Из старого
Память: то, что остаётся с нами после счастья — хвост, который не сумела затушевать никакая эволюция. Он поддерживает нас в движении пятой конечностью, но иногда, напротив, волочится по земле, мешая ходу. Тогда мы хватаем топор и рубим по памяти, оставляя травмы опаснее физических, поскольку пережитое — фундамент, на котором мы выстраиваем себя. И каждый настоящий момент — новорождённое воспоминание.
Поэтому относиться к прожитому и проживаемому нами нужно уважительно, так, чтобы потом не хвататься судорожно за колюще-режущие. Я обращаюсь к тем, кто чувствует себя в той или иной степени счастливыми прямо сейчас. Вивисекция над собой ещё никого не сделала здоровее. Необходимо понимать, что всё, что случается, остаётся нам. И ещё: всё даётся в руки ненадолго. Воспитывать в себе привычку отпускать небезопасно, но держать в голове вероятность того, что отпустить (что бы то ни было), быть может, придётся, всё же следует. В конце концов, в этом начало прощения. Наша жизнь нам, кажется, действительно не принадлежит, да только ощущается это чаще всего односторонне. Как и любовь. А вот принцип конечности одинаково немилостив ко всем и в таком разрезе даже справедлив.
И если горе и правда есть момент, когда жизнь говорит с нами на "единственно понятном ей языке", то разговор следует выдержать, не прибегая к услугам переводчиков. Коих — тьма, в том числе непременно и соблазн откреститься от прожитого. Поддаваться ему нельзя; все мы прекратимся, конечность восторжествует, так что не подыгрывайте ей, цензурируя свою память, стирая тень, которую вы настоящий отбрасываете на диск времени. В тёмное время нашей жизни, в ночи её, нам кажется, что можно без этой тени обойтись, что она незаметна, но когда вновь восходит солнце (ведь всякий раз должно вновь подняться солнце), мы убеждаемся, что тень необходима всякому человеку. Уважайте свои новые воспоминания в каждом наступающем моменте. Любите их: вам с ними жить. И даже когда (особенно когда!) они будут рвать ваше сердце на части, это будет — жизнь. А в конце, может, ничего у вас и не останется, кроме памяти — безжалостно точного компаса, который один только и не стремится утечь сквозь пальцы.
Память: то, что остаётся с нами после счастья — хвост, который не сумела затушевать никакая эволюция. Он поддерживает нас в движении пятой конечностью, но иногда, напротив, волочится по земле, мешая ходу. Тогда мы хватаем топор и рубим по памяти, оставляя травмы опаснее физических, поскольку пережитое — фундамент, на котором мы выстраиваем себя. И каждый настоящий момент — новорождённое воспоминание.
Поэтому относиться к прожитому и проживаемому нами нужно уважительно, так, чтобы потом не хвататься судорожно за колюще-режущие. Я обращаюсь к тем, кто чувствует себя в той или иной степени счастливыми прямо сейчас. Вивисекция над собой ещё никого не сделала здоровее. Необходимо понимать, что всё, что случается, остаётся нам. И ещё: всё даётся в руки ненадолго. Воспитывать в себе привычку отпускать небезопасно, но держать в голове вероятность того, что отпустить (что бы то ни было), быть может, придётся, всё же следует. В конце концов, в этом начало прощения. Наша жизнь нам, кажется, действительно не принадлежит, да только ощущается это чаще всего односторонне. Как и любовь. А вот принцип конечности одинаково немилостив ко всем и в таком разрезе даже справедлив.
