Дом, все мои мысли уже третий день с тобой. Держись уж как-нибудь. Все мы там повязаны.
Трэвел-блог #домикнауточке
Не так давно я вернулся из поездки в Австро-Венгрию, и мне, в общем-то, есть что о ней рассказать. Но рассказывать я начну всё равно с Петербурга.
Потому что в сравнении становится ясно, что он — нормальная европейская столица: по возможностям, красотам, количеству биг-маков на квадратный метр и особенно тому, что называется инфраструктурой. Дело в том, что "европейская столица" это не юридический статус, а история стройки города и немного — его жизни. И тут Питер, к счастью, уже не стал Будапештом и, наверное, никогда не станет Веной.
Попробую объяснить. Будапешт это про то, как освободившееся от диктата Австрии обновлённое венгерское государство объединило после почти тысячелетней истории самостоятельного развития несколько крупных городов в один и задалось амбициями методом пятилетки в четыре года превратить его в одну из красивейших столиц Европы. Пока немного напоминает становление Петербурга, правда? Вот только у венгров объединение Буды, Пешта и Обуды в Будапешт (я сейчас не пошутил) произошло в 1873, а к 1896, к тысячелетию "обретения венграми родины", градостроительные амбиции уже были в общем и целом реализованы.
Впрочем, чего уж там, я немного лукавлю. Буда и Пешт перестраивались несколько раз. Так, перестройка городов в помпезном барокко началась уже в XVIII веке. Потому после объединения преображение в "золотую столицу Европы" оставалось лишь довершить. Но уверяю вас: после прогулки по той части города, которая продолжает называться Пештом, ваша память захочет сохранить образы только этого хронологически краткого довершения. Кажется, что все главные достопримечательности города (и всё вообще чем заинтересуется ваш глаз) было создано лет за 10-15 во второй половине XIX века. Действительно, и знаменитый Парламент и неимоверно милый Проспект Андраши строились именно тогда. Скоростное создание имперского образа Петербурга уже не кажется таким скоростным. Тут и рождается впечатление, которое заставляет, во-первых, думать, что Питер с Будапештом похожи, а, во-вторых, говорить, что Питер Будапештом уже не стал: мол, я-то думал, это у нас подражание всяким Голландиям с Парижами, а вы нас эвона как быстро переподражали...
Впечатление лечится поездкой на другой берег Дуная, в Буду. Там — холмистый старый городочек с узенькими улочками. И развалины. Полина говорит: похоже на Германию. Я говорю: ну, Германия на фото, вроде выглядит примерно так же. Но в любом случае это уже никакие не семидесятые годы позапрошлого века. Потому и неповторимостью очаровывает куда больше другого берега. Да и выше тут, а смотреть на этот самый другой берег с высоты интереснее, чем с него самого.
Ведь ещё и Дунай видно хорошо. Если говорить вообще, то Дунай и развалины это для меня два определяющих фактора Будапешта. Только Дунай реален, а развалины чаще всего нет — но угадываемы. И тут сталкиваешься с огромным различием между Питером и венгерской столицей: сказать, что по улицам Ленинграда не прошла война язык не повернётся, но уличных боёв у нас не было. А вот в Будапеште — были и унесли с собой не только 38 000 человеческих жизней, но и жизни четверти домов города. На том, что у них были жизни и даже души я наставиваю, ибо образовавшиеся пустые места были заполнены не чем иным, как бездушностью. Центр Будапешта тут и там утыкан скучным функционализмом, который напоминает о недопустимости войн не хуже мемориалов и памятников (коих тут тоже немерено, но об этом чуть ниже). Наверное, после Второй Мировой действительно были занятия более необходимые, чем восстановление архитектурных ценностей, но когда думаешь, насколько этот город был красив, до того, как добрую половину его центра подорвали, становится грустно. В конечном итоге такая вынужденная (мне хочется верить, что вынужденная!) застройка сильно портит впечатление. И заставляет ужаснуться перспективам Петербурга, если в центре столь же неистово продолжит появляться всякая безликая ерунда.
Что до памятников, так они указывают на то, что Венгрия продолжает с болью переживать как минимум два события своей истории: свою неудавшуюся революцию 1848-1849 г
Не так давно я вернулся из поездки в Австро-Венгрию, и мне, в общем-то, есть что о ней рассказать. Но рассказывать я начну всё равно с Петербурга.
Потому что в сравнении становится ясно, что он — нормальная европейская столица: по возможностям, красотам, количеству биг-маков на квадратный метр и особенно тому, что называется инфраструктурой. Дело в том, что "европейская столица" это не юридический статус, а история стройки города и немного — его жизни. И тут Питер, к счастью, уже не стал Будапештом и, наверное, никогда не станет Веной.
