Вся моя жизнь укладывается в ровные ряды песен — полюбившихся, заученных, упущенных из виду, и, разумеется, никогда не способных забыться по-настоящему. Она ложится в них как змея в круглую коробку: заполняя все свободное место, сворачиваясь кольцами, склоняя голову, засыпая. В моей памяти таких коробок сотни. Какие-то потяжелее, какие-то погромче, какие-то на замках, какие-то на лентах, какие-то без всего — небольшие, пустяковые.
Храмовая куфия, цейлонская бойга, аризонский апсид, желтогубый ботропс, домовой волкозуб, техасский гремучник, андаманская кобра, тигровый питон, болотный полоз. Собакогодовый удав. Арабская эфа. Бесчисленные песчаные змейки. Ужики.
Самые опасные коробки я не трогаю, разве что совсем редко. Потому что в них свернулись кольцами не только песни; под блестящей чёрной, красной, зелёной, сизой, жёлтой и голубой чешуёй схоронены запахи, настроения, времена года, рассветы, закаты, люди, города.
Спит зелёное небо с красными облаками лета 2006-го. Спит грохот фейерверка за чёрными окнами моего упущенного дома зимой 2000-го. Спит дорога на озеро в безвестном июле — в большой красивой машине с большим и сильным отцом. Спит хмельной розовый вечер на бесконечных полях с дикой клубникой — в конце 90х, нечетко написан год. Спит муромская березовая роща и молодая (самая красивая и добрая в мире) мама в огромной куртке со страшной рыжей собакой на поводке. Спит мята, заваренная на огороде в Александровке дедом. Спит дискотека в «Озерном», где моя сестра с короткими чёрными волосами танцует такие танцы, что к лагерю стоило бы заранее стянуть все окрестные батальоны МЧС. Сплю я, идущая с плеером по Ковровской на остановку маршрута 7А, который отвезёт меня к шестой школе. Спит — не спит — мой двор, танцующий в летних сумерках у подъезда под магнитофон, выставленный в окно на втором этаже. Спит комната в бабушкиной квартире, где она сидит напротив телевизора и крутит в воздухе ладонями под «Катюшу». Спит изрисованная стена в спальне мальчиков: второй корпус, лагерь «Белый городок». Спит высокая чёрная лампа дневного света, превращавшая мою комнату в королевство безопасности. Спят домашние качели, которые мне внезапно подарил на шестой (?) день рождения отец, потому что я сказала, что хочу в подарок только их. Спит Париж, куда мы въезжаем на большом экскурсионном автобусе с мамой — осенние каникулы, 2002 год.
Это песня о бананово-лимонном Сингапуре, сопках Маньчжурии и китайчонке Ли.
Это песня о двух красивых автомобилях и бабьем лете.
Это милая моя, солнышко лесное.
Это тополиный пух, июль и жара.
Это — о, мое трагикомичное детство — вся дискография Михаила Круга, можно ли выделить что-то одно?
Это «Метеора» — вся от первой и до последней песни.
Это антология русской поп-музыки от 80х до 00х, а может и позже.
Это жара больших городов, наши дни, Москва, и 569-я школа, конечно (как ты там?)
Это песенники на разворотах «Угадайки» и автоматически заученные тексты Чижа, Сплина, Пилота, Аnimal Джаза, Арии, КиШ, Шевчука, Гребенщикова. Блондинки Ксю. Сакуры.
Запах бабушкиной кофты. Первого дня каникул. Разбитых в казаках-разбойниках коленок. Творожной запеканки в школьной столовой. Сдвоенного урока труда. Сырой земли в Полтиннике. Ещё неузнанной Москвы. Ещё не ставшего обычным метро. Морозной ночи. Костра в середине смены. Выглаженной белой рубашки. Первых духов. Сорванной травы. Маминого хлеба
Всей моей любви.
Завтра мне 30 лет.
Храмовая куфия, цейлонская бойга, аризонский апсид, желтогубый ботропс, домовой волкозуб, техасский гремучник, андаманская кобра, тигровый питон, болотный полоз. Собакогодовый удав. Арабская эфа. Бесчисленные песчаные змейки. Ужики.
