Не раз слышал от врачей, что медицинское образование в силу сложности своего получения здорово развивает помимо узконаправленных ещё и общие способности мозга. В том числе и творческие. Что ж, раз говорят, значит, правда. По крайней мере, так в литературу пришли Чехов, Булгаков и Аксёнов.

Но, кажется, юридическое образование раскачивает интеллект примерно по такой же трактории. И хотя, как мне казалось, определённую узкоколейность сознания при глубоком знании избранного ремесла следует простить и списать на профдеформацию, в том месте, куда я попал, на юридическом факультете Большого, так, кажется, никогда не считали. Это ясно понимаешь, когда сразу за дверью тебя огорошивает стенд выдающихся выпускников: целый калейдоскоп, а лучше — палитра дарований и судеб. Удивительно: с толстым слоем государственных мужей самых разных рангов здесь соседствуют, например, Дягилев и Стравинский.

И здесь само по себе достаточно фантастическое ощущение личной связи с чем-то старинным и значимым утяжеляется новым биографическим переживанием: "Погодите, тот самый Дягилев?" То есть вот через эти двери он выходил, спеша в компанию товарищей, ещё только будущих мирискусников? И в тех же, что сегодня увижу я, аудиториях он, Дягилев, скучал на лекциях, ещё и не фантазируя даже о том, чего он с этими товарищами достигнет?! Ты начинаешь строить проекции, а пазл ещё расширяется, когда на том же стенде находишь фотографию и Александра Бенуа. Тот, правда, выпустился на два года раньше Сергея Павловича, но отделаться от мысли,что, возможно, сама идея "Мира искусства" родилась в стенах юридического факультета, уже не удаётся.
Впрочем, скучал ли на занятиях Дягилев, мы достоверно не знаем. Зато вот про Александра Блока можем сказать: да, скучал. Настолько, что сбежал со второго курса. Поэтому его фотографии тут не найдёшь. В отличие, например, от фото Михаила Врубеля, который с грехом пополам, на год задержавшись на втором курсе, университет всё же кончил. И вынес из него разве что латынь. А затем создал ни много ни мало свой собственный мир, навсегда, видимо, пресытившись стройными теориями и системами.

Как и Иван Билибин, как и Николай Рерих. Они тоже стали здесь юристами, чтобы никогда не быть юристами. Впору задуматься: что это за удивительные люди — юристы? Что вообще значит — быть юристом? Возможно, это куда шире, чем мы привыкли считать, и не следует торопиться слишком ограничивать себя "профессиональной" сферой знаний, которая неожиданно скачкообразно расширяет свои границы. А может, дело в месте. Но вот ведь Чайковский закончил совсем другое заведение — Императорское училище правоведения, а великим юристом, не стал. Стал — Чайковским... Из того же училища, кстати, выпустились Аксаков и Мещерский.

Нет, из Большого выходили, конечно, и великие юристы. Здесь, например, выучился Карабчевский, начал свой путь в науке Питирим Сорокин. Но это как-то более-менее естественно, что ли, и потому не создаёт особой, удивительной ауры. А вот лестнница, по которой когда-то в последний раз сбежал вниз (и из юриспруденции) Блок, — создаёт. Кажется, закрой глаза - услышишь их всех: Блока, Стравинского, Рериха. А ещё Майкова, Ершова, Грабаря, Качалова (того самого, у которого был пёс Джим). И, может, даже ощутишь их рядом с собой — в проходящих мимо однокурсниках. А кто их знает, что они таят... По крайней мере, задумаешься, насколько причудливы повороты судьбы. Но только ненадолго, потому что чувствовать это интересней, чем продумывать. Так что скоро отомрёшь и пойдёшь под осенний ветер, который уж точно не поменялся со времён Бенуа или бог знает кого ещё. Повернёшь голову налево и увидишь — ледокол. И останется только рассмеяться фантастичности места и уж больше ни о чём не задумываться.

Сейчас начнётся то, ради чего создавалась эта страничка (или, может быть, не ради этого): случайные надписи на питерских стенах, которые можно растаскивать на самые разные нужды. Атмосфера и отсутствие контекста, ня

Сентябрь: ритмичные утренние подъёмы и аритмичные стопки учебников на подоконнике заставляют разум выстраиваться в вопросно-ответную систему. Окружающее принимает форму лекции. В конце концов, каждый имеет что-то, что не мешало бы передать другим. А когда полдня просиживаешь на уроках и за уроками, то хотя бы в отместку хочется тоже кого-нибудь поучать. Сентябрь.

Итак, урок первый: се ля ви. И тут я не о поворотах судьбы, поскольку это было бы очевидно. Такова жизнь - в смысле, таковы люди. А "таковы" это место для подстановки любого прилагательного. Кроме одного: выбросите из лексикона слово "странный" в отношении человека - нет ничего, что любой из нас не мог бы выкинуть завтра. "Тот тихий паренёк? Никогда бы не подумал! Странно", - недоумённо говорили, должно быть, одноклассники Гитлера (Кафки, Фрейда, Малевича и т.д.). Это слово лишает вас подлинного смысла, не объясняя ничего.