Попробую объяснить. Будапешт это про то, как освободившееся от диктата Австрии обновлённое венгерское государство объединило после почти тысячелетней истории самостоятельного развития несколько крупных городов в один и задалось амбициями методом пятилетки в четыре года превратить его в одну из красивейших столиц Европы. Пока немного напоминает становление Петербурга, правда? Вот только у венгров объединение Буды, Пешта и Обуды в Будапешт (я сейчас не пошутил) произошло в 1873, а к 1896, к тысячелетию "обретения венграми родины", градостроительные амбиции уже были в общем и целом реализованы.
Впрочем, чего уж там, я немного лукавлю. Буда и Пешт перестраивались несколько раз. Так, перестройка городов в помпезном барокко началась уже в XVIII веке. Потому после объединения преображение в "золотую столицу Европы" оставалось лишь довершить. Но уверяю вас: после прогулки по той части города, которая продолжает называться Пештом, ваша память захочет сохранить образы только этого хронологически краткого довершения. Кажется, что все главные достопримечательности города (и всё вообще чем заинтересуется ваш глаз) было создано лет за 10-15 во второй половине XIX века. Действительно, и знаменитый Парламент и неимоверно милый Проспект Андраши строились именно тогда. Скоростное создание имперского образа Петербурга уже не кажется таким скоростным. Тут и рождается впечатление, которое заставляет, во-первых, думать, что Питер с Будапештом похожи, а, во-вторых, говорить, что Питер Будапештом уже не стал: мол, я-то думал, это у нас подражание всяким Голландиям с Парижами, а вы нас эвона как быстро переподражали...
Впечатление лечится поездкой на другой берег Дуная, в Буду. Там — холмистый старый городочек с узенькими улочками. И развалины. Полина говорит: похоже на Германию. Я говорю: ну, Германия на фото, вроде выглядит примерно так же. Но в любом случае это уже никакие не семидесятые годы позапрошлого века. Потому и неповторимостью очаровывает куда больше другого берега. Да и выше тут, а смотреть на этот самый другой берег с высоты интереснее, чем с него самого.
Ведь ещё и Дунай видно хорошо. Если говорить вообще, то Дунай и развалины это для меня два определяющих фактора Будапешта. Только Дунай реален, а развалины чаще всего нет — но угадываемы. И тут сталкиваешься с огромным различием между Питером и венгерской столицей: сказать, что по улицам Ленинграда не прошла война язык не повернётся, но уличных боёв у нас не было. А вот в Будапеште — были и унесли с собой не только 38 000 человеческих жизней, но и жизни четверти домов города. На том, что у них были жизни и даже души я наставиваю, ибо образовавшиеся пустые места были заполнены не чем иным, как бездушностью. Центр Будапешта тут и там утыкан скучным функционализмом, который напоминает о недопустимости войн не хуже мемориалов и памятников (коих тут тоже немерено, но об этом чуть ниже). Наверное, после Второй Мировой действительно были занятия более необходимые, чем восстановление архитектурных ценностей, но когда думаешь, насколько этот город был красив, до того, как добрую половину его центра подорвали, становится грустно. В конечном итоге такая вынужденная (мне хочется верить, что вынужденная!) застройка сильно портит впечатление. И заставляет ужаснуться перспективам Петербурга, если в центре столь же неистово продолжит появляться всякая безликая ерунда.
Что до памятников, так они указывают на то, что Венгрия продолжает с болью переживать как минимум два события своей истории: свою неудавшуюся революцию 1848-1849 г
одов и, собственно, проехавшуюся по городу и всей стране Вторую Мировую. Не знаю, насколько уникальна ситуация превращения провалившейся революции в национальный праздник, но, думается, достаточно. День Революции венгры празднуют 15 марта, и, как по размаху празднества, так и по влиянию на национальное самосознание этот праздник для них примерно равен нашему 9 мая. Мы в этом убедились сами. Думаю, что провалившихся революций, имеющих такое большое значение для мифологии страны тоже не так много.
Возможно, дело в том, что венгры — достаточно "травматичный" народ. Это всего навсего моё предположение и основано оно только лишь на рассматривании памятников, но даже у нас я не видел настолько пронзительных вещей, посвящённых памяти жертв Войны, какие находятся в Будапеште. Чего стоят одни ботинки на набережной Дуная. Это тоже памятник — жертвам холокоста: нацисты сковывали несколько человек одной длинной цепью, заставляли разуться (обувь можно было потом продать или носить самим), ставили у самого края набережной, над водой, а затем стреляли в первого в ряду. Падающий тянул за собой остальных. Конечно, эти ботинки сегодня поражают больше всего. Но там ещё много поразительных памятников на схожие темы. Наверное, для их появления город должен был пережить гетто.
