Писать о «Времеубежище» Георги Господинова довольно трудно, потому как сама книга к этому не слишком располагает: сложноустроенная, с обилием тем и сюжетов, она буквально распадается на части, стоит лишь подумать о ней, как о едином тексте. Все, что начинается в романе, как бы не имеет конца – все уходит в песок, следы теряются, хоть в финале автор и делает почти титаническое усилие, чтобы собрать все сюжетные линии вместе, и сказать: ну, вот – занавес.

История рассказывается от первого лица, болгарином, который скитается по миру (преимущественно по Европе, конечно) почти в наше время, и то ли от отчаяния, то ли от скуки придумывает некого Гаустина (впрочем, не менее вероятно, что рассказчик таким предположением себе просто льстит). Гаустин – доктор, ученый и Мефистофель в одно и то же время. Он решает облегчить жизнь людям, теряющим память, тем, что воссоздает специально для них в отдельно взятом месте атмосферу того или иного десятилетия XX века, которое единственное сохранилось в их угасающем сознании. Вот вам болгарские тридцатые, вот вам французские шестидесятые. Конечно, это не спасает людей от Альцгеймера, деменции (и вообще ни от чего не спасает), но все же это довольно милосердно по отношению к таким несовершенным людям, как мы.

Каждую эпоху воссоздавать Гаустину помогает сам рассказчик: тот взял его себе в помощники, а наш протагонист этому и рад, потому как что может быть лучше для рефлексирующего интеллигента, чем бесконечно плавать по волнам памяти, думая о том, что же за зверь такой – человек, и что это со всеми нами стало.

Правда, в итоге все идет не по плану (то есть не по плану рассказчика). Гаустин выходит из-под контроля, его клиники набирают все большую популярность, и вот уже идея восстановления того или иного отрезка истории в современном мире становится мейнстримом – не только и не столько в качестве терапевтической помощи нуждающимся, сколько в качестве убежища для всех людей. Ведь люди боятся будущего, а прошлое хоть и бывало опасно, но вместе с тем с ним все хотя бы понятно. В странах появляются целые партии, которые ратуют за возвращение в конкретное прекрасное десятилетие, растет национализм, что естественно, растет репрессивность государств, потому как вернуться люди хотят и в тоталитарное прошлое тоже.

Как у романа, который читатель все же должен хотеть дочитать до конца, у «Времеубежища» есть та проблема, что в нем, по сути, нет конфликта. Никто, по большому счету, не сопротивляется приходу прошлого, будущее отступает без боя и без попытки этот бой хотя бы изобразить. Не вмешивается и наш герой, хоть он и в тоске (именно в тоске) от происходящего, тем более, что немного и сам причастен к разворачивающейся драме. Он лишь фиксирует происходящее, погружаясь в историю то одного государства, то другого, то одного человека – то самого себя. Из-за этого роман временами напоминает книги Флориана Иллиеса, который так дотошно умеет реконструировать события. Только из книг Иллиеса нужно вычесть масштаб (и реальность) героев, и добавить весьма пространные эссе-отступления о природе времени. Впрочем, у Господинова есть и свои преимущества, ведь все, описанное им, постепенно становится реальностью, а не уже когда-то ей было.

Нельзя сказать, что это делает чтение «Времеубежища» непосильным (тем более, что из него можно набрать столько хороших цитат) или чрезмерно скучным (а потому утомительным) – нет, но оно однозначно требует отдельного интеллектуального усилия, чтобы не закрыть однажды книжку, и никогда больше к ней не вернуться. А возвращаться к ней, на самом деле, стоит: пожалуй, лучшие страницы книги – это последние сорок страниц, в которых Господинов как бы меняет саму интонацию своего письма. Образ отстраненного рассказчика рушится, мы уже не понимаем, кто кого выдумал: автор – Гаустина, или Гаустин – автора, да и не сошел ли с ума протагонист, не лишился ли он памяти? Эта возгонка напряжения выполнена мастерски, и финал романа при всей ожидаемости производит сильное впечатление, так что даже испытываешь некоторое разочарование, что книга закончилась, ведь мы только набрали скорость.