Дело в том, что в другом человеке мы никогда не можем установить что-то окончательно. Чужая душа - потёмки, и последнюю правду о человеке может сказать только он сам. Об этом здорово писал Бахтин, анализируя поэтику Достоевского.

Правда, и своя-то душа нам не легче даётся. Остаётся в ней неразгаданное, потаённое, несложившееся что-то. Мы сами над собой нередко теряем контроль. Какой-то порог, какой-то последний вопрос только и могут нам рассказать что-то важнейшее о нас. Излом, смешение жизненных планов. Мениппея.

А до тех пор - се ля ви, и не думайте, что хоть кого-то вы знаете немногим более, чем хорошо. Это ещё не Кант, а просто люди... странные. И в любой момент могут сбить вас с толку, порой обойдясь с вами достаточно жестоко. Но относиться к этому стоит как к прекрасной данности. Как к сентябрю.

(это не пропаганда, а рецептура)

Забавно: через 15 секунд по пути

"Она надевает чулки, и наступает осень", — фантастическая строчка, но было бы слишком здорово, если бы дело дошло до чулков. Скажем, она одёргивает юбку или подтягивает свои смешные носочки с мордашками котов. И правда ощущается что-то об осени.

Она оборачивается, улыбаясь мне на прощание, и наступает тут только моё перебойное сердцебиение. Провожает меня, выходящего из её вагона метро, взглядом — и шум вокруг на пару секунд слипается в смущённый своей неуместностью комок. И я в кои-то веки ничего не боюсь.

Снова чувствую себя живым. Уношу ворованное тепло за пазухой — скоропортящийся продукт. Хватит, чтобы не заметить ветра по пути домой.

Впрочем, лучше сказать: снова не чувствую себя. Ты ведь не ощущаешь, что у тебя есть рука, пока она не заболит, и то же в общих чертах происходит с нами целиком. "Научит боль границе тел".

А я вот снова забыл свою границу. Ты существуешь постольку, поскольку отражаешься в другом человеке. Своим теплом, своим добром. Постольку, поскольку переливаешься за край себя — в другого. И этот другой не сосуд — космос.

И я рад, что существую в Твоём космосе. И мне даже совсем не страшно. По крайней мере, пока не отходит поезд.

----Ахмадулина----

"Дождь в лицо и ключицы,
и над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
словно шторм с кораблем.

То ли будет, другое...
Я и знать не хочу -
разобьюсь ли о горе,
или в счастье влечу.

Мне и страшно, и весело,
как тому кораблю...
Не жалею, что встретила.
Не боюсь, что люблю"

Очень хочу чего-нибудь сюда написать, но нет времени сейчас. Пинайте, пожалуйста, если ничего не будет примерно в три дня.
Зачем вы вообще всё это читаете, у вас что, своих переживаний нет? Интересно, как получается эмоциональный отклик

Психоанализ в начале прошлого века научил нас тому, что наше безумие всегда находится рядом с нами. Оно — одновременно и извращённое состояние человека, от впадения в которое следует удерживаться, и условие нормального состояния разума: не оборотная его сторона, а только вторая часть.

Человческое тело — высокоорганизованная система, строение которой чрезвычайно сложно. Ровно то же самое мы можем и должны сказать и о нашей психике, с той только оговоркой, что её устройство мы не можем изучить материально. Потому оно в очень большой части остаётся нам неизвестно и работает по своим странным и тёмным законам. И людям нервным, пугающимся это очень понятно.

Когда я задумываюсь о своей памяти, то она визуализируется в моей голове в виде одного странного образа. Я представляю узкую белую спираль, тянущуюся из какой-то дальней области, как бы залитой взякой чернотой. Эта чернота заполняет собой всё вокруг, и на её фоне спираль кажется ослепительно яркой, почти серебристой. И вот на этой-то спирали, я точно знаю, расположены все события моей жизни, вернее — всё прочувствованное мною об этих событиях. С переменным успехом я могу отследить её по всей протяжённости: там, где её не заливает отдельными каплями или целыми лужами тягучая чернота. К счастью, нет участков, где было бы совсем невозможно пройтии из-за таких разливов. Всегда остаётся место ступить необходимые пару шагов.