Свою лепту в национальную травму внесла и наша страна: подавление "венгерского мятежа" 1956 тоже нашло отражение в монументах на улицах города. В том восстании Венгрия обрела своего национального героя: при перезахоронении в 1989 году лидера еще одной несостоявшейся венгерской революции, казнённого после её подавления, Имре Надя, попрощаться с ним пришло чуть ли не 300 тысяч сограждан.
Что до второго определяющего фактора места, так это, как уже сказано, Дунай. И он тут великолепен. Больше всего мне в Будапеште понравились именно набережные. Берега реки высокие, а местные мосты не разводные, как наши, потому им приходится быть особенно величавыми. Дабы иметь возможность пропускать корабли и вообще соответствовать величию холмов будайской стороны. Что примечательно, до 1849 года Буду и Пешт, одни из крупнейших городов Венгрии, расположенные в полукилометре друг от друга, не соединял ни один мост. Так что, думается мне, река была определяющим фактором не для меня одного. Собственно, появился-то первый мост после того, как богатый политик (и, кстати, один из героев революции 1848-1849) Иштван Сеченьи не успел на похороны отца, умершего на другом берегу, из-за того, что на Дунае тронулся лёд, и переправиться по нему пешком было уже невозможно, а суда ещё не ходили. Сеченьи отомстил реке с размахом и построил прекрасный мост практически целим на свои деньги. Сегодня мост называют именем Сеченьи, хотя формально он до сих пор Цепной.
Вообще, местные мосты тоже немного развалины: все они были взорваны отступающими солдатам Вермахта. Некоторые не восстановили в первозданном виде. Например, красивейший Эржебет. Так два главных фактора места почти сходятся в единство.
В каждом приличном городе должна быть красивая, ухоженная набережная. Город вообще можно судить только по его набережным (ещё по кинотеатрам). Тем более, когда речь идёт о береге главной европейской реки. Дунай наполняет своим свежим дыханием весь центр города и неимоверно красив. Его следует поехать и увидеть самим.
Раньше Дунай устраивал наводнения, превращая равнинный Пешт в руины. Сегодня эта беда, наверное, преодолена, но столкнуться со стихийным бедствием в Будапеште всё равно придётся. Имя ему — венгерский язык. Он не звучен, не мелодичен, не изящен. Надо полагать, он греет душу венгру, но на русский слух он ужасен. Язык финно-угорской группы в преддверии Балкан — каково? А если я скажу, что в нём 28 падежей? Это ведь на 22 больше, чем нужно любому нормальному человеку! Неистовые заимствования из турецкого будут преследовать вас повсюду, и вы будете тщетно пытаться разобрать хоть что-то в катавасии объявлений в метро и другом общественном транспорте. Венгерский — язык, который вы ни за что не захотите выучить. Зато это именно он подарил нам с Полиной наш милый #домикнауточке: по-венгерски "улица"
Возможно, дело в том, что венгры — достаточно "травматичный" народ. Это всего навсего моё предположение и основано оно только лишь на рассматривании памятников, но даже у нас я не видел настолько пронзительных вещей, посвящённых памяти жертв Войны, какие находятся в Будапеште. Чего стоят одни ботинки на набережной Дуная. Это тоже памятник — жертвам холокоста: нацисты сковывали несколько человек одной длинной цепью, заставляли разуться (обувь можно было потом продать или носить самим), ставили у самого края набережной, над водой, а затем стреляли в первого в ряду. Падающий тянул за собой остальных. Конечно, эти ботинки сегодня поражают больше всего. Но там ещё много поразительных памятников на схожие темы. Наверное, для их появления город должен был пережить гетто.
Свою лепту в национальную травму внесла и наша страна: подавление "венгерского мятежа" 1956 тоже нашло отражение в монументах на улицах города. В том восстании Венгрия обрела своего национального героя: при перезахоронении в 1989 году лидера еще одной несостоявшейся венгерской революции, казнённого после её подавления, Имре Надя, попрощаться с ним пришло чуть ли не 300 тысяч сограждан.