И если горе и правда есть момент, когда жизнь говорит с нами на "единственно понятном ей языке", то разговор следует выдержать, не прибегая к услугам переводчиков. Коих — тьма, в том числе непременно и соблазн откреститься от прожитого. Поддаваться ему нельзя; все мы прекратимся, конечность восторжествует, так что не подыгрывайте ей, цензурируя свою память, стирая тень, которую вы настоящий отбрасываете на диск времени. В тёмное время нашей жизни, в ночи её, нам кажется, что можно без этой тени обойтись, что она незаметна, но когда вновь восходит солнце (ведь всякий раз должно вновь подняться солнце), мы убеждаемся, что тень необходима всякому человеку. Уважайте свои новые воспоминания в каждом наступающем моменте. Любите их: вам с ними жить. И даже когда (особенно когда!) они будут рвать ваше сердце на части, это будет — жизнь. А в конце, может, ничего у вас и не останется, кроме памяти — безжалостно точного компаса, который один только и не стремится утечь сквозь пальцы.
Мой анонимный рецензент сказал, что неровно, но, знаете, не буду я ничего менять
Мне казалось, что нечестно
Обошёлся друг со мной,
Когда вдруг сказал: "Конечно,
Не такой уж ты плохой.
У тебя тугие речи,
У тебя в глазах огонь.
Только вижу, что ты мечен –
Нам не по пути с тобой".
Я пошёл тогда к подруге
Доброй детства моего
И просил в одной минуте
Рассказать моё лицо.
И она тогда сказала:
"Ты всегда как будто бит.
А глаза твои – начало
Твоих будущих обид".
Я пошёл к своей любимой
И спросил её о том,
Что ей видно в моем взгляде,
Когда с нею мы вдвоём.
И она сказала твердо:
"Нет другой такой души,
О которой бы так ясно
Я читала во все дни
По случайности во взгляде,
По дрожанию бровей,
Что случилось с ней сегодня,
Что случится завтра с ней".
Я ходил потом насупясь
И как будто бы боясь,
Что могу случайным людям
Всю изнанку рассказать.
Очень скоро я умело
Прятал в глупый взгляд огонь,
Про все то, что там горело,
Сам себе сказав:" Не тронь".
Стал мой глаз непроницаем,
Омертвел и помутнел.
И уже не раскрывает
Тихих тайн моих дел.
Только я спросить боялся,
Хоть и мучило меня –
Чем теперь могла казаться
Маска новая моя.
И когда мне повстречался
Маг с далёких островов,
И ещё знакомство наше
Было разве в пару слов,
То как будто полусонно
Я спросил его: "А что
Обо мне определённо
Говорит моё лицо?"
Маг, объездивший полсвета,
Первым был, кто мне сказал:
"У тебя лицо поэта,
У тебя глаза лжеца".
Смешался горизонт с Невой
И проигравшим вышел.
Всё повторяю за тобой,
Хотя, конечно, тише.
Пока ты дышишь — я дышу,
Читаю, меланхолю.
Считаю дни в своём плену,
В своих бараках вою.
Горизонтальность здешних мест
Необозримей с крыши.
А я, куда бы ни залез,
Уже не буду выше
Потрескавшихся куполов
Своих воздушных замков.
Среди ста тысяч моих слов
Не будет двух десятков
Не адресованных тебе,
И в этом вся проблема;
«Ты значил всё в моей судьбе»
Как основная тема.
И проигравшим вышел.
Всё повторяю за тобой,
Хотя, конечно, тише.
Пока ты дышишь — я дышу,
Читаю, меланхолю.
Считаю дни в своём плену,
В своих бараках вою.
Горизонтальность здешних мест
Необозримей с крыши.
А я, куда бы ни залез,
Уже не буду выше
Потрескавшихся куполов
Своих воздушных замков.
Среди ста тысяч моих слов
Не будет двух десятков
Не адресованных тебе,
И в этом вся проблема;
«Ты значил всё в моей судьбе»
Как основная тема.
Я зашёл куда-то поужинать. Сольное тет-а-тет.
Уселся за столик с видом, будто меня здесь нет.
Не хочу возвращаться домой, не хочу обнаружить себя,
На Невском есть больше чем надо, сегодня так даже луна.
Сегодня проснулся, казалось, что будет хороший день,
Пока не случился завтрак, и кофе, и прочая дребедень.