Понять этот неизменный образ мне помог... бассейн. В тот раз, когда я забыл захватить с собой плавательные очки. Если у тебя нет очков и ты ныряешь, то ты должен плыть наугад, ничего не видя и не слыша. Но — ощущая размах пространства вокруг себя. Ты двигаешься ощупью (в принципе, в воде так происходит всегда) и не знаешь расстояния ни до дна, ни до поверхности. И когда тебе начинает не хватать воздуха, и ты поднимаешься с глубины, кажется, что подъём будет бесконечным. Несколько мгновений ты чувствуешь иррациональный страх. Это очень труднопередаваемое впечатление: когда я вынырнул и открыл глаза, то увидел за окнами (а был глубокий вечер) ту самую вязкую черноту из моего видения. Она лепилась к стёклам и как будто готова была их продавить. И мне показалось: я не вынырнул, а остался под водой, отрезанный от света и звука. И страх никуда не ушёл.

Этот пассаж совсем не о походе в бассейн и даже не о моей боязни темноты. Он — о том, какие сложные и странные связи проводит непонятное Оно, сидящее в твоей голове. Ради того, как мне представляется, чтобы как-то ввести тебя в контекст окружающего. Когда я вижу свою белую спираль, то для меня всегда устанавливается незыблемая тишина. Она как бы едина с непроглядной вязкой темнотой вокруг. И я понимаю теперь, что темнота это не пробелы в моей памяти и не поле неслучившихся событий, которые могли бы расширить спираль. Это — моё безумие, а моё безумие - это страх.

Память — единственное что у нас есть. Потому я понимаю, почему она представляется мне яркой тропкой в трясине неизвестного. Но иногда просиходит ещё странное: краем глаза я замечаю эту черноту, когда иду по улице — случайно забрызгивает что-то на переферии моего зрения. Вздрагиваю, оглядываюсь — её уже нет. Но ведь я успел заметить!

Никогда не ищу темноту специально: вот такие случайные столкновения здорово напоминают, что она всегда неподалёку. Да и слишком хорошо знаю, как тяжелы те периоды, когда она подступает со всех сторон. Туда достаточно легко свалиться, это происходит, когда теряешь контроль; через всего тебя протягивается, как дрожащая струна, одно непрервыное беспокойство, одна какая-то мысль, целиком тобой владеющая. Нельзя дать этой струне зазвучать, отвратительное её звучание превращает тебя в ребёнка, который ночью в тёмной комнате не спит и боится сделать вдох, чтобы не услышал монстр. Нельзя дать струне зазвучать, нужно самому быть натянутым, как струна. Самоконтроль и самоцензура. Заикание и шум в ушах. Пустые бутылки и успокоительные таблетки.

[...и я соврал: мне очень страшно сейчас. Хотя, казалось бы, нет причин. Только я знаю, что это внезапно вновь давшееся в руки счастье — не навсегда. Скоро оно закончится и уже насовсем. А быть без него я научился ровно на два смешных дня]
—------------------------------------------
Весь этот сеанс психоанализа был, наверное, только иллюстрацией ко второму абзацу. Попыткой выхватить и вывести на свет странные психические механизмы. Может, кто-нибудь увидит что угадывал сам.
Попытайтесь понять, что заставляет вас цензурировать мысли. Как выглядит ваша память. Что вам мерещится и слышится в темноте

Трогательный захлёбывающийся ритм плохо согласованных эмоциональных пятен, однородных и не очень членов синтаксиса. Таким надо уметь пользоваться. Здесь, кажется, получилось, так что очень хочу поделиться в ответ
----------------------
"Почему он так часто произносит слова дважды? Боится, что не услышат?"

Многослойность. Он говорит, что эти люди - гении, что они чувствуют жизнь, как мало кто делает это из нас. Я ощущаю телом бархат его голоса, поднимаю глаза ввысь, надеясь увидеть там красивую картинку, соответствующую его словам. Зеленые, пока ещё, листья колышутся в такт его глаголам и повторениям слов. Почему он так часто произносит слова дважды? Он боится, что не услышат? Но я ведь слышу, и этого будто достаточно, зачем ему кто-то ещё, если есть я, дарящая ему тепло и осторожные вдохи? Холодно. Холодно так, что дрожат струны души. Тепло от томящегося пламени в его сердце, я очень сильно чувствую, могу потрогать эти острые языки. Медленно и неторопливо, серое небо Петербурга, я сижу на серой скамье и стараюсь быть ближе к его чёрной куртке в моем черно-сером пальто, ближе к его дому в качестве гостя, боящегося ступить на порог без приглашения, пусть даже с тортом в руках. Хочу склонить голову на плечо, но тело не слушается, потому что без души оно действовать отказывается - та же занята рассказом. Похоже на сон в пелене, но точно не на реальность. Я редко встречаю людей, с которыми, скажи им единое слово, ты автоматически попадаешь в их особенный большой мир с продуманными ходами, лабиринтами, старыми шкафами, новыми окнами, скрипящими дверьми. Пусти меня в сердце и своё тепло, мне у тебя очень хорошо- я не люблю реальность вне тебя

...перефразируя ФМД: пройдите мимо и простите нам нашу графоманию!