Самые опасные коробки я не трогаю, разве что совсем редко. Потому что в них свернулись кольцами не только песни; под блестящей чёрной, красной, зелёной, сизой, жёлтой и голубой чешуёй схоронены запахи, настроения, времена года, рассветы, закаты, люди, города.
Спит зелёное небо с красными облаками лета 2006-го. Спит грохот фейерверка за чёрными окнами моего упущенного дома зимой 2000-го. Спит дорога на озеро в безвестном июле — в большой красивой машине с большим и сильным отцом. Спит хмельной розовый вечер на бесконечных полях с дикой клубникой — в конце 90х, нечетко написан год. Спит муромская березовая роща и молодая (самая красивая и добрая в мире) мама в огромной куртке со страшной рыжей собакой на поводке. Спит мята, заваренная на огороде в Александровке дедом. Спит дискотека в «Озерном», где моя сестра с короткими чёрными волосами танцует такие танцы, что к лагерю стоило бы заранее стянуть все окрестные батальоны МЧС. Сплю я, идущая с плеером по Ковровской на остановку маршрута 7А, который отвезёт меня к шестой школе. Спит — не спит — мой двор, танцующий в летних сумерках у подъезда под магнитофон, выставленный в окно на втором этаже. Спит комната в бабушкиной квартире, где она сидит напротив телевизора и крутит в воздухе ладонями под «Катюшу». Спит изрисованная стена в спальне мальчиков: второй корпус, лагерь «Белый городок». Спит высокая чёрная лампа дневного света, превращавшая мою комнату в королевство безопасности. Спят домашние качели, которые мне внезапно подарил на шестой (?) день рождения отец, потому что я сказала, что хочу в подарок только их. Спит Париж, куда мы въезжаем на большом экскурсионном автобусе с мамой — осенние каникулы, 2002 год.
Это песня о бананово-лимонном Сингапуре, сопках Маньчжурии и китайчонке Ли.
Это песня о двух красивых автомобилях и бабьем лете.
Это милая моя, солнышко лесное.
Это тополиный пух, июль и жара.
Это — о, мое трагикомичное детство — вся дискография Михаила Круга, можно ли выделить что-то одно?
Это «Метеора» — вся от первой и до последней песни.
Это антология русской поп-музыки от 80х до 00х, а может и позже.
Это жара больших городов, наши дни, Москва, и 569-я школа, конечно (как ты там?)
Это песенники на разворотах «Угадайки» и автоматически заученные тексты Чижа, Сплина, Пилота, Аnimal Джаза, Арии, КиШ, Шевчука, Гребенщикова. Блондинки Ксю. Сакуры.
Запах бабушкиной кофты. Первого дня каникул. Разбитых в казаках-разбойниках коленок. Творожной запеканки в школьной столовой. Сдвоенного урока труда. Сырой земли в Полтиннике. Ещё неузнанной Москвы. Ещё не ставшего обычным метро. Морозной ночи. Костра в середине смены. Выглаженной белой рубашки. Первых духов. Сорванной травы. Маминого хлеба
Всей моей любви.
Завтра мне 30 лет.
Дорогие русские, кавказские и азиатские девочки, дорогие татарочки и удинки, якутяночки и чувашки, саамки и аварки, кумадинки и поморки, цыганки и казачки. Носите любую одежду, любые аксессуары, любые причёски, никого не слушайте. Красота наших культур стоит того.
Пусть пуховые оренбургские шали греют покатые плечи смуглых лачек, пусть румяные рязанские девушки опоясываются марийскими монетками, пусть эвенки крутят крупные локоны и вплетают в них летние одуванчики.
Пусть пуховые оренбургские шали греют покатые плечи смуглых лачек, пусть румяные рязанские девушки опоясываются марийскими монетками, пусть эвенки крутят крупные локоны и вплетают в них летние одуванчики.
Совершенно убеждена, что рождена быть хозяйкой дома у соснового леса: с высокими окнами, резным крыльцом, деревянными панелями на стенах кабинета. Халаты шёлковые, ковры персидские, вода с лимоном в хрустале. Летом самовар под яблоней, или вишней, или липой. Зимой скрипеть снежком под ногами. Весной пусть цветёт сирень, осенью шумят дожди и стоят на крыльце грибные корзинки.