Вообще, «Времеубежище» – тот редкий случай, когда думать о книге отчасти интереснее, чем ее читать. Закрывая роман, ты все равно продолжаешь находиться в диалоге если не с автором, то с собой. Почему люди так хотят в прошлое, что они там забыли? Зачем выбирать диктатуру, если можно ее не выбирать? Что такое ностальгия и почему от нее бывает так больно? Мне было интересно обо всем этом думать еще и потому, что я, как раз, совсем не понимаю желания вернуться в какой-то момент прошлого не то что страны – а даже своей собственной жизни (хотя, в общем-то, уже пора скучать хотя бы по подростковому времени). Но для меня прошлое похоже на отсеки в постепенно тонущем корабле. Вода медленно набирается, затапливает то одну каюту, то другую, и мы их задраиваем, чтобы не умереть раньше времени. После того, как дверь закрыта, все, что возможно – смотреть сквозь окошко на оставленную комнату: вот стул оторвался от пола, вот комод, а вот рамки с черно-белыми фотографиями поплыли.

Впрочем, правда и то, что я просто не умею бывать довольным хоть каким-то моментом времени до конца.

Не думал, что доживу до такого, но, кажется, к нам в гости пришла конверсионная терапия. Читать такие новости физически больно.

Институт будет создан на базе Центра психиатрии имени Сербского, добавил министр.

Считаю, что эта фотография достойна телеграм-канала (и рекламных бюджетов красок для волос). Почти 9 месяцев в Буэнос-Айресе. Ну и вообще это был важный день.

Просматривал для дела свои старые заметки и вдруг вспомнил, какой виртуозный (пусть и сентиментальный) текст «Через поля» есть у Петрушевской.

Я не встречала его больше никогда, когда-то мы с ним один-единственный раз в жизни ехали вместе к кому-то на далекую дачу, в рабочий поселок; идти надо было километра четыре по лесу, а потом по голому полю, которое, может, и красиво в любое время года, но в тот день оно было ужасно, мы стояли на краю леса и не решались выйти на открытое пространство, такая гроза. Молнии били в глинистую почву дороги, поле было какое-то совершенно голое; помню те же глинистые увалы, голая, абсолютно голая разбитая земля, ливень и молнии. Может быть, на этом поле было что-то посажено, но к тому моменту не выросло пока что ничего, ноги разъезжались, ломались, корежились в этом вздыбленном голом поле, поскольку мы решили выбрать более короткий путь и идти напрямик. Дорога шла в гору, а мы жутко хохотали, почему-то пригибаясь. Он обычно молчал, сколько я его помнила до этого по общим такого рода мероприятиям, всяким дням рождения, поездкам и так далее. Тогда я еще не знала цену молчанию, не ценила молчание и всячески пыталась вызвать Вовика на откровенность, тем более что мы одни ехали полтора часа в поезде, одни среди чужих, и молчать было неудобно и как-то стыдно. Он посматривал на меня своими небольшими добрыми глазками, усмехался и почти ничего не отвечал. Но это все было ничего, можно было бы пережить, если бы не ливень, который встретил нас на станции! Моя голова, чисто вымытые и завитые волосы, накрашенные ресницы — все пошло прахом, все, мое легкое платье и сумочка, которая впоследствии съежилась и посерела, — вообще все. Вовик глуповато улыбался, втягивал голову в плечи, поднял воротник беленькой рубашки, на его худом носу сразу повисла капля, но делать было нечего, мы почему-то побрели под дождем по глине, он знал дорогу, а я нет, он сказал, что напрямик близко, и вот мы вышли на это проклятое поле, по которому гуляли молнии, выскакивая то рядом, то подальше, и попрыгали по валам глинистой земли, причем не сняли туфли, видимо, стеснялись друг друга, не знаю. Я стеснялась тогда всяких проявлений естества и больше всего своих босых ног, которые мне казались воплощением безобразия на земле. Впоследствии я встречала женщин, убежденных в том же самом, никогда не ходивших босыми, особенно при любимом человеке. Одна даже настолько мучилась, выйдя замуж, что заслужила замечание мужа: какие некрасивые, оказывается, у тебя ноги! Другие же не мучились ничем, ни кривым, ни волосатым, ни длинным, ни лысым — ничем. Они-то и оказались правы, а тогда, в тот день, мы шли на проклятых подошвах, оскальзываясь, на волоске от смерти, и веселились. Нам было по двадцать лет. Он как-то робко, добродушно взглядывал, шел на расстоянии от меня, метрах в полутора: впоследствии я узнала, что молния может убить двоих, если они идут вместе. Но он не подал мне руку не из робости, в тот день на даче его ждала невеста, и он не подал мне руку от юношеского усердия служить своей любви и только ей. Но смеялись мы страшно, качались на этих земляных валах, облепленные глиной, как-то спелись. Четыре километра по глине, под дождем удивительно долго тянулись: есть такие часы в жизни, которые очень трудно переживать и которые тянутся бесконечно долго, например, каторжная работа, внезапное одиночество или бег на большие дистанции. Мы пережили эти четыре километра вместе. Под конец, у крыльца, он даже помог мне взобраться на ступеньку, и мы, хохоча, под удивленный смех собравшихся и под сдавленный возглас невесты вошли в теплый дом. Все пошло к черту — его и мой костюмы, наши туфли, волосы, у него под носом так и висела капля, но родней человека, чем он, у меня не было никого. Туманно я догадывалась, что мне повезло встретить на жизненном пути очень хорошего и верного человека, сокровища его души вкупе с каплей под носом трогали меня до слез, я была растеряна, не знала, что делать. Нас развели по комнатам этого пустого летнего домика, пыльного, еще не обжитого дачниками, меня переодели, его тоже, нас вывели и дали по полстакана водки — чудо! За столом он изредка взглядывал в мою сторону, глуповато улыбаясь, шмыгая носом, грел руки о кружку с чаем.