Что до второго определяющего фактора места, так это, как уже сказано, Дунай. И он тут великолепен. Больше всего мне в Будапеште понравились именно набережные. Берега реки высокие, а местные мосты не разводные, как наши, потому им приходится быть особенно величавыми. Дабы иметь возможность пропускать корабли и вообще соответствовать величию холмов будайской стороны. Что примечательно, до 1849 года Буду и Пешт, одни из крупнейших городов Венгрии, расположенные в полукилометре друг от друга, не соединял ни один мост. Так что, думается мне, река была определяющим фактором не для меня одного. Собственно, появился-то первый мост после того, как богатый политик (и, кстати, один из героев революции 1848-1849) Иштван Сеченьи не успел на похороны отца, умершего на другом берегу, из-за того, что на Дунае тронулся лёд, и переправиться по нему пешком было уже невозможно, а суда ещё не ходили. Сеченьи отомстил реке с размахом и построил прекрасный мост практически целим на свои деньги. Сегодня мост называют именем Сеченьи, хотя формально он до сих пор Цепной.
Вообще, местные мосты тоже немного развалины: все они были взорваны отступающими солдатам Вермахта. Некоторые не восстановили в первозданном виде. Например, красивейший Эржебет. Так два главных фактора места почти сходятся в единство.
В каждом приличном городе должна быть красивая, ухоженная набережная. Город вообще можно судить только по его набережным (ещё по кинотеатрам). Тем более, когда речь идёт о береге главной европейской реки. Дунай наполняет своим свежим дыханием весь центр города и неимоверно красив. Его следует поехать и увидеть самим.
Раньше Дунай устраивал наводнения, превращая равнинный Пешт в руины. Сегодня эта беда, наверное, преодолена, но столкнуться со стихийным бедствием в Будапеште всё равно придётся. Имя ему — венгерский язык. Он не звучен, не мелодичен, не изящен. Надо полагать, он греет душу венгру, но на русский слух он ужасен. Язык финно-угорской группы в преддверии Балкан — каково? А если я скажу, что в нём 28 падежей? Это ведь на 22 больше, чем нужно любому нормальному человеку! Неистовые заимствования из турецкого будут преследовать вас повсюду, и вы будете тщетно пытаться разобрать хоть что-то в катавасии объявлений в метро и другом общественном транспорте. Венгерский — язык, который вы ни за что не захотите выучить. Зато это именно он подарил нам с Полиной наш милый #домикнауточке: по-венгерски "улица"
— "utca". Читается на самом деле "утца", но первые пару дней мы были уверены, что живём на "Изабела утка".
Что до не самых очевидных достопримечательностей, так это первая ветка будапештского метро. Дело в том, что это — первая настоящая подземка на континенте. Представления о нуждах метрополитена в те годы, когда её строили, несколько отличались от нынешних. Коротенькие составы из двух вагончиков человек на 30 суммарно, перроны, напоминающие размерами вашу гостиную и станции через каждые 150-200 метров — вот что такое первая ветка метро в Европе. Она пролегает прямо под Проспектом Андраши и изначально она почти не выбиралась за его пределы, а соединяла Площадь Вёрёшмарти недалеко от набережной с Площадью Героев, но сейчас уже продлена до парка прямо за этой площадью. Сегодня она воспринимается как очень милая и интересная метрошечка. Если будете в Будапеште — никуда от неё не денетесь. Другие ветки метро там не представляют ничего особо интересного, за исключением сохранение чудного венгерского обыкновения делать перроны с раздельными входами. Зачем? Для чего? Кому это удобно?.. Будапештское метро необъяснимо, как венгерский язык. Зато по синей ветке ходят знакомые поезда российского производства — точно такие, как в нашем метро.
А ещё в метро вы можете столкнуться с бездомными. В Будапеште их достаточно много, а отношение к ним, как и во многих других местах Европы, терпимое. Потому они живут (!) со своими матрацами и подобием прикроватных тумб (!!), сооружённых из не пойми чего, целыми семьями (!!!) в метро, подземных переходах и общественных парках. Мы видели целые небольшие палаточные поселения в городских лесных зонах. Палатки можно встретить даже при подъёме на гору Гелерт — ещё одно must see в Будапеште. Тем не менее, не помню, чтобы кто-то хоть раз просил у нас милостыню.
Таковы главные впечатления от города. Ещё пятьдесят абзацев, конечно, будут придуманы в течение следующего часа. Но теперь несколько отдельных советов.
Мы не знакомились с местной кухней особенно широко. Но гуляш вы должны попробовать: он в Будапеште прекрасный. Напротив центрального рынка есть заведение под названием "For sale", где вам по хорошей цене не только принесут целую кастрюля гуляша (не шутка, кастрюлю), но и позволят невозбранно есть арахис и сорить прямо на пол. Чем не повод поехать в Венгрию?