Буду ходить в своём шелковом халате по своим персидским коврам, поливать свои высоченные пальмы в кадках у окон, смотреть на непогоду.
Буду ходить в своём шелковом халате по своим персидским коврам, поливать свои высоченные пальмы в кадках у окон, смотреть на непогоду.
Наше горло отпустит молчание,
Наша слабость растает, как тень.
И наградой за ночи отчаянья
Будет вечный полярный день.
Наша слабость растает, как тень.
И наградой за ночи отчаянья
Будет вечный полярный день.
Не смогла бы эмигрировать в поисках лучшей жизни хотя бы потому, что не могу представить реальность, где мои дети будут не русскими. Оторванными от своей истории, культуры. Говорящими на чужом языке, любящими чужие города.
Их детские воспоминания никогда не будут биться с моими. Не будет единого культурного кода.
Провинциальные панельки, деревенское молоко по утрам на углу, песни у костра про искатель разлук самолёт, летние лагеря с галстуками и орлятским кругом. Таблички «расстреляны в ... году» в старой Москве, дети Арбата, угол Патриарших с разлитым маслом. Белые ночи Петербурга, нижегородская стрелка, балтийский берег рыжая заря.
Не могу представить, что они не будут играть в казаки-разбойники и цветной светофор, не будут помнить, что в школу обязательно надо взять сменку. Что они станут учиться по другой системе оценок, смотреть другие новогодние фильмы. Не поймут значения родных моей памяти «зыко», «бэпэшка», «стомая», «моросишь».
А их дети, мои внуки? А потом, а дальше? Все, трансфер закончен, русского в них не останется. Это как новые Романовы (чьи пра-пра-пра Николаи и Александры правили великой империей, носили великие титулы), ставшие глубоко итальянцами, американцами.
Поэтому надо жить здесь, на этой земле, на нашей земле. Надо знать историю Отечества и его детей, надо читать хорошие книги, биографии. Путешествовать — да, временно жить где-то — да.
Но Родина всегда одна.
Их детские воспоминания никогда не будут биться с моими. Не будет единого культурного кода.
Провинциальные панельки, деревенское молоко по утрам на углу, песни у костра про искатель разлук самолёт, летние лагеря с галстуками и орлятским кругом. Таблички «расстреляны в ... году» в старой Москве, дети Арбата, угол Патриарших с разлитым маслом. Белые ночи Петербурга, нижегородская стрелка, балтийский берег рыжая заря.
Не могу представить, что они не будут играть в казаки-разбойники и цветной светофор, не будут помнить, что в школу обязательно надо взять сменку. Что они станут учиться по другой системе оценок, смотреть другие новогодние фильмы. Не поймут значения родных моей памяти «зыко», «бэпэшка», «стомая», «моросишь».
А их дети, мои внуки? А потом, а дальше? Все, трансфер закончен, русского в них не останется. Это как новые Романовы (чьи пра-пра-пра Николаи и Александры правили великой империей, носили великие титулы), ставшие глубоко итальянцами, американцами.
Поэтому надо жить здесь, на этой земле, на нашей земле. Надо знать историю Отечества и его детей, надо читать хорошие книги, биографии. Путешествовать — да, временно жить где-то — да.
Но Родина всегда одна.
Все приборы врут, все, кто с нами — умрут, кольцевые дороги никуда не ведут.
⠀
Я не тут, я вот она, иду черпая кашу ногами по муромской Московской за кассетой Земфиры, их продают прямо на уличных развалах, даже в декабре, даже на мой день рождения. Мне девять лет! У меня есть плеер! Я такая взрослая и деловая.
⠀
Вот мама забирает меня поздно вечером с подготовительных курсов в ЦВР — на санках, и мы идём ночным парком, и она толкает меня в сугроб, и падает сама, и мы возим по снегу руками, делаем ангелов, тонем в чёрном и зарисованным звёздами небе. Мне пять? Четыре?