Конечно, я сам все испортил, ведь, если уж без вранья,
То выбрал бездарный спектакль (с антрактами – два часа);
Я выдержал двадцать минут, а потом насовсем остыл.
Быт пахнет кофе и сигаретами, и ни для чего нет сил.
Пожалуй, зайду в Эрмитаж, я слышал, приехал Гоген.
Гуляя по городу, так неудобно быть на короткой ноге
С ним. Тихонько себе повторяю: "Не думаешь ни о ком.
Сними свои грязные туфли и будем гулять босиком.
А что до печалей, болей и травм, так это уже УК.
Ты можешь позволить себе что угодно, а совесть твоя – чиста".
Но тут просыпается спавший весь вечер и не приглашенный второй:
"Смотри на луну, давай мы затянем, не будет другой такой"
"Тебе ли не знать одну аксиому, простую, как дважды два:
Что все повторяется, лучше чем прежде, и раньше всего – она"
Замолкните оба, бездарные дети – устала моя голова.
Вы прежде успели сказать на опалу, теперь уж – на лагеря.
Я буду на Мойке, и сердце – по волнам, а волосы – по ветрам.
Беру телефон, и в ушах разрывается новое «Как дела?»
Уселся за столик с видом, будто меня здесь нет.
Не хочу возвращаться домой, не хочу обнаружить себя,
На Невском есть больше чем надо, сегодня так даже луна.
Сегодня проснулся, казалось, что будет хороший день,
Пока не случился завтрак, и кофе, и прочая дребедень.
Конечно, я сам все испортил, ведь, если уж без вранья,
То выбрал бездарный спектакль (с антрактами – два часа);
Я выдержал двадцать минут, а потом насовсем остыл.
Быт пахнет кофе и сигаретами, и ни для чего нет сил.
Пожалуй, зайду в Эрмитаж, я слышал, приехал Гоген.
Гуляя по городу, так неудобно быть на короткой ноге
С ним. Тихонько себе повторяю: "Не думаешь ни о ком.
Сними свои грязные туфли и будем гулять босиком.
А что до печалей, болей и травм, так это уже УК.
Ты можешь позволить себе что угодно, а совесть твоя – чиста".
Но тут просыпается спавший весь вечер и не приглашенный второй:
"Смотри на луну, давай мы затянем, не будет другой такой"
"Тебе ли не знать одну аксиому, простую, как дважды два:
Что все повторяется, лучше чем прежде, и раньше всего – она"
Замолкните оба, бездарные дети – устала моя голова.
Вы прежде успели сказать на опалу, теперь уж – на лагеря.
Я буду на Мойке, и сердце – по волнам, а волосы – по ветрам.
Беру телефон, и в ушах разрывается новое «Как дела?»
Месяц – май, значит, с толщею снега
Просочились в суставы полей
Наши страхи и смерти и где-то,
Значит, стало как будто вольней.
Но земля отдаёт что посеял,
И, как только придут холода,
Не на век – на полгода рассеянна,
К нам всё та же вернётся тоска.
Просочились в суставы полей
Наши страхи и смерти и где-то,
Значит, стало как будто вольней.
Но земля отдаёт что посеял,
И, как только придут холода,
Не на век – на полгода рассеянна,
К нам всё та же вернётся тоска.
Видеть в светлых тонах
Предпочитаю говорить, что небо в Петербурге тёмно-белое, а не серое.
Предпочитаю говорить, что небо в Петербурге тёмно-белое, а не серое.
Впервые за долгое время пью колу. Сижу кайфую невероятно.
Это всё, это весь пост.
Это всё, это весь пост.
Апдейт. Узнал, что иные сегодня и мартини пили. Расстроился, от колы больше не кайфую.
Когда у тебя к часу ночи пройдено уже пять тысяч шагов, которые ты набрал, возвращаясь с концерта – это и есть молодость?
После выхода песни "Рязань" у меня появилось ощущение, что Хадн Дадн это такой Гребенщиков из девяностых для нашего поколения.
Такое необычное чувство одиночества, что его можно назвать только русским.
