«Серебряный ашолотль», Анна Старобинец

Новый сборник Анны Старобинец калейдоскопически-хаотичен: он родился из переживаний последнего десятилетия, упакованных в мистическую оболочку или предъявленных читателю нагими, без намёков на фирменный хоррор. Строго говоря, «Серебряный ашолотль» сделан не из рассказов — из ночных кошмаров, впитавших накопленные тревоги. Здесь рефлексия по сгоревшему от онкологии мужу, страх потери связи с реальностью, мучительное проживание разлуки и боль от продемонстрированной уязвимости.

Старобинец верна привычкам. Она венчает бытовое и потустороннее, создавая нерушимый союз: призраки с комфортом уживаются в МФЦ, а монстр — в подземельях Петергофа. Хоррора в привычном понимании здесь вообще нет, он ампутирован в угоду ужасу экзистенциальному: страх продуцируется реальностью (или ирреальностью) за окном; его вызывают эпидемия, война, рычащая государственная машина, бесконечная бюрократическая волокита, предательство любимого человека.

Любому сборнику нужна красная нить, и у «Ашолотля» — это условное «непоправимое». Персонажи сталкиваются с утратой, и ни одному из них Старобинец не даст отыграть потерянное, даже если создаст иллюзию счастливого финала. Дорогие друзья, неверные мужья, разочарованные отцы и — и ты, Брут! — фантастические питомцы (смутно похожие на смесь падшего ангела со свежевыведенной гламурной породой собаки) уходят и растворяются в тумане забвения. Что остаётся тогда этим историям? Ярость, несогласие, вина, страх бессилия.

Было бы несправедливо сказать, что «Ашолотль» у Старобинец вышел неманипулятивным. Напротив, по мере углубления в книгу тяжело больных детей сменяют не менее тяжело больные зверушки, следом идут жёны с разбитыми сердцами, после болезненной, погранично-зависимой любви приходит вечная, побеждающая смерть. Но это трогательные, приятные сердцу, ненасильственные манипуляции, они не пытаются сымитировать слезовыдавливательную машинку, просто стучат в самую глубину бессознательного, капают антисептиком на ссадины.

Тяжелее всего в этом сборнике весит одна строчка. Это посвящение рассказа «Крио». Лаконичное. «Для Саши»*. Рассказ о том, как технологии позволяют «консервировать» тяжелых больных для того, чтобы спустя время спасти их, когда позволят новые лекарства. К способности Анны верить, надеяться и любить хочется прикоснуться физически, настолько это сильно.

*муж Анны Старобинец, Александр Петрович Гаррос, писатель и журналист, скончался в 2017 году в Израильской клинике. Он умер от рака пищевода. Ему был 41 год. На своей странице в социальных сетях Анна тогда написала: «Саша умер. Бога нет».

Принесу с профессорской лекции мысль насколько точную, настолько и болезненную. «Истинное бессмертие — это когда после твоей смерти люди смогут увидеть мир твоими глазами».

P.S. понадеемся, что Виктор Олегович бессмертен, но смотреть глазами Пелевина грядущие поколения ни на что не будут. Это будет «круть» (с) ;)

«Заплыв», Владимир Сорокин

Сборник ранних рассказов Владимира Сорокина посвящен, как он сам формулирует, ударникам труда и отличникам коленопреклонения перед режимом. Амбивалентное мышление советской эпохи здесь применяется в качестве начинки для гротескного, иронично-уродливого мира, где диктаторы растут на горшках в подоконниках, пятилетний план выполняют даже мертвецы, а дедовский ватник, пропахший потом и тухлятиной, поглощает целую семью. Герои сборника кичатся умением одним прикосновением ко лбу человека отличить врага народа от служителя режима и подсчитывают поседевшие волосы в шевелюре вождя к каждому новому подпленуму.

«Заплыв» очень нарядный и — в противовес более позднему Сорокинскому творчеству — скупой на ультранасилие. Не то чтобы автору когда-то не хватало пороха в пороховницах: бессменному голосу аудиоверсий, Ивану Литвинову, и здесь приходится мужественно тянуть «кормил его спеееермооой», но скорее в качестве исключения. Физиологичность, зашкаливающая жестокость и фирменная эпилептоидная агрессия в «Заплыве» редуцированы в пользу абсурдных юмористических зарисовок.