⠀
Я только вчера перешла их шестой школы в двадцатую, научилась прыгать с вышки на Святом, пережила бойкот взрослых девчонок во дворе, нарядилась Смертью на Новый год в пятом классе, рассказала девочкам в бассейне, что моей маме уже тридцать четыре. Тридцать четыре!
⠀
Мои подруги детства нарожали дочерей и сыновей, и через пару лет они достигнут возраста нашей первой встречи с их мамами. Ведь мне только что было шесть (темнота за окнами первого класса, кабинет номер девятнадцать, Елена Ивановна), четырнадцать (Алешунино, экология, спим на матах), пятнадцать (первый Лидер, мама в педогогике), восемнадцать (что, восемнадцать? это слишком большой возраст, при чем тут я, лол). Я же только что поступила в универ! Или нет? Или да?
⠀
Почему все так быстро? Я ничего не понимаю, ничего не понимаю, ничего.
⠀
Я не тут, я вот она, иду черпая кашу ногами по муромской Московской за кассетой Земфиры, их продают прямо на уличных развалах, даже в декабре, даже на мой день рождения. Мне девять лет! У меня есть плеер! Я такая взрослая и деловая.
⠀
Вот мама забирает меня поздно вечером с подготовительных курсов в ЦВР — на санках, и мы идём ночным парком, и она толкает меня в сугроб, и падает сама, и мы возим по снегу руками, делаем ангелов, тонем в чёрном и зарисованным звёздами небе. Мне пять? Четыре?
⠀
Я только вчера перешла их шестой школы в двадцатую, научилась прыгать с вышки на Святом, пережила бойкот взрослых девчонок во дворе, нарядилась Смертью на Новый год в пятом классе, рассказала девочкам в бассейне, что моей маме уже тридцать четыре. Тридцать четыре!
⠀
Мои подруги детства нарожали дочерей и сыновей, и через пару лет они достигнут возраста нашей первой встречи с их мамами. Ведь мне только что было шесть (темнота за окнами первого класса, кабинет номер девятнадцать, Елена Ивановна), четырнадцать (Алешунино, экология, спим на матах), пятнадцать (первый Лидер, мама в педогогике), восемнадцать (что, восемнадцать? это слишком большой возраст, при чем тут я, лол). Я же только что поступила в универ! Или нет? Или да?
⠀
Почему все так быстро? Я ничего не понимаю, ничего не понимаю, ничего.
Дарья Насонова
Сделала милую сердцу игрушку про нашу прекрасную страну. Нежно люблю а) все, что связано с историей малых коренных народов б) очень разную природу России. Ещё это отличный способ подтянуть географию, а это просто о б о ж а ю puzzle.mash.ru
Я в золотистых полях и колосьях — ляг со мной рядом.
Начала искать сведения о предках. Знаю немного и общими чертами: с маминой стороны ремесленники и крепостные, с отцовской — военные, белогвардейцы (и все, других данных нет). Обратилась в несколько генеалогических бюро, прилично охуела от цен. Выбрала в итоге одну, теперь считаю.
Вот у меня была бабушка Лина (по маминой линии). У нее была мама — Агриппина Верясова и папа — Егор Штыков. Поиск по фамильной линии папы Штыкова на 30 лет вглубь (1891-1861 гг.) — 159 000 рублей. Поиск по Верясовым (со скидкой, так как один архив, скорее всего) — 95 000 рублей. Итого 254 000 рублей.
Еще у меня была бабушка Саша (по папиной линии). Я больше всего похожа на нее среди других родственников. У нее была мама — Ирина Чванова и папа — Василий Ксенофонтов. То же самое — 254 000 рублей. Здесь мне обязательно все надо узнать про Ксенофонтовых (потому что именно они служили в Белой Гвардии, и именно их фотографии до меня дошли, и тут все-таки сильно больше сведений), но и про Чвановых тоже — потому что я про них вообще, вообще ничего не знаю.
