Я люблю жить. Я очень люблю просыпаться утрами и приступать к ежедневным делам. Это, поверьте, не мало, если хоть раз всерьез задуматься. Я хочу всего и сразу, но я хочу и ждать, я хочу всё узнавать, но я хочу и работать руками. Мне действительно интересно то, что я узнаю каждый день, я готов этим заниматься. Ещё больше я люблю то, с чем удаётся столкнуться не каждый день. Я хочу все поцелуи, все звёзды на небе и все своевременно пришедшие автобусы. Без этого огня и желания невозможно становиться жить, попросту нельзя. Это говорю настоящий я, а «если увидите меня в другом состоянии, знайте, это не
я, а мой брат-близнец — мы сами друг друга путаем». Но огня не надо ждать, в него надо просто поверить. Я не желаю зла никому, а добра желаю друзьям. Я верю, что без примирения с плохим не будет радости хорошему, поэтому я не желаю, чтобы навсегда ушло моё плохое. Я люблю жить.
Если красота — в глазах смотрящего, то огонь — в его воле.

Нормальные сувениры

У меня есть стойкое убеждение, что нормальным сувениром из поездки может быть лишь та вещь, с которой конкретно у тебя успело связаться крутое воспоминание. Это может быть самый неожиданный и даже чисто функционалистический предмет, но пусть он сложится из вещи и этакого нематериального сувенира — связанного с вещью переживания. Массовые сувениры — как массовые туристические места: впечатления от них затираются потоком людей. Амстердамские клоги или венецианская маска будут пылиться, вызывая только вялые ассоциации, а магниты на холодильнике перестанут замечаться в принципе (магниты на холодильнике, мне кажется, вообще самая скудоумная вещь в мире).

Свою единственную футболку из флорентийского Hard Rock Cafe я заносил до отнюдь не итальянского лоска, старбаксную кружку, привезенную когда-то из ещё чужого Питера, разбил через месяц, а открытки из Вены потерял сразу после разбирания чемодана. Зато я почти каждый день с теплотой вспоминаю Будапешт, надевая одну пару из своих венгерских зокней. Zokni — это «носки» по-венгерски, ну а для меня это строго пятнадцать пар носков в тугой упаковке, которую держу я, отчаявшийся привезти из поездки хоть что-то себе по размеру, подходя к кассе. То, насколько это казалось мне смешным тогда, послужило залогом субъективной крутости этого сувенира. Ну, и ещё слово zokni, которое кажется мне смешным до сих пор.
Пусть лучше ваши сувениры ничего не значат для всех, но напоминают о хорошем или смешном лично для вас, пусть лучше будут носками, чем растиражированным общепитом, понятным вам ровно на той же глубине, что и каждому.

Освободите холодильники для детских рисунков, ей-богу.

Я в октагоне,
И октагон
Сжимает стенки
Со всех сторон.
Я думал трижды,
Но все пути
Четверостишьями
Обросли.
Теперь — иначе,
Теперь — не то,
Теперь задачи
И ремесло,
И крепкий ветер,
И крепкий скотч.
Но даже в смерти
Бессонна ночь.
И думать можно
Не о словах,
И видеть можно
Совсем не то,
И не встречаться
На всех углах —
И это, в общем,
Уж хорошо.
А только где-нибудь
На ножах
С тобою схватимся
Всё равно

Гуманитарные науки — беспросветный ад. Пока человечество не может решить (и никогда не сможет), что является красивым, мировой судья должен каждый день решать, что является справедливым.
Гоните детей в точные науки или хотя бы в искусство. Может быть, даже ногами.

Я не хочу писать этот пост

В последнем «вДуде» Н. С. Михалков в числе прочего сказал, что память о Великой Отечественной Войне суть та часть культуры, над которой смеяться нам ни в коем случае нельзя.

Откликаясь на это мнение, хочется отметить для начала, что смех над тяжелыми испытаниями никогда не является табу во время преодоления этих испытаний. Юмор это нормальная реакция человека на стрессовую ситуацию, он помогает куда лучше пафоса. Думаю, все сталкивались с этим в собственной жизни, в случаях самой разной степени серьезности. Шутка снимает напряжение, она вытягивает событие из области трагического обратно на землю, в бытовое. С помощью юмора мы отвоёвываем себе «психологическую территорию». И у наших предков во время страшной войны потребность в юморе тоже была. Конечно, мы не сможем найти его в избытке в «Блокадной книге», но «Василий Тёркин», например, был написан во время Войны. Почитайте мемуары воевавших, почитайте, в конце концов, «На западном фронте без перемен» — про совсем другую войну, но тоже на нашу тему.