«Так в неведении и напряжении миновало полтора месяца. Соседей продолжали арестовывать и предупреждать. Вскоре вышел указ о запрещении самоубийств. Самоубийства прекратились…»

Этот Сорокин, как и любой другой Сорокин, во что его ни заверни, интересен в первую очередь филологически. «Заплыв» — чудесное поле для исследования канцеляризмов и психопатологий режимного языка. В рассказах сборника поселилось чудовищное, но бытовое, сумасшедшее, но одобренное официально; закреплённое сначала в уме, потом в букваре.

«Через месяц новый Вождь выступил с обращением к народу, где упомянул «бывшего у Руля, но выбывшего по причине необходимых, но достаточных причин»

«Обрратите внимание… не такой уж старый… уметь разобраться… ты, Фаина, лишена политической прозорливости… необходимо понять… немного износился… нужно учитывать… не всегда верно… уважение к реликвиям… что было – то было, не спорю, но… подкладка совсем новая… положение вещей… каждый на его месте… никому не мешает… может ещё пригодиться… не надо с бухты-барахты… складывалась десятилетиями… узаконено… себя, себя винить надо, а не…»

Что речь верхов, что сонный ком слов, покидающий разваливающуюся от времени гортань деда старой закалки выполняют одинаковую функцию — нести облегчение. Все персонажи здесь поглощены обсессивным оправдыванием, бесплодным объяснятельством, иногда — самоуничижением, лишь бы привести жизнь к знаменателю терпимости или — хотя бы — понятности.

Неудивительно, что ближе к финалу рассказы деконструируются. Здесь Сорокин изобретает новый язык, подходящий для горячих споров на планерке литгазеты, интуитивно понятный только на уровне буквосочетаний и интонаций. Без лишних усилий и все предыдущие истории могут быть сокращены до вкрадчивого бормотания или угрожающего рыка — вся эта какофония и составляет изнанку «Заплыва». Даже каннибализм, который вменяли Хаски за куда более скромные, чем у Сорокина, выражения, здесь носил бы инсультный характер для цензора, если бы его не «заболтали» голоса, нестройно пытающиеся попасть в вокабуляр повестки.

Пока я пытаюсь привыкнуть к студенческому статусу, ежевечерним лекциям и прочим переменам в жизни, пусть уже немолодой, но всё ещё веселой, тексты пишутся слишком лениво. Зато Ника успевает обозревать современную литературу (и делает это блестяще), и вот её обзор на книгу сентября для Театр To Go

Сентябрьской книгой месяца в Teatr To Go стал аудиосериал «Семь способов засолки душ» Веры Богдановой. Как будто хотелось поговорить о читательских ожиданиях и праве писателя им не соответствовать, но, наверное, тут каждый сам разберется.

Советую параллельно с книгой Веры почитать еще «Говорящих с духами» Андрея Шаповалова (про сибирский шаманизм) и посмотреть про секту «Ашрам Шамбалы» на ютубе – это поспособствует погружению.

Заметила, что к новому Пелевину не тянется рука, крокодил не ловится, не растёт кокос. Как будто бы «Путешествие в Элевсин» было последним, что можно было упаковать в себя в рамках вселенной Transhumanism.inc без тошноты и сопротивления. А сейчас ничем уже не соблазняется душа, даже поисками отсылок и пасхалок, обилием мультивселенных, метаслоями, пост-модерно-ирорично-нейро-страпонами.

Вот и дилемма. Как будто на площади Очередь, как у Владимира Георгиевича, все берут турецкие, кожаные, коричневые, хорошие, точно говорю, хорошие, Турция, качество, не Китай, а ты мимо идёшь. С пустым целлофановым пакетом. То ли надо за компанию взять, чтоб було. То ли проголосовать за ненасилие и свалить в комфортный нечитун.