Ф. Кафка
За окном шумит балтийский ветер. Только что он нещадно кусал мои уши и рвал волосы, теперь я отгородился от него в своей полуторокомнатной клетушке. Склонился над столом, стараюсь разобраться, какими тайными путями я смогу завтра добраться через три европейские столицы до своей койки в Праге 2.
Подготовка путешествия обычно вызывает радостное ожидание и приятный зуд в затылке. Кажется, продумывание будущего маршрута это именно то, что принято называть приятными хлопотами. Но мне вдруг стало тоскливо ещё на улице. Держу карандаш в оцепенелых руках и не могу заставить себя сделать пометку про какой-нибудь Пражский град или Берлинский кафедральный собор. Сейчас я могу придумать все самостоятельно, сделать поездку именно такой, как надо мне, пройти по местам, мне интересным. Сейчас только я ответственен за то, доберусь ли я до места назначения, за то, чтобы не разболелся некстати захворавший глаз; только я решаю, как мне распорядиться временем и буду ли я тратить его на КПП Чарли или, может, на музей истории города, а также – на какую обзорную площадку Таллина мне завтра влезть. Но вместо азарта я чувствую страх и тоску.
Нет, это не страх самостоятельно принять решения. Тем более, что решения эти, как и все, что я когда-либо принимал, совершенно пустячные, и уж в пустяках я успел поднатореть. Дело в конечном итоге в том, что все эти места, про которые я читаю, неотличимы друг от друга в моих глазах и ничего не значат ни по отдельности, ни вместе; в том, что я попросту не хочу ехать к ним один. Тут вспоминаю: да ведь и не один! Да, но тот человек, который ждёт меня в конце маршрута (слабак, растерявший дух авантюризма и выбравший прямой рейс) не меняет ничего в этом одиночестве. Вдруг оказывается, что он просто... не тот человек, и никакие места с не тем человеком работать не начнут, и ещё – что с тем человеком и любое место очень легко становится тем самым. Ничего я не смыслю в средневековых городских стенах или старых европейских трамваях, но, когда меня, как всегда спорящего и протестующего, приводили к ним, и я видел их отражение в глазах того, нужного, человека, они вдруг становились для меня важны. Оказывается, дело не в смене декораций, а, напротив, в неизменности руки в твоей руке.
Но, если в отношениях с другим (стыдливо вынимая из строки "с любимым") я не могу и не имею права менять этого другого, может, меняется что на другом конце качели – на стороне Я? Что, если говорящий от моего имени сейчас это, собственно, давно уже не я? Так объяснилось бы многое. Тогда это он, а не я приучился беречь любовь вместо того, чтобы ею делиться, научился не спать ночами и прятать ото всех лицо в толпе. Но когда, хотел бы я знать, мы успели поменяться? Где остался настоящий я? Поленился встать с зарёй на рыбалку и остался лежать в кровати? Вышибся из тела при падении на лёд, когда мы играли в хоккей? Испугался в детстве соседской собаки и так и не вышел за дверь? Разбил голову, всё-таки упав на тот камень на горе? Решил остаться на Алтае, так ему там понравилось? Или так и не смог выбрать университет для поступления и остался в моей старой комнате дома? Это я или он вглядыывется в ночное аквврельное небо, гладит ничью кошку, выносит мусор, бежит за автобусом, целует её, её и её, танцует под музыку, от которой хочется только плакать в углу, плачет в углу от музыки, под которую обещал танцевать, примеряет чужие очки, почти не бывает пьян, заводит таймер, поднимает штангу, спрашивает, со скольки можно пустить гостей, с восьми, так ведь, спасибо, я так и думал, а вы ещё будете зд
это мной или им не дописаны стихи и не решены семинары, закрыта сессия и сдана курсовая, утешен друг и починены мосты, отринута Москва, исхожен Васильевский остров, выучен график разводки мостов, прочтён "Улисс", заброшен Стивен Кинг, господи, как вообще вы можете читать эту муть, так мной или им
это мне или ему запретили иметь животных дома, дали отсрочку, впервые начало нравится своё тело, не продали виски в Шляпе, улыбнулись на улице, идёт красное, но, если мы о вине л
Ф. Кафка
За окном шумит балтийский ветер. Только что он нещадно кусал мои уши и рвал волосы, теперь я отгородился от него в своей полуторокомнатной клетушке. Склонился над столом, стараюсь разобраться, какими тайными путями я смогу завтра добраться через три европейские столицы до своей койки в Праге 2.