Я знала, что все это не мое и никогда не будет мое, это чудо доброты, чистоты и чего угодно, вплоть до красоты. Им завладел его друг, они принялись играть в шахматы, его ждала и невеста, а я не ждала, а грелась душой после долгого и трудного жизненного пути, сознавая, что завтра и даже сегодня меня оторвут от тепла и света и швырнут опять одну идти по глинистому полю, под дождем, и это и есть жизнь, и надо укрепиться, поскольку всем приходится так же, как мне, и Вовику в том числе, и бедной Вовиковой невесте, потому что человек светит только одному человеку один раз в жизни, и это всё.

Насколько сильны ваши смыслы и кудУ мы вообще попали?

Что мне говорят друзья: Боже, ты такой уверенный, это так классно!

Тем временем, что говорю себя я:

Люди делятся на два типа читателей: первые, когда им грустно, читают что-то воодушевляющее, про героев, которые со всем справляются, и где с реальностью в целом все ок. Вторые же, наоборот, читают что-то, в чем могут узнать себя – о мире, устроенном вообще не слишком правильно, и о трудностях жизни в такой вот дурацкой реальности. Я отношусь как раз ко вторым, как легко догадаться, так что и книжные предпочтения у меня соответствующие.

Роман Марике Лукас Рейневелд «Неловкий вечер» (Inspiria), удостоенный Международного Букера в 2020 году, написан как раз для читателей, как я, но даже при этом я не берусь его горячо рекомендовать – хотя это важный и очень талантливый текст. Если сказать коротко, то по степени вызываемого ужаса картина мира, создаваемая Рейневелд, в чем-то схожа с «Благоволительницами» или с «Красным гаоляном», а такой сгусток тьмы совсем не каждому стоит в себе переваривать. Разница между этими книгами лишь в том, что объем «Неловкого вечера» всего несколько сотен страниц, и вместо исторических драм – драма одной семьи (если ее можно так назвать, конечно). Впрочем, как писал Кузмин, кто выдумал, что мирные пейзажи не могут быть ареной катастроф?

Яс Мюлдер десять лет (здесь можно вспомнить «Кузин» Авроры Вентурини, о которых я недавно писал). Она – одна из четырех детей в большой семье, у нее есть два старших брата и младшая сестра, и живет она в промозглой голландской деревне, где родители занимаются фермерством и походами в церковь, конечно, они очень религиозны. Она постоянно боится, что отец отправит ее любимого кролика Диверчье на мясо (а он может), и однажды, когда старший брат идет кататься на коньках на местное озеро, она загадывает желание, чтобы Господь забрал у нее не кролика, а брата.

Так все и происходит: Маттис проваливается под лед.

Смерть старшего сына становится отравленным грузом для всей семьи. В ней и раньше было немного счастья, а теперь, когда яд горя быстро просочился в каждого, она буквально распадается на части, пропитываясь страхом, болью и злом. Яд оказывается тем сильнее, что о гибели Маттиса запрещают говорить родители, хотя детям это было необходимо.

Вдруг я вспоминаю, что сказал ветеринар, когда вместе с фермером Эфертсеном вытащил моего брата из воды: «Когда люди переохлаждены, относитесь к ним как к фарфору. Малейшее прикосновение может их убить». Все это время мы были так осторожны с Маттисом, что даже не говорили о нем, чтобы он не разбился на кусочки у нас в голове.

Смерть Маттиса, ставшая фигурой умолчания, медленно гниет в умах сестер и брата, разъедая их изнутри. Разъедает их и подчеркнутая отстраненность родителей, которые сами не в силах справиться с горем: единственным их ответом на все вопросы становится подчеркнутое равнодушие. Мать перестает прикасаться к детям. Отец почти с ними не разговаривает даже о бытовых мелочах. Неназываемая смерть пугает детей все сильнее, им кажется, что она заберет если не их самих, то их родителей.