«Улан Далай», Наталья Илишкина

«Будут советы — будет свобода», — выводит буквы Чагдар, подражая чёрточкам из букваря. Истина эта, в которую он упрямо верил, обучаясь русской грамоте, немногим позже трансформируется в «товарищ Сталин такого приказать не мог». Героев «Улан Далай», донских калмыков-казаков, первые главы романа застают в разгар переселения в Сибирь. И хотя за родом Чолункиных Наталья Илишкина наблюдает от правления царя и до хрущёвской оттепели, для знакомства с читателем она выбирает страшный, обледеневший поезд, трупы внутри которого вмерзают в дно вагончика, а обессилевшие старики, потянувшись к теплу, прилипают к печке до смертельных ожогов. Эти сцены — бесстрастное пророчество в ответ на научение смиряться со старшими и с властью (мудрость, которой до самых седин гордится Баатр Чолункин, старший в роду).

Уже то, что вперёд игры на домбре, серебристых заколок в женских причёсках и шумных калмыцких свадеб Илишкина знакомит нас с посмертным прощанием у буддистов, разбивает сердце. Не с приветствия, а с прощания начинается «Улан Далай». Впрочем, и сама книга родилась с конца, а не с начала. Романный курс Ольги Славниковой вдохновил писательницу на рассказ о пожилой паре, которая ищет осколки семейной истории на месте давно сгинувшего хутора в Задонской степи; на хрупкий скелет этого рассказа и нарос внушительный, самобытный, своенравный роман.

Трое детей Баатра Чолункина, объединенных одной крышей и одной судьбой, оказались настолько разными, насколько им могла позволить эпоха. Старший — белогвардеец, бежавший от преследования красных в эмиграцию, средний — красноармеец, которому великое коммунистическое завтра пообещало рай на земле, младший — служитель хурула, стойкий в вере даже перед лицом власти советов. Если и можно было бы найти между этими людьми что-то общее, кроме крови и бузавского воспитания, так это несмирение с горем.

Понятная для читателя эпоха, легко узнаваемая из, например, Москвы 1930-х Булгакова с кулинарией на примусе и ироническим остранением через кота Бегемота, вдруг видится совершенно другой глазами калмыцкого народа. Люди, для которых нет ничего ценнее, чем представиться, перечислив всех мужчин своего рода, упоминая их боевые подвиги, вдруг оказываются насильно вписаны в эпоху, где «нет безопаснее происхождения, чем сирота с малолетства, не помнящий ни родителя, ни даже фамилии». Люди суеверные, смиренные перед бурханами, однажды вынуждены спрятать их или сжечь, и даже копать землю, что для них и большой страх, и большой грех. Ломаются все до единой хрупкие косточки самобытности, но остаётся мощный, несгибаемый стержень. Вокруг этого стержня, необходимости «держаться своих» и сохраняется род Чолункиных.

«Улан Далай» пусть и стилизован под «старомодную» литературу, но написан рукой из современности, что остро чувствуется в финальных монологах героев. Потребность осмыслить исторические потрясения, утопическое стремление сделать вывод, который будто бы сможет сохранить душу в следующих схватках с судьбой и режимом, — это боль сегодняшних дней. Илишкина бесхитростно работает с паттернами мышления партийного человека, который полагает за норму думать одно, говорить второе и верить в третье. Она подсвечивает эти противоречия в Ленинских трактатах, довезённых до самой Сибири, в зарытых от горя орденах, в символических, приуроченных к датам смертях.

Да переродятся они в прекрасной, соседней с этим краем стране.

Я не читала Хан Ган до того, как это стало мейнстримом, поэтому не бравирую. Но по первым главам, полуавторитетно, на птичьих правах, так сказать, могу заключить, что с медицинской точки зрения — это история про шизофренический патосимптомокомплекс.

Важно это потому, что в представлении общественности шизофрения равна продуктивной симптоматике (галлюцинациям, бреду, голосам в голове пациента). На практике же, это заболевание почти всегда начинается с симптоматики негативной и очень долго сохраняется в рамках данных симптомов (социальный аутизм, мотивационные дефекты).

Вряд ли Хан Ган преследовала цель заниматься психиатрическим просвещением. Но в некоторой мере, неосознанно — у неё это вышло.