Хотя я пытаюсь успевать следить за творчеством горячо любимого мной БГ, я совершенно пропустил, как он весело сошёл с ума в конце прошлого года.

Перефразируя: "Мы ведём войну уж примерно сто лет", - и тут ничего не меняется: герои старой школы продолжают делать протестные песни здорового человека.

https://youtu.be/wULUT2joJvc

Дело такое. "Баллада о борьбе" Высоцкого с её "значит, нужные книги ты в детстве читал" – это, конечно, сильно и лично меня тоже каждый раз до дрожи.
Но. Лучше всего на эти строчки в своё время ответил Цой в его "Ты мог бы":

Ты мог быть героем, но не было повода быть.
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты мог умереть, если б знал, за что умирать.

Я имею в виду, что "вагон романтических книг" это, конечно, те самые "нужные книги", без которых никакой борьбы и вообще стыдно. И это совершенно чудесно, и это о стыке эпох, и это, конечно, опять о лишнем человеке. Когда экзальтированный романтизм встречает будни, тут требуется стоицизм совсем другого порядка.
Жаль только, что ни то, ни другое не спасло ни Высоцкого, ни (в меньшей степени) Цоя.

Тоже у хорошего человека подсмотрела. Только я оригинал люблю. Проблема в том, что смузи мы все потребляем, но с теми, кто ничего тяжелее айфона в руках не держал, книжки мы разные читали.


https://youtu.be/6Fdg05yHhKk

Чехов?

Ну что поделать.....

Ну что, во вторник начался сентябрь

just a friendly reminder из реальности дня вчерашнего - навстречу дню грядущему

"Недостаточно сказать, что государству нельзя доверять вопрос о том, позволительно ли его критиковать. Государству нельзя доверять, и точка. Оно склонно запрещать любые крайне непопулярные высказывания, будь то политические, религиозные, коммерческие или эстетические"

Ричард Познер

Свои слова подобрать всё ещё сложно, так давайте для начала хоть вспомним чужие — успокаивающие и дающие надежду. Ведь когда-то (и, я верю, скорее, чем может сейчас показаться) та самая новая жизнь, что вынесена в название этого стихотворения, начнётся.

«Представь, что война окончена, что воцарился мир.
Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
или дрозд, а не юнкерc, щебечет на ветке "чирр".
Что за окном не развалины города, а барокко
города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.

Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"
или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
Они не нужны никому, только самим себе,
плитняку мостовой и правилам умноженья.
Это — влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
Представь, что все это — правда. Представь, что ты говоришь
о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.

Жизнь начинается заново именно так — с картин
изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
С порожденного ими чувства, что ты один
смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
Их кричащие краски, их увядшие рты
тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.

Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
их привязанность к месту, качества Пенелопы,
то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.

Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова —
обратное языку пламени: монологу,
пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
что в тебе оно видело мало проку,
мало тепла. Поэтому ты уцелел.
Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
местных помон, вертумнов, венер, церер.
Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.

Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
на стол ложатся вальты неизвестной масти.
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
перо выводя за пределы смысла и алфавита.

Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";
классическая перспектива, где не хватает танка
либо — сырого тумана в ее конце;
голый паркет, никогда не осязавший танго.
В новой жизни мгновенью не говорят "постой":
остановившись, оно быстро идет насмарку.
Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.

Белые стены комнаты делаются белей
от брошенного на них якобы для острастки
взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
но к отсутствию в спектре их отрешенной краски.
Многое можно простить вещи — тем паче там,
где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
любопытства к этим пустым местам,
к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.

Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
будучи непрерывен — вроде самопознанья.
В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
на перроне в плаще, приходит без опозданья.
Там, где есть горизонт, парус ему судья.
Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
И если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
я — никто", как Улисс некогда Полифему».

И. Бродский

Вот стол. Его купил мой дед.
Мой прадед выполнял за ним работу.
Ваял письмо тому, кто много лет
Тому прославленному боссу
Подсказывал, который нынче час
И как сказать по-русски «nice to meet you»,
Наверно, представляя, что рассказ
Об этом попадёт на словолитню,
Но вряд ли представляя, что его
В письме ответном принесёт мой прадед,
Незнаемый, конечно же, в лицо
Секретарём, которого взял Драйзер
В поездку в пламенеющий Кузбасс.
Надеясь вникнуть в память древесины
О тысячах подслушанных ей фраз,
О тысячах подсмотренных событий,
Я в комнате далёкой для стола
Освобожу достаточное место.
Склонюсь над ним, как над щекой отца.
Вот всё моё духовное наследство.

Из Марины Цветаевой.

Нет, бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили:
То зубы царёвы над мертвым певцом
Почетную дробь выводили.

Такой уж почет, что ближайшим друзьям –
Нет места. В изглавьи, в изножьи,
И справа, и слева – ручищи по швам –
Жандармские груди и рожи.

Не диво ли – и на тишайшем из лож
Пребыть поднадзорным мальчишкой?
На что-то, на что-то, на что-то похож
Почет сей, почетно – да слишком!

Гляди, мол, страна, как, молве вопреки,
Монарх о поэте печется!
Почетно – почетно – почетно – архи-
почетно, – почетно – до черту!

Кого ж это так – точно воры вора
Пристреленного – выносили?
Изменника? Нет. С проходного двора –
Умнейшего мужа России.

***

То не тяжкий стон от какой беды
Прерывает сказ, как пришли варяги -
Просто треснул лёд на моей Оби
От излучин в Томске до Лабытнанги.

Видно, раз вошед, не стряхнуть уже
Её чёрных вод смертоносный яд.
Но, боюсь, деревьев в той широте
Не собрать на гроб - будет маловат.

Ой да гой еси, край мой северный.
Дюже ты жесток к нашим чаяньям.
Видно, на Руси лишь вне времени
Можно жить бесстрашно и праведно.

Говорят, что кладбище. Вроде, вот цветы,
Венчик на лице, отдалённо схожем.
Православный крест. Саван. Гроб. Менты.
Только ты-то в гроб не уложен.

Знамо, смерти нет, нет и похорон
У надежды, тем паче - усталости.
Всполохи гвоздик. Крики в унисон.
Или это лёд затрещал от ярости?