Подготовка путешествия обычно вызывает радостное ожидание и приятный зуд в затылке. Кажется, продумывание будущего маршрута это именно то, что принято называть приятными хлопотами. Но мне вдруг стало тоскливо ещё на улице. Держу карандаш в оцепенелых руках и не могу заставить себя сделать пометку про какой-нибудь Пражский град или Берлинский кафедральный собор. Сейчас я могу придумать все самостоятельно, сделать поездку именно такой, как надо мне, пройти по местам, мне интересным. Сейчас только я ответственен за то, доберусь ли я до места назначения, за то, чтобы не разболелся некстати захворавший глаз; только я решаю, как мне распорядиться временем и буду ли я тратить его на КПП Чарли или, может, на музей истории города, а также – на какую обзорную площадку Таллина мне завтра влезть. Но вместо азарта я чувствую страх и тоску.
Нет, это не страх самостоятельно принять решения. Тем более, что решения эти, как и все, что я когда-либо принимал, совершенно пустячные, и уж в пустяках я успел поднатореть. Дело в конечном итоге в том, что все эти места, про которые я читаю, неотличимы друг от друга в моих глазах и ничего не значат ни по отдельности, ни вместе; в том, что я попросту не хочу ехать к ним один. Тут вспоминаю: да ведь и не один! Да, но тот человек, который ждёт меня в конце маршрута (слабак, растерявший дух авантюризма и выбравший прямой рейс) не меняет ничего в этом одиночестве. Вдруг оказывается, что он просто... не тот человек, и никакие места с не тем человеком работать не начнут, и ещё – что с тем человеком и любое место очень легко становится тем самым. Ничего я не смыслю в средневековых городских стенах или старых европейских трамваях, но, когда меня, как всегда спорящего и протестующего, приводили к ним, и я видел их отражение в глазах того, нужного, человека, они вдруг становились для меня важны. Оказывается, дело не в смене декораций, а, напротив, в неизменности руки в твоей руке.
Но, если в отношениях с другим (стыдливо вынимая из строки "с любимым") я не могу и не имею права менять этого другого, может, меняется что на другом конце качели – на стороне Я? Что, если говорящий от моего имени сейчас это, собственно, давно уже не я? Так объяснилось бы многое. Тогда это он, а не я приучился беречь любовь вместо того, чтобы ею делиться, научился не спать ночами и прятать ото всех лицо в толпе. Но когда, хотел бы я знать, мы успели поменяться? Где остался настоящий я? Поленился встать с зарёй на рыбалку и остался лежать в кровати? Вышибся из тела при падении на лёд, когда мы играли в хоккей? Испугался в детстве соседской собаки и так и не вышел за дверь? Разбил голову, всё-таки упав на тот камень на горе? Решил остаться на Алтае, так ему там понравилось? Или так и не смог выбрать университет для поступления и остался в моей старой комнате дома? Это я или он вглядыывется в ночное аквврельное небо, гладит ничью кошку, выносит мусор, бежит за автобусом, целует её, её и её, танцует под музыку, от которой хочется только плакать в углу, плачет в углу от музыки, под которую обещал танцевать, примеряет чужие очки, почти не бывает пьян, заводит таймер, поднимает штангу, спрашивает, со скольки можно пустить гостей, с восьми, так ведь, спасибо, я так и думал, а вы ещё будете зд
это мной или им не дописаны стихи и не решены семинары, закрыта сессия и сдана курсовая, утешен друг и починены мосты, отринута Москва, исхожен Васильевский остров, выучен график разводки мостов, прочтён "Улисс", заброшен Стивен Кинг, господи, как вообще вы можете читать эту муть, так мной или им
это мне или ему запретили иметь животных дома, дали отсрочку, впервые начало нравится своё тело, не продали виски в Шляпе, улыбнулись на улице, идёт красное, но, если мы о вине л
учше, конечно, идёт белое, мне или ему пришло в голову наконец-то забанить тебя на моём канале, чтобы ты не видела никогда этот скороспелый глупый поток
Forwarded from Ivan Tebenyov
Первый встреченный в Нарве эстонец – парень, идущий ночью по улице с огромным букетом цветов в руках и сигаретой в зубах. Похоже на хороший знак.