Бассейн с тёплой термальной водой прямо под открытым небом в 8 градусов на улице — это круто. Обязательно загляните в какие-нибудь купальни. Там чисто и здорово, а Будапешт — город, где реально устроить полноценный спа-отдых.
Собор Святого Матьяша в Буде — это красотища снаружи и внутри. Тёплые выцветшие цвета внутреннего убранства и много декора по дереву заставляют иногда путать этот старый католический храм с родными русскими церквами.
Мне говорили, что черногорцы очень ленивы. Не поддаюсь стереотипам, но в их свете скажу: венгры — это черногорцы, которые просто придуриваются. Магазины, работающие до шести вечера в будний день это нормально, а круглосуточный продуктовый в центре города, по-моему, ровно один. То количество людей, которое гуляет по Невскому в полдень среды — аншлаг для Андраши в пятницу вечером.
Венгерские деньги (и цены) смешные. Есть купюры номиналом в 20 000 и монеты номиналом в 200 венгерских форинтов. Цвет купюр различается даже в пределах одного номинала, а купить на 200 форинтов можно примерно целый литр молока. Это достаточно непривычно и сперва путает.
Парни, на заметку: венгерки не красивей остальных европеек.
В целом, Будапешт стоит увидеть. Хотя бы его Дунай. Если у вас будет 5-6 дней в 40-50 лет, то вспомните мои слова.
Что до не самых очевидных достопримечательностей, так это первая ветка будапештского метро. Дело в том, что это — первая настоящая подземка на континенте. Представления о нуждах метрополитена в те годы, когда её строили, несколько отличались от нынешних. Коротенькие составы из двух вагончиков человек на 30 суммарно, перроны, напоминающие размерами вашу гостиную и станции через каждые 150-200 метров — вот что такое первая ветка метро в Европе. Она пролегает прямо под Проспектом Андраши и изначально она почти не выбиралась за его пределы, а соединяла Площадь Вёрёшмарти недалеко от набережной с Площадью Героев, но сейчас уже продлена до парка прямо за этой площадью. Сегодня она воспринимается как очень милая и интересная метрошечка. Если будете в Будапеште — никуда от неё не денетесь. Другие ветки метро там не представляют ничего особо интересного, за исключением сохранение чудного венгерского обыкновения делать перроны с раздельными входами. Зачем? Для чего? Кому это удобно?.. Будапештское метро необъяснимо, как венгерский язык. Зато по синей ветке ходят знакомые поезда российского производства — точно такие, как в нашем метро.
А ещё в метро вы можете столкнуться с бездомными. В Будапеште их достаточно много, а отношение к ним, как и во многих других местах Европы, терпимое. Потому они живут (!) со своими матрацами и подобием прикроватных тумб (!!), сооружённых из не пойми чего, целыми семьями (!!!) в метро, подземных переходах и общественных парках. Мы видели целые небольшие палаточные поселения в городских лесных зонах. Палатки можно встретить даже при подъёме на гору Гелерт — ещё одно must see в Будапеште. Тем не менее, не помню, чтобы кто-то хоть раз просил у нас милостыню.
Таковы главные впечатления от города. Ещё пятьдесят абзацев, конечно, будут придуманы в течение следующего часа. Но теперь несколько отдельных советов.
Мы не знакомились с местной кухней особенно широко. Но гуляш вы должны попробовать: он в Будапеште прекрасный. Напротив центрального рынка есть заведение под названием "For sale", где вам по хорошей цене не только принесут целую кастрюля гуляша (не шутка, кастрюлю), но и позволят невозбранно есть арахис и сорить прямо на пол. Чем не повод поехать в Венгрию?
Бассейн с тёплой термальной водой прямо под открытым небом в 8 градусов на улице — это круто. Обязательно загляните в какие-нибудь купальни. Там чисто и здорово, а Будапешт — город, где реально устроить полноценный спа-отдых.
Собор Святого Матьяша в Буде — это красотища снаружи и внутри. Тёплые выцветшие цвета внутреннего убранства и много декора по дереву заставляют иногда путать этот старый католический храм с родными русскими церквами.
Мне говорили, что черногорцы очень ленивы. Не поддаюсь стереотипам, но в их свете скажу: венгры — это черногорцы, которые просто придуриваются. Магазины, работающие до шести вечера в будний день это нормально, а круглосуточный продуктовый в центре города, по-моему, ровно один. То количество людей, которое гуляет по Невскому в полдень среды — аншлаг для Андраши в пятницу вечером.
Венгерские деньги (и цены) смешные. Есть купюры номиналом в 20 000 и монеты номиналом в 200 венгерских форинтов. Цвет купюр различается даже в пределах одного номинала, а купить на 200 форинтов можно примерно целый литр молока. Это достаточно непривычно и сперва путает.