Итак, сами участники страшных событий редко могут справиться с ними без юмора. Я точно помню, что примерно к этому же пришли западные социологи, когда два-три года назад исследовали внезапно появившиеся в медийном пространстве Европы шутки в отношении всем известных террористических организаций. Европейцы стали участниками довольно жутких событий — и им потребовался юмор, чтобы правильно их осмыслить.

Но означает ли это, что нам, потомкам Победы, тоже нужно использовать шутку как инструмент осознания, безусловно, важной Войны? Вопрос, на самом деле, очень сложный. С одной стороны, мы этим опытом не травмированы, у нас нет необходимости купировать раны, так зачем нам, по большому счёту, прибегать к юмору, который легко может стать и откровенно неуместным зубоскальством при обсуждении серьёзных тем? Действительно, вектор разговора о Войне нам задал, мне кажется, Роберт Рождественский своим:

Это нужно —
не мертвым!
Это надо —
живым!.

Известно, что в первые два десятилетия после окончания Войны общество испытывало проблемы с её осознанием: героев не чествовали, саму тему считали скорее болезненной, чем героической. Поэтому, наверное, строки, подобные этим, требовались. Но мы, как оно часто в культуре бывает, получили от них больше, чем хотели: вместо честного и прямого долга памяти мы свалились в пафос и откровенное паразитирование на этой самой памяти (я хотел говорить об этом подробнее чуть позже). И в итоге на другой стороне, противостоящей шутке, у нас оказался пафос, вытягивание во фрунт, боязнь не уважить, ругань с негодными поляками, желающими снести чужие памятники в своей стране, и другие вещи, в общем, довольно сильно похожие на некрофилию. Вспоминается первое стихотворение из цветаевского цикла «К Пушкину».

Да вот только людям частным и к «общенациональным» идеям не чувствующим родства не нужно каждый раз, говоря о Войне, чувствовать себя её наследником. Что, если я хочу не заламывать руки, а улыбнуться, и роль Жукова в истории страны для меня не поколеблется, если Жуков станет сценарной функцией в условной «Смерти Сталина»? Дело в том, что за строгостью отношения очень редко кроется истинное уважение и очень часто — ханжество. А ханжество не способно научить ничему светлому.

В конце концов, я не призываю смеяться над памятью участников войн. Мне кажется, это не требуется обсуждать и это ясно интуитивно. Но делать всю область памяти о Войне (и о людях, связанных с нею) недопустимой для юмора — зачем?

Для меня, как прежде, так и теперь, важнее всего осветить темную сущность религии факелом разума, дабы человек мог перестать, наконец, быть добычей, игрушкой всех тех человеконенавистнических сил, которые испокон века, еще и до сих пор пользуются тьмой религии для угнетения людей. Моя цель была доказать, что силы, пред которыми человек склоняется в религии и которых он боится, которым он решается даже приносить кровавые человеческие жертвы, чтобы расположить их к себе, что эти силы — не что иное, как создание его собственного, несвободного, боязливого духа и невежественного, необразованного ума, доказать, что существо, которое человек противопоставляет себе в религии и теологии, как совершенно другое, от него отличное, есть его собственное существо, дабы человек, так как он ведь помимо своего сознания постоянно дает господствовать над собою и определять себя своему собственному существу, впредь сознательно сделал бы свое собственное, человеческое существо законом и определяющей основой, целью и масштабом своей морали и политики. И так и будет, и так и должно случиться.

Л. Фейербах

Это очень маленький кусочек из «Лекций о сущности религии» Фейербаха, который я привожу просто для затравки. Он безбожно (ха-ха) вырван из контекста и, на самом деле, передаёт малое. Но, наверное, главную идею, идею человеческой свободы, он ухватил.

Wow so much Rule of Law so Rechtsstaat wow

⚡️Глава Росгвардии Виктор Золотов подал к Алексею Навальному иск о защите чести и достоинства на миллион рублей

Итак, началось. Я только что поймал себя на мысли: «А каков, собственно, политико-правовой смысл обособления вводных конструкций запятыми?..».