Разноязыкий говор
Старого сердца Европы.
Зовёте меня прокатиться?
Пожалуй, я откажусь
От, будто как сам Израиль,
Древних еврейских кладбищ,
Музеев, панно, мозаик,
Парков с этими – как бишь
Будет по-чешски заяц? –
Пока что пройдусь.
Конечно, вам было дико
С дикой столкнуться кириллицей.
Что толку-то, я понимаю
Отрёкшийся ваш язык.
Но разноязыкий говор
Сумел разорваться и вылиться
И сам украшает место
Получше, чем жижковский штык.
Старого сердца Европы.
Зовёте меня прокатиться?
Пожалуй, я откажусь
От, будто как сам Израиль,
Древних еврейских кладбищ,
Музеев, панно, мозаик,
Парков с этими – как бишь
Будет по-чешски заяц? –
Пока что пройдусь.
Конечно, вам было дико
С дикой столкнуться кириллицей.
Что толку-то, я понимаю
Отрёкшийся ваш язык.
Но разноязыкий говор
Сумел разорваться и вылиться
И сам украшает место
Получше, чем жижковский штык.
ИБ на Остров умирать так и не пришёл, и теперь умирать здесь приходится нам, мне и тебе
Мама упрекает меня в неверии. Говорит, людям нужно верить во что-то и на что-то надеяться, и пусть это что-то кажется сверхъестественным, оно нередко опирается на личный опыт, который уже не скинешь со счётов.
Что ж, следует, пожалуй, признаться, что моё неверие не абсолютно. Я верю в одну идею, чья вопиющая сверхъестественность ещё более возмутительна, чем у иных религиозных идей: я страстно хочу верить в то, что у любви не бывает конца. Мне нужно, вероятно, с той же целью, с которой нужна идея бога – сделать мир более подходящим для себя, верить, что разлюбить невозможно. Пусть этот коктейль из чувств – только естественный наркотик, нужный природе, чтобы продержать нас вместе срок, достаточный для воспитания потомства, пусть он разгадан эволюционными биологами и психологами – это мой маленький кусок иррациональности, который помогает расставить всё по своим местам.
Мама права: я не верю в перерождение души, в метемпсихозы любого толка. Но, если я окажусь не прав, ведь возможно с миллионой долей процента, что я окажусь не прав, возможно, что, боже мой, я зря не давал шанса и этой иррациональности, – я буду счастлив. Я найду тебя там, я всё начну сначала.
Что ж, следует, пожалуй, признаться, что моё неверие не абсолютно. Я верю в одну идею, чья вопиющая сверхъестественность ещё более возмутительна, чем у иных религиозных идей: я страстно хочу верить в то, что у любви не бывает конца. Мне нужно, вероятно, с той же целью, с которой нужна идея бога – сделать мир более подходящим для себя, верить, что разлюбить невозможно. Пусть этот коктейль из чувств – только естественный наркотик, нужный природе, чтобы продержать нас вместе срок, достаточный для воспитания потомства, пусть он разгадан эволюционными биологами и психологами – это мой маленький кусок иррациональности, который помогает расставить всё по своим местам.