Парни, на заметку: венгерки не красивей остальных европеек.
В целом, Будапешт стоит увидеть. Хотя бы его Дунай. Если у вас будет 5-6 дней в 40-50 лет, то вспомните мои слова.
Вы уж извините, но эти две песни мы слушали всю поездку, так как просто не нашли ничего дргуого про Будапешт (ну, а вторую как-то по инерции). Без них рассказ будет неполным.
Федук - великий лирик. Лучше строчки "ты чё тут одна, привет" русская поэзия ещё ничего не родила.
Достаточно рано в детстве я решил стать писателем. Тогда думал — писателем, как Емец. Потом — как Люк Бессон. Постепенно мой круг чтения ширился, и я уже хотел стать не то таким, как Гогоь, не то таким, как Джек Лондон. Потом — как Набоков, а ещё позже — как Чехов или, может, Фолкнер, а то даже и Джойс. Со временем к этому примешались ещё и поэты: я хотел стать таким, как Евтушенко, потом — как Пастернак. Наконец — как Цветаева.
И вот он я. Ни на йоту не ставший таким, как Фолкнер или Пастернак. Я стал Тебенёвым. И это было бы лучшим из всех возможных вариантов — быть собой —, если бы Тебенёв был писателем. Но он не писатель. И не поэт. Он всего лишь скучный студент юридического.
И вот он я. Ни на йоту не ставший таким, как Фолкнер или Пастернак. Я стал Тебенёвым. И это было бы лучшим из всех возможных вариантов — быть собой —, если бы Тебенёв был писателем. Но он не писатель. И не поэт. Он всего лишь скучный студент юридического.
Речь об эфвемизмах
Человек, который берёт в руки карандаш и начинает писать им что-то более-менее ритмичное, рано или поздно сталкивается с нейролингвистическим программированием. Только не с тем, которое описано в паранаучной популярной литературе и должно помочь вам устроиться на работу, а с тем, про которое Гумилёв (не Оксимирон) писал своё "Слово":
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Встающие в стихотворную строку слова как-то особенно любят брать на себя роль пророчеств. Трудно точно сказать, с чем это связано, и сложно различить, что тут является причиной, а что - следствием. То ли человек бессознательно программирует сам себя на следование записанному им же (им же ли?), то ли поэты действительно шаманы. В любом случае, слово тут оказывается куда больше самого человека. Кто кого "пишет" - большой вопрос. Неслучайно и у Есенина "шептал бумаге карандаш", а не сам Есенин, и у Бродского "язык диктует пишущему следующую строчку":
Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой
оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше,
чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он расчитывал. Это и
есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее.
Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и
метод, которым пользовались библейские пророки — посредством откровения.
Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу
всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три
даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему
стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, — и
дальше, может быть, чем он сам бы желал.
Значит, всё-таки шаманы. Конечно, можно придумать и более скучное объяснение сказанному Бродским: возможно, дело в самой природе образа. Поэтического - особенно, но и художественного в широком смысле тоже. Образ с рождения включает в себя больше, чем в него вкладывалось. В этом, собственно, и есть его смысл: в побеге о определённости. Смыслы, гипотетически вложенные в образ и смутно различаемые в нём в один момент, оказываются яркими и заметными в другой. Как сказал о стихотворении "Трихины" мой любимый преподаватель литературы, "Волошин внимательно Достоевского читал, так что революции не удивился".
И всё-таки дело должно быть в другом - в том, что медведь это вовсе не "медведь" никакой. Как его зовут на самом деле, мы уже не знаем, но "медведь" это просто-напросто тот, кто знает, "ведает", где мёд. Нельзя в лесу называть медведя настоящим именем - придёт ведь. Господа всуе поминать тоже нельзя. Не потому, что придёт, но потому, что тоже услышит, а это по пустякам незачем. Отсюда, как и с медведем, эвфемизмы. Ими наше повседневное мышление усыпано, на самом деле, достаточно обильно. Из свежего и забавного: ставшие популярными нынче "крайний" вместо "последнего" и "присесть" вместо "сесть". Ну да, действительно, все ведь понимают, о чём идёт речь: сесть-то всегда успеешь. Суеверие? Конечно. Но я уверен, что если вы внимательно прислушаетесь к своему внутреннему диалогу, то заметите, что и в общении с самим собой не можете избежать некоторых замалчиваний и ужимок. С детства нас учили не высказывать вслух загаднное желание: "не сбудется". Ну да, не стоит попосту растрачивать магию слова: желание, как и медведь, придёт, если позовёшь, да только некстати. И до сих пор, если я чего-то очень жду, то практикую двоемыслие: одна часть сознания только этим ожиданием и занята, а вторая его игнорирует, боясь случайно назвать по имени то, что ждёшь.
