Книг очень, очень много. Книги везде. На стеллажах, на полу, на столах, под столами, вдоль стен. Книги везде. У каждой своя история и свой характер. Кажется, что книг в этом мире больше, чем людей.
На стеллажах лежат подписанные аккуратным почерком листы с указанием жанра.
Рин идет дальше.
Автобиографии. Страны и регионы. Кулинария. Хобби. Эзотерика и мистика. Комиксы. Детская литература. Целых три стеллажа инструкций. Толстые инструкции стоят, а тонкие или маленькие лежат одни на других, что вовек не разобрать, не разобраться.
И вот, наконец, то, что она искала — история. Всего один стеллаж, но и этого может быть достаточно.
Она садится на корточки и читает нацарапанное на дереве название нижней полки: «Древний мир». Книги сплошь про Грецию, Рим, шумеров, ассирийцев и прочих предков современности. Империи, империи, империи. Кто-то считал, что империи — зло, а кто-то говорил, что именно империи сделали мир таким, какой он есть. Все в этом мире изобретение империй. Письменность, наука, война.
Выше на полках идут средние века, затем Эпоха Возрождения, НТР, Новое время, Новейшее время и… все. Больше ничего нет.
Новейшее время последнее. Хотя чего еще ждать? Что может быть после новейшего времени?
Рин берет книгу с верхней полки и смотрит год издания — 2042. Затем только смотрит название «Доклад ООН по проблемам демографии (издание для неспециалистов)». Листает книгу — сплошь графики и цифры, перемежающиеся небольшим количеством мелкого текста. В те годы население планеты еще росло.
Но что было дальше — никто не знает.
Будто бы провал.
Что бы сказали на это ученые-эволюционисты?
Рин вспоминает книгу, которую читала в детстве. Авторы предсказывали гигантский рост популяции и будущую нехватку ресурсов. «Пределы роста». Конечно, все случилось не так. 

Прошло немало времени и вереск на холмах успел уснуть и проснуться множество раз, прежде чем зеленые глаза Айвина стали серыми, а рыжие волосы потускнели. Будто бы с него опадала позолота и проявлялось то самое настоящее, его каркас. Он чувствовал, как магия леса, холмов и моря постепенно покидает его. Поэтому его зеленые глаза переставали быть зелеными, рыжина ушла, и даже часть татуировок исчезла.
Когда они оба все поняли, Айвин уже успел сильно измениться. Он не до конца превратился в человека с человеческими мыслями и противоречиями, но уже не принадлежал ни народу холмов, ни народу света и пустот.
И сколько бы раз он ни пытался найти путь в свой мир, где низкие тучи над холодным морем, где у болот танцуют дрожащие огоньки, сколько бы раз ни пытался призвать свой народ, ничего не происходило. Они покинули его. А потом его покинула и Анна.
Он похоронил ее под эбеновым деревом, из тех, что запоминают разговоры о любви. Попрощался с друзьями и отправился вперед.
Его ждала долгая-долгая жизнь.

Она шагала из одного мира в другой, и жизни становилось все меньше. Желтые осенние миры, миры умирающих морей и океанов, оставленные разумной жизнью миры, целые брошенные планеты. Чем ближе подступала пустота, тем больше покинутых миров она видела.
Ревущая тишина усиливалась. Она чувствовала чье-то присутствие. Все ближе и ближе. Присутствие кого-то/чего-то громадного.
Чем дальше они продвигались, тем сложнее было дышать, тем тяжелее давался каждый шаг, тем медленнее она соображала. Как будто поднималась на гору, где было все меньше и меньше кислорода.
Аннабель задавалась вопросом, зачем она здесь, и ничего не могла ответить. Вселенная танцевала перед глазами, сжималась, растягивалась, скручивалась, миры наваливались, наслаивались друг на друга, разрушались, превращались в месиво форм и искажений. Бескрайние пустыни, обрывающиеся в звездную бездну, круговерти искривленных, деформированных пространств, россыпи разорванных на части планет проплывали рядом, вихрились вокруг, прорастали внутри ледяными ветвящимися фракталами.
Она видела, что Вселенная умирает. Вселенная уже умерла. Много-много раз.
Магия? Кому нужна магия, когда существует математика?
Но теперь она понимала, что разницы нет.

Йонас подсел ко мне, когда я сидел в библиотеке и пялился в окно. Пялился так долго, что перед глазами заплясали фосфеновые узоры, и мне пришлось проморгаться, чтобы снова сфокусироваться.
— Знаешь, что самое страшное в бездне, когда в нее вглядываешься? — спросил я.
— То, что бездна в тебя не вглядывается, — криво улыбнулся Йонас. — Ей плевать.
Если бы мы находились в библиотеке одни, то я бы разложил его прямо на этом столе. Но мы были не одни.