Мама права: я не верю в перерождение души, в метемпсихозы любого толка. Но, если я окажусь не прав, ведь возможно с миллионой долей процента, что я окажусь не прав, возможно, что, боже мой, я зря не давал шанса и этой иррациональности, – я буду счастлив. Я найду тебя там, я всё начну сначала.
Магазины виниловых пластинок в 2019
...процветают. В них полно народу и завозятся свежие релизы. Мудрый работник одного из таких магазинов сказал мне, что исполнители нередко не выпускают новую музыку ни на каком из физических носителей, кроме пластинок. Повальная мода на придуманный нами винтаж сделала пластинки вторым по популярности после стриминговых сервисов способом прослушивания музыки в наши дни. За ними гоняются не только коллекционеры, с которыми все понятно (пластинку из первого пресса битловского "A hard day's night" за десять тысяч не хотите? Я вот нашёл), но и просто ребята, которые ценят качественный звук, который могут дать пластинки на современных проигрывателях. Так что найти в одном из многочисленных магазинов винила в Питере и Москве можно не только Pink Floyd или Runnaways, но и вполне себе Билли Айлиш и свежего Кендрика Ламара.
Когда у меня будет много денег, я куплю себе проигрыватель, и мои друзья всегда будут знать, что мне подарить.
...процветают. В них полно народу и завозятся свежие релизы. Мудрый работник одного из таких магазинов сказал мне, что исполнители нередко не выпускают новую музыку ни на каком из физических носителей, кроме пластинок. Повальная мода на придуманный нами винтаж сделала пластинки вторым по популярности после стриминговых сервисов способом прослушивания музыки в наши дни. За ними гоняются не только коллекционеры, с которыми все понятно (пластинку из первого пресса битловского "A hard day's night" за десять тысяч не хотите? Я вот нашёл), но и просто ребята, которые ценят качественный звук, который могут дать пластинки на современных проигрывателях. Так что найти в одном из многочисленных магазинов винила в Питере и Москве можно не только Pink Floyd или Runnaways, но и вполне себе Билли Айлиш и свежего Кендрика Ламара.
Когда у меня будет много денег, я куплю себе проигрыватель, и мои друзья всегда будут знать, что мне подарить.
«Love is a touch and yet not a touch»
Бегбедер (господипрости) в своё время не придумал, как эту фразу Сэлинджера перевести на французский, а я пока не подобрал слов на русском. Но уже можно точно сказать, что на английском она звучит прекрасно.
Бегбедер (господипрости) в своё время не придумал, как эту фразу Сэлинджера перевести на французский, а я пока не подобрал слов на русском. Но уже можно точно сказать, что на английском она звучит прекрасно.
А из нашего окна...
Я уже который год силюсь понять, что в одном из центральных скверов моего родного города делает памятник британскому писателю Сирилу Генри Хоскину, который в один великолепный день решил, что он – инкарнация буддистского ламы, назвал себя Вторником (я не шучу: Tuesday – таково было его имя) Лобсанг Рампой и принялся строчить мутные эзотерические книги под диктовку своей кошки. Как сказали бы земляки Вторника, wikipedia that, потому что это очень весело.
Кто в Кемерово настолько увлекается мутной, оккультной эзотерикой? У кого из увлекающихся нашлись деньги на памятник? Кто дал на его установку разрешение? Есть ли в мире ещё памятники этому персонажу? За что я должен был много лет смотреть на него?
Я уже который год силюсь понять, что в одном из центральных скверов моего родного города делает памятник британскому писателю Сирилу Генри Хоскину, который в один великолепный день решил, что он – инкарнация буддистского ламы, назвал себя Вторником (я не шучу: Tuesday – таково было его имя) Лобсанг Рампой и принялся строчить мутные эзотерические книги под диктовку своей кошки. Как сказали бы земляки Вторника, wikipedia that, потому что это очень весело.
Кто в Кемерово настолько увлекается мутной, оккультной эзотерикой? У кого из увлекающихся нашлись деньги на памятник? Кто дал на его установку разрешение? Есть ли в мире ещё памятники этому персонажу? За что я должен был много лет смотреть на него?