Человек, который берёт в руки карандаш и начинает писать им что-то более-менее ритмичное, рано или поздно сталкивается с нейролингвистическим программированием. Только не с тем, которое описано в паранаучной популярной литературе и должно помочь вам устроиться на работу, а с тем, про которое Гумилёв (не Оксимирон) писал своё "Слово":
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Встающие в стихотворную строку слова как-то особенно любят брать на себя роль пророчеств. Трудно точно сказать, с чем это связано, и сложно различить, что тут является причиной, а что - следствием. То ли человек бессознательно программирует сам себя на следование записанному им же (им же ли?), то ли поэты действительно шаманы. В любом случае, слово тут оказывается куда больше самого человека. Кто кого "пишет" - большой вопрос. Неслучайно и у Есенина "шептал бумаге карандаш", а не сам Есенин, и у Бродского "язык диктует пишущему следующую строчку":
Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой
оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше,
чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он расчитывал. Это и
есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее.
Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и
метод, которым пользовались библейские пророки — посредством откровения.
Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу
всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три
даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему
стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, — и
дальше, может быть, чем он сам бы желал.
Значит, всё-таки шаманы. Конечно, можно придумать и более скучное объяснение сказанному Бродским: возможно, дело в самой природе образа. Поэтического - особенно, но и художественного в широком смысле тоже. Образ с рождения включает в себя больше, чем в него вкладывалось. В этом, собственно, и есть его смысл: в побеге о определённости. Смыслы, гипотетически вложенные в образ и смутно различаемые в нём в один момент, оказываются яркими и заметными в другой. Как сказал о стихотворении "Трихины" мой любимый преподаватель литературы, "Волошин внимательно Достоевского читал, так что революции не удивился".
И всё-таки дело должно быть в другом - в том, что медведь это вовсе не "медведь" никакой. Как его зовут на самом деле, мы уже не знаем, но "медведь" это просто-напросто тот, кто знает, "ведает", где мёд. Нельзя в лесу называть медведя настоящим именем - придёт ведь. Господа всуе поминать тоже нельзя. Не потому, что придёт, но потому, что тоже услышит, а это по пустякам незачем. Отсюда, как и с медведем, эвфемизмы. Ими наше повседневное мышление усыпано, на самом деле, достаточно обильно. Из свежего и забавного: ставшие популярными нынче "крайний" вместо "последнего" и "присесть" вместо "сесть". Ну да, действительно, все ведь понимают, о чём идёт речь: сесть-то всегда успеешь. Суеверие? Конечно. Но я уверен, что если вы внимательно прислушаетесь к своему внутреннему диалогу, то заметите, что и в общении с самим собой не можете избежать некоторых замалчиваний и ужимок. С детства нас учили не высказывать вслух загаднное желание: "не сбудется". Ну да, не стоит попосту растрачивать магию слова: желание, как и медведь, придёт, если позовёшь, да только некстати. И до сих пор, если я чего-то очень жду, то практикую двоемыслие: одна часть сознания только этим ожиданием и занята, а вторая его игнорирует, боясь случайно назвать по имени то, что ждёшь.
"Суеверие" - слово с очень сильной негативной окраской. Не всегда это играет нам на руку. Порог посыпать солью, наверное, действительно не стоит, но вот с произносимым вами стоит быть осторожнее. Древние явно понимали тут больше нашего, непосредственней и ясней обращаясь с речью. Может, и нет тут никакой магии. Но ответа на вопрос, почему почти год назад, в начале мая, я написал:
Хотя он и приходит каждый год,
Нет времени удачного для мая.
И неожиданен очередной приход
И беззоботен, долгое ломая, -
а через три недели всё у меня пошло по кривой, у меня тоже нет. Всего четыре неказистых строки ударили в голову и как-то сами, без помощи перетекли в руки и на экран телефона, и ничего больше к ним придумать не удалось. Так и повисли - забавным напоминанием о том, что стоит быть аккуратнее с тем, что ты там пишешь у себя в тетрадках или телефонных заметках.