Теперь, когда мать становится худее, а ее платья – свободнее, я боюсь, что она скоро умрет и отец последует за ней. Я хожу за ними весь день, чтобы они не смогли просто взять и умереть или исчезнуть. Они всегда остаются в уголке моего глаза, как слезы по Маттису. И я никогда не выключаю ночник-глобус на тумбочке, пока не услышу храп отца и дважды скрипнувшую кровать: мать всегда поворачивается справа налево и слева направо, прежде чем находит удобное положение. Потом я лежу в свете Северного моря и жду, пока не наступит тишина.

Дети не могут не любить родителей (за редким исключением), даже равнодушных. И чтобы спасти их, таких ужасных, они начинают мучить себя и окружающих, ведь зло – хорошее средство в любой непонятной ситуации. Более того, это самая естественная логика примерно для любого человека, который не знает, как реагировать на то или другое событие – это в книге очень хорошо показано. Как говорит Яс, ради спасения родителей они приносят жертвы. Описывать я их не буду, просто скажу (если вы все же подумываете открыть эту книгу), что там все – от убийства животных до членовредительства и инцеста. Жертвы эти приносятся не только ради матери с отцом, но и в тайной надежде, что они помогут вернуть брата, однако чуда, конечно, не происходит, и это становится поводом не то что отвернуться от Бога, но изменить на него свой взгляд (и это тоже очень точно).

В первые недели после смерти брата я ожидала, что его привезут на багажнике отцовского велосипеда, онемевшего и замерзшего. Что все снова станет хорошо. Теперь я знаю, что отец всегда приезжает с пустым багажником, Маттис не возвращается, а Иисус не спускается на облаке.

Роман Марике Лукас Рейневелд читать, с одной стороны, тяжело, но с другой – не дочитать его я не мог. В нем много правды, в нем отлично показано, что горе может стать не то что каплей яда – цистерной с радиоактивными отходами, если с горем не обращаться правильно; в нем отлично показано, что мир то еще местечко, и выжить в нем тонкокожим, если не повезло с родителями, довольно трудно. Помимо всего, текст хочется дочитать и из-за прекрасной работы с языком и образами (в библиографии автора – несколько поэтических сборников), а еще потому, что тебя гонит любопытство – какое же разрешение истории найдет Рейневелд, ведь где-то же надо остановиться, поставить точку.

Финал, пожалуй, самая парадоксальная часть этого романа, и так полного парадоксов. В конце происходит нечто, что удивительным образом является трагедией и рывком к спасению одновременно.

А вот и автор, Марике Лукас Рейневелд, 32 года. Детство прошло в небольшой деревушке недалеко от Амстердама, в семье фермеров. Так же, как и в семье из «Неловкого вечера», в ней произошла трагедия: одного из сыновей сбил автобус. Рейневелд в прессе называют надеждой нидерландской литературы, и это понятно – ни один нидерландский писатель до Марике Лукас не получал Международного Букера. При всей сложности тем, два (из двух) ее романа на родине стали бестселлерами. Рейневелд относит себя к небинарным персонам.

И классно выглядит))

Ну все, наконец-то я обставил себе рабочее место: собрал очередной букет из сухоцветов (они в Аргентине очень, к счастью, популярны), нашел нужную лампочку, а стул, кстати, самолично тащил 5 километров с остановками на перекур.

(Теперь я могу работать еще больше, еще больше, еще больше ха-ха-ха закадровый безумный смех).

Какая очаровательная книга выходит в «Азбуке-Аттикус»: «Дневник провинциальной дамы» Э. М. Делафилд (написана в 1930-м).

Безымянная героиня скрупулезно фиксирует в своем дневнике каждодневную «борьбу с высокомерными соседями, неразговорчивым мужем и строптивыми гиацинтами».

И, например, отрывок:

14 ноября. Приходит посылка с лучшей Книгой Месяца. Разочарование. История местности, которая меня не интересует, написанная автором, который мне не нравится. Заворачиваю ее обратно в упаковочную бумагу и выбираю другую книгу из Предложенного Списка. В буклетике, присланном с книгой, пишут, что именно так обычно читатель и поступает, тем самым совершая «главную ошибку в жизни». Очень неприятное чувство. <...>
Не стоит упоминать ничего из этого в разговоре с леди Б., которая и так с раздражающей надменностью высказывается о самой идее выбора Книги Месяца, мол, она не нуждается в том, чтобы ей указывали, что читать (Хотелось бы придумать на это ответ поостроумнее.)