А еще я бесконечно люблю свою фамилию и никогда в жизни ее не сменю, а она досталась от деда Вани, мужа бабушки Саши. И всё, что я знаю про него, это имя отца — Василия Насонова. Но на этом баста, и как так вообще? От него ко мне перешла моя фамилия, а я не в курсе ни его отчества, ни его места рождения, ни сословия, ничего. Это еще 159 000 рублей.
И это все только сухие данные. Чтобы найти биографические факты (сведения о земле, на которой жили, описание хозяйства, какие-то события, в которых участвовали), надо смотреть метрические книги (церковные) + различные списки и переписи. Это 14 000 рублей за год, если обращаться к той же компании. Но я думаю, что тут я просто заплачу, чтобы мне объяснили, где искать, и буду сама.
Но какие имена были! Афинья, Офинья, Агафья, Агриппина, Варвара, Софья, Лина. А какие фамилии — Ксенофонтова, Верясова. Не любила бы свою, обязательно взяли бы какую-то из этих. Но я Даша Насонова 💗
Вот у меня была бабушка Лина (по маминой линии). У нее была мама — Агриппина Верясова и папа — Егор Штыков. Поиск по фамильной линии папы Штыкова на 30 лет вглубь (1891-1861 гг.) — 159 000 рублей. Поиск по Верясовым (со скидкой, так как один архив, скорее всего) — 95 000 рублей. Итого 254 000 рублей.
Еще у меня была бабушка Саша (по папиной линии). Я больше всего похожа на нее среди других родственников. У нее была мама — Ирина Чванова и папа — Василий Ксенофонтов. То же самое — 254 000 рублей. Здесь мне обязательно все надо узнать про Ксенофонтовых (потому что именно они служили в Белой Гвардии, и именно их фотографии до меня дошли, и тут все-таки сильно больше сведений), но и про Чвановых тоже — потому что я про них вообще, вообще ничего не знаю.
А еще я бесконечно люблю свою фамилию и никогда в жизни ее не сменю, а она досталась от деда Вани, мужа бабушки Саши. И всё, что я знаю про него, это имя отца — Василия Насонова. Но на этом баста, и как так вообще? От него ко мне перешла моя фамилия, а я не в курсе ни его отчества, ни его места рождения, ни сословия, ничего. Это еще 159 000 рублей.
И это все только сухие данные. Чтобы найти биографические факты (сведения о земле, на которой жили, описание хозяйства, какие-то события, в которых участвовали), надо смотреть метрические книги (церковные) + различные списки и переписи. Это 14 000 рублей за год, если обращаться к той же компании. Но я думаю, что тут я просто заплачу, чтобы мне объяснили, где искать, и буду сама.
Но какие имена были! Афинья, Офинья, Агафья, Агриппина, Варвара, Софья, Лина. А какие фамилии — Ксенофонтова, Верясова. Не любила бы свою, обязательно взяли бы какую-то из этих. Но я Даша Насонова 💗
Когда Алиса зачитывает мне погоду в дождливые дни, я обязательно добавляю после ее «дождь начнётся через час и не закончится... » слово «никогда».
Лохматые шишиги объект моих воскресных мрачных молитв, совершено не против перспективы быть украденной на озерное тёмное дно, да там и сгинуть, потому что отключенная в начале мая вода (почему сейчас, почему мой район, в прошлом году был июль, будьте прокляты) гораздо сильнее бьет по моему традиционно не самому радужному настроению, чем я предполагала.
Бить палкой траву, собирать яблоки на земле, клеить на ногти лепестки, рыжие маргаритки на клумбе. Удовольствие от решения дискриминанта, удовольствие от быстро сокращённого уравнения, идеально ровный круг циркулем. Тёплые плотные колготки, к которым нужна дополнительная резинка на пояс. Запах новой канцелярки. Сливовый компот, вишневый компот, вишни из вишнёвого компота, краковская колбаса и кефир с двумя ложками сахара. Молоко из бидона, квас на разлив, желтая бочка с синими буквами на углу улицы. Толстые розовые отварные сардельки. Пионербол. Пустая школа, меловые разводы на доске, серая мокрая тряпка, сложённая в несколько раз. Голубое утро, золотая пыль в свете весеннего солнца, закат на стенах соседней панельки. Пять дней до лета. Два до каникул.