Человек, пишущий стихи, оказывается на острие этого странного процесса предугадывания реальности. Как сказал один поэт на страницах журнала "Юность", "пафос поэзии не к лицу, а простота должна быть гениальной". Способ проскочить между пафосом, который не к лицу, и неискренней простотой есть только один - выворачивать себя всего изнанкой наружу, марая в крови мерзавочно белый лист бумаги. Даже если кажется, что это всё игра, даже если так оно на самом деле и есть, и выводится десяток разных личин и рассказчиков - на бумаге окажешься ты. Никуда не денешься. Нет возможности схитрить, нет шанса утаить что-либо от самого себя, и с размаху налетаешь на то, что говорить нельзя было ни в коем случае. Потому как - придёт.
Но никаких тебе эвфемизмов.
Хотя он и приходит каждый год,
Нет времени удачного для мая.
И неожиданен очередной приход
И беззоботен, долгое ломая, -
а через три недели всё у меня пошло по кривой, у меня тоже нет. Всего четыре неказистых строки ударили в голову и как-то сами, без помощи перетекли в руки и на экран телефона, и ничего больше к ним придумать не удалось. Так и повисли - забавным напоминанием о том, что стоит быть аккуратнее с тем, что ты там пишешь у себя в тетрадках или телефонных заметках.
Человек, пишущий стихи, оказывается на острие этого странного процесса предугадывания реальности. Как сказал один поэт на страницах журнала "Юность", "пафос поэзии не к лицу, а простота должна быть гениальной". Способ проскочить между пафосом, который не к лицу, и неискренней простотой есть только один - выворачивать себя всего изнанкой наружу, марая в крови мерзавочно белый лист бумаги. Даже если кажется, что это всё игра, даже если так оно на самом деле и есть, и выводится десяток разных личин и рассказчиков - на бумаге окажешься ты. Никуда не денешься. Нет возможности схитрить, нет шанса утаить что-либо от самого себя, и с размаху налетаешь на то, что говорить нельзя было ни в коем случае. Потому как - придёт.
Но никаких тебе эвфемизмов.
Когда их следы затерялись
В траве у подножья холма,
То юным глазам следопыта
Открылась другая тропа.
И были могучие горы
Волнами широких рек,
Лесами темнели склоны,
Живущие сотый век.
И там, у последнего пика,
Где только ветра да орлы,
И рокот их зычного гика
Качал неживые цветы,
Ему примерещился всадник
На длинном гнедом коне
И молвил: "Несчастный посланник!
Ты долго бродил по земле,
И вот я нашёл тебя. Руку!
Я вырежу сердце тебе.
Изведав последнюю муку,
Навеки пойдёшь по земле".
Он скоро рассек следопыта,
И в древних глазах того -
Рокочущим ветром омыта
Лазурная сущность всего.
В траве у подножья холма,
То юным глазам следопыта
Открылась другая тропа.
И были могучие горы
Волнами широких рек,
Лесами темнели склоны,
Живущие сотый век.
И там, у последнего пика,
Где только ветра да орлы,
И рокот их зычного гика
Качал неживые цветы,
Ему примерещился всадник
На длинном гнедом коне
И молвил: "Несчастный посланник!
Ты долго бродил по земле,
И вот я нашёл тебя. Руку!
Я вырежу сердце тебе.
Изведав последнюю муку,
Навеки пойдёшь по земле".
Он скоро рассек следопыта,
И в древних глазах того -
Рокочущим ветром омыта
Лазурная сущность всего.
[если вам вдруг показалось, что последнее было не более чем калькой с Пушкина, то: 1) не калькой, а ремейком; 2) теперь понимаете, насколько авторам выгоднее, чтобы их аудитория была плохо образованна?]
🇦🇹 #домикнауточке про Вену — в ближайшее время (очевидно, в честь того, что с путешествия минул уже почти месяц).
⚖️
А пока он не появился - обращение к колегам: два канала о праве. Надеюсь, их редакторы не возражают против маленькой рекламы.
🔵 Rechtsstaat. https://yangx.top/c1215
Есть подозрение, что автор постов там прослушал курс лекций Сергея Александровича Белова. Даже если это и не так, идейное родство есть, и оно полезное.
🔵 Lawred. https://yangx.top/Lawread.
Просто здорово, подробно и актуально. Со мной этим поделились, и я делюсь дальше.
Vale!
А пока он не появился - обращение к колегам: два канала о праве. Надеюсь, их редакторы не возражают против маленькой рекламы.
🔵 Rechtsstaat. https://yangx.top/c1215
Есть подозрение, что автор постов там прослушал курс лекций Сергея Александровича Белова. Даже если это и не так, идейное родство есть, и оно полезное.
🔵 Lawred. https://yangx.top/Lawread.
Просто здорово, подробно и актуально. Со мной этим поделились, и я делюсь дальше.
Vale!