библиотеке им. Н. А. Добролюбова состоится встреча, посвященная 101-летию со дня рождения Нелли Морозовой — автора книги «Моё пристрастие к Диккенсу».
Почетный гость и главный выступающий — прозаик и литературный критик Леонид Бахнов, сын Нелли Морозовой. Планируются выступления и других гостей, лично знавших Нелли Александровну.
Ведущие: Григорий Симаков и Наталья Гарсия.
Начало в 18:00.
Москва, Смоленская площадь, д. 13/21, 1 этаж.
Вход свободный.
Как в Нидерландах XVII века собирались домашние художественные коллекции
В XVII столетии нидерландская живопись переживала невероятный расцвет и постепенно становилась неотъемлемой частью быта простых голландцев. Многих иностранцев, пишет Йохан Хёйзинга, поражало повсеместное распространение этого искусства:
Прекрасные картины продавались в лавках на ярмарке в Роттердаме, встретить их можно было даже в жилищах крестьян. В домах было множество картин. Не найдется сапожника, говорит один английский путешественник, у которого не было бы какой-либо картины или гравюры. Другой путешественник полагает, что люди приобретают живопись в качестве капиталовложения; вовсе не редкость, говорит он, когда крестьянин тратит на это пару тысяч фунтов.
Что же покупатель искал в картине или в гравюре?
Это столь же важный вопрос, как и тот, что именно хотел передать художник или гравер. В самом общем виде ответ может быть следующий: люди хотели иметь картину, потому что она изображала вещь и выражала смысл, которому придавали значение. <…> Многие хотели обладать такой вещью, которая доставляла бы удовольствие и которую можно было бы показывать другим. Выбор сюжета в большинстве случаев был обусловлен местом, которое должна была украшать эта картина. Не следует представлять себе обстановку дома в эту эпоху изысканной. Помещения того или иного назначения: кабинет, гостиная и т. д. — появились значительно позже, хотя трапеза, разумеется, всегда происходила в твердо установленном месте, и там, как правило, можно было видеть натюрморты с фруктами, дичью и прочей снедью.
Постепенно, при непрерывных потоках спроса и предложения, из незатейливого домашнего собрания образовывались коллекции, небольшие музеи, и не у отдельных богатых людей, но у многих более или менее состоятельных горожан. При этом функция искусства до некоторой степени переходит от стремления доставить наивное удовольствие — к передаче содержания, ориентированного на чистую любовь к искусству и чисто эстетическое наслаждение.
Какими принципами чаще всего руководствовались нидерландские коллекционеры XVII столетия?
Собирателю также не следует приписывать импульс к приобретению произведения искусства в современном понимании. Как правило, он стремился иметь одну или более работ в том жанре, который ему нравился больше всего, — а не каждого художника, которым он восторгался. Средний покупатель хотел обладать своей собственной жанровой сценкой, своим небольшим пейзажем, своим видом моря, своей аллегорией и прежде всего, естественно, своими портретами, и это было для него гораздо важнее, чем иметь что-нибудь, принадлежащее кисти ван Гойена, Стеена, Халса, Порселлиса.
В XVII столетии нидерландская живопись переживала невероятный расцвет и постепенно становилась неотъемлемой частью быта простых голландцев. Многих иностранцев, пишет Йохан Хёйзинга, поражало повсеместное распространение этого искусства:
Прекрасные картины продавались в лавках на ярмарке в Роттердаме, встретить их можно было даже в жилищах крестьян. В домах было множество картин. Не найдется сапожника, говорит один английский путешественник, у которого не было бы какой-либо картины или гравюры. Другой путешественник полагает, что люди приобретают живопись в качестве капиталовложения; вовсе не редкость, говорит он, когда крестьянин тратит на это пару тысяч фунтов.
Что же покупатель искал в картине или в гравюре?
Это столь же важный вопрос, как и тот, что именно хотел передать художник или гравер. В самом общем виде ответ может быть следующий: люди хотели иметь картину, потому что она изображала вещь и выражала смысл, которому придавали значение. <…> Многие хотели обладать такой вещью, которая доставляла бы удовольствие и которую можно было бы показывать другим. Выбор сюжета в большинстве случаев был обусловлен местом, которое должна была украшать эта картина. Не следует представлять себе обстановку дома в эту эпоху изысканной. Помещения того или иного назначения: кабинет, гостиная и т. д. — появились значительно позже, хотя трапеза, разумеется, всегда происходила в твердо установленном месте, и там, как правило, можно было видеть натюрморты с фруктами, дичью и прочей снедью.
Постепенно, при непрерывных потоках спроса и предложения, из незатейливого домашнего собрания образовывались коллекции, небольшие музеи, и не у отдельных богатых людей, но у многих более или менее состоятельных горожан. При этом функция искусства до некоторой степени переходит от стремления доставить наивное удовольствие — к передаче содержания, ориентированного на чистую любовь к искусству и чисто эстетическое наслаждение.
Какими принципами чаще всего руководствовались нидерландские коллекционеры XVII столетия?
Собирателю также не следует приписывать импульс к приобретению произведения искусства в современном понимании. Как правило, он стремился иметь одну или более работ в том жанре, который ему нравился больше всего, — а не каждого художника, которым он восторгался. Средний покупатель хотел обладать своей собственной жанровой сценкой, своим небольшим пейзажем, своим видом моря, своей аллегорией и прежде всего, естественно, своими портретами, и это было для него гораздо важнее, чем иметь что-нибудь, принадлежащее кисти ван Гойена, Стеена, Халса, Порселлиса.