Эвфемизмы

Как часто вы замечаете их использование за собой? В каких сферах общения пользуетесь ими намеренно? Как вы к ним относитесь: это полезно или вредно, удобно или скорее сковывающе? Или, может, попросту необходимо, и всё тут?

Русский музей, уборная, раковина, кусочек сала. Вопросы без ответов.

Отказываюсь понимать что-либо в романтических отношениях.

Теперь уже насовсем.

Я думаю, что вопрос: "Что ты вообще делаешь на юрфаке?", – это отличный комплимент любому нормальному человеку. Возьму на карандаш

Всем спокойной ночи и добрых снов!

Я вышел на улицу проветриться, и у меня вдруг появилось странное переживание соглядатайства — ощущение, как будто за мной прямо сейчас наблюдают. Не привыкший противиться своим внутренним подсказкам, я отошёл за угол, где из окон общежития меня было бы видно меньше, и только тогда заметил в десяти метрах от себя притаившуюся дворовую кошку. Она внимательно смотрела на меня, и решилась прокрасться мимо только когда удостоверилась, что я точно не представляю опасности.
Ощущение довольно интересное. Я знаю людей, которые всегда чувствуют взгляд на себе, но сам пережил такое впервые. Я слышал ещё про тех, которые боятся чужих взглядов и всегда занимают место в углу комнаты, чтобы контролировать других. Не испытывая в целом тяги к обобщениям, я все же хочу сейчас постараться вывести из этого что-то общее про человеческие взгляды и близость.
Я не чувствую взглядов других людей, но мне почти всегда хочется, чтобы кто-то на меня смотрел. И ещё мне всегда хочется любить. Уже довольно давно я постоянно в кого-нибудь влюблён, и, мне даже кажется, мне просто необходим кто-то, кого я буду любить. В каком-то смысле любовь можно назвать постоянным внимательным взглядом: весь ты на виду у другого и не хочешь скрывать ничего настоящего и важного. И ты ощущаешь это внимание, почти как те люди, которые способны почувствовать, что на них посмотрели. А кто-то старается не дать тайком взглянуть на себя и боится взглядов, как человек, садящийся в углу.
Я привык к этому и этого не боюсь. Мне кажется, что разговоры о самодостаточности и необходимости научиться жить самому с собой это глупости и перегибы на местах. Человеку нужен другой человек, чтобы раскрыться по-настоящему: пока на тебя не смотрит кто-то, кому не все равно, нет никакого интереса делать нечто необыкновенное. А быть у кого-то на виду и самому хотеть за этим кем-то приглядывать — это уже само по себе необыкновенно. Моя неистребимая романтика, моя метафорическая мания преследования — повод лучшему во мне иногда проявляться вовне.

Мы можем прожить сами по себе хоть тысячу лет и все мы действительно прекрасные и цельные люди. Но не позволяйте, пожалуйста, никому убедить вас в том, что можно стать счастливым и прожить не тысячу лет, а простую человеческую жизнь без любимого человека рядом с вами. Это попросту неправда.

Всем спокойной ночи и добрых снов!

Время вернуться кое к чему позабытому. Старая плохая лирика уже не кажется такой уж и плохой.

Лучшие наши с тобой минуты,
Увы, не случились. И пусть.
Я благодарен за вечную муку,
Что я уже не вернусь.

Спасибо, что сердце сбивается в дробном
Здесь над мостом любым;
Что в этом отчаянии, смерти подобном,
Себя ощущаю живым;

Спасибо, что есть отчего заболеть
Посередине дня;
Спасибо, что я не смогу умереть,
Не вспомнив твои глаза.

Из старого



Не выходит.
Не можется.
И молчу убедительней, чем пишу,
И в молчании вес перу
Множится.

Не выходит.
Январь
Как избыточность белого снега —
Это образ листа с неудобством вранья и побега.
Февраль

Раздражает
Как будто бы меньше своей
Запятнённостью чёрным и ей
Подкупает.

А лист
То ли вовсе порвать,
Чтобы тень от разрыва
Хоть отчасти его белизну затемнила,
То ли просто бросать.

Жаль, сказала всевидяще Белла,
Коли можешь — совсем не берись,
А не в силах... Такое уж дело!
Переводчик души, завсегдатай больниц,
Успокой неуверенность тела.