Задумался, какие сохранились у меня воспоминания о «Дне милиции» из тех, советских, давно ушедших времен…
Основательно порылся в памяти, я на нее не жалуюсь. Наверное, самое яркое – 10 ноября 1982 года, «День милиции» не празднуют, умер Брежнев. Вернее сказать, о смерти объявят только назавтра, но уже отменена трансляция праздничного концерта из Колонного зала Дома Союзов, вместо него по телевизору идет фильм «Депутат Балтики».
Нас, как были в парадной форме, собирают в актовом зале райотдела под вечер. Лица сидящих в президиуме хмурые, никто ничего официально не заявляет, но шепотом от соседа к соседу передается: «Леонид Ильич всё… теперь на нас полезут китайцы…»
Все ждут войны. Объявляется «усиленный вариант несения службы». Казарменное положение, домой никто не вернется. Здесь же в зале сдвигают в угол ряды стульев, отрывая их перед этим от пола, с треском и скрипом выдирают длинные гвозди крепежа. Откуда-то грузовик привозит кучу раскладушек, которые мы таскаем сюда наверх, на третий этаж, расставляем длинными рядами.
Позже старшина приносит стопки тощих армейских шерстяных одеял, в зале холодно, за окном ниже двадцати мороза, зима в Сибири, зима в России, пришло время перемен. Как было раньше, уже не будет, ясно каждому. И почему-то ясно, что лучше не будет тоже.
Пост возле главпочтамта. Двенадцать часов на ногах. Мороз крепчает, уже за тридцать. Греться можно только каждые последние пять минут часа. Постоянно подъезжают разные проверяющие, напоминают: «Выявлять распространителей слухов и паникеров. Задерживать на месте, немедленно отправлять в райотдел».
«Усиление» снимается только 16-го, через неделю. У меня пропал билет на самолет в Горький, на 11 ноября. Там ждали, но я даже не мог выйти на связь. Позже, это определит ход моей дальнейшей жизни. Но пока, я этого еще не знаю.
Не случайно написал в заголовке «День советской милиции». Для меня это осталось так.
Олег Федоров
Основательно порылся в памяти, я на нее не жалуюсь. Наверное, самое яркое – 10 ноября 1982 года, «День милиции» не празднуют, умер Брежнев. Вернее сказать, о смерти объявят только назавтра, но уже отменена трансляция праздничного концерта из Колонного зала Дома Союзов, вместо него по телевизору идет фильм «Депутат Балтики».
Нас, как были в парадной форме, собирают в актовом зале райотдела под вечер. Лица сидящих в президиуме хмурые, никто ничего официально не заявляет, но шепотом от соседа к соседу передается: «Леонид Ильич всё… теперь на нас полезут китайцы…»
Все ждут войны. Объявляется «усиленный вариант несения службы». Казарменное положение, домой никто не вернется. Здесь же в зале сдвигают в угол ряды стульев, отрывая их перед этим от пола, с треском и скрипом выдирают длинные гвозди крепежа. Откуда-то грузовик привозит кучу раскладушек, которые мы таскаем сюда наверх, на третий этаж, расставляем длинными рядами.
Позже старшина приносит стопки тощих армейских шерстяных одеял, в зале холодно, за окном ниже двадцати мороза, зима в Сибири, зима в России, пришло время перемен. Как было раньше, уже не будет, ясно каждому. И почему-то ясно, что лучше не будет тоже.
Пост возле главпочтамта. Двенадцать часов на ногах. Мороз крепчает, уже за тридцать. Греться можно только каждые последние пять минут часа. Постоянно подъезжают разные проверяющие, напоминают: «Выявлять распространителей слухов и паникеров. Задерживать на месте, немедленно отправлять в райотдел».
«Усиление» снимается только 16-го, через неделю. У меня пропал билет на самолет в Горький, на 11 ноября. Там ждали, но я даже не мог выйти на связь. Позже, это определит ход моей дальнейшей жизни. Но пока, я этого еще не знаю.
Не случайно написал в заголовке «День советской милиции». Для меня это осталось так.
Олег Федоров
Тут меня сегодня Док наш озадачил, который Vadim Tarakanov. Взял, да и описал свое видение рая (я, если честно, про его рай и так все знал процентов на 90). Но почитав, задумался.
Сериал помните, который Supernatural (вроде бы "Сверхестественное" в русской версии)? Там братцы-герои находят своего другана в его личном раю, где он дрыхнет на столе в баре. Ну и выясняют, что рай это типа такое место, где ты щаслив, и оно создается под каждого отдельно.
Ну хорошо, тут задумался я опять. Все мы смертны и все такое и если вдруг там не знаю, атокатастрофа или чего, и, значит, душа моя отлетела, а кто-то прощелкал и случайно пропустил ее в рай, то где ей тогда положено оказаться?
Закрыл глаза, представился сразу дом возле озера. А вокруг лес и бабье лето. В озере мостки, а у них "казанка". Или пусть даже большая река, я согласен. Во дворе трава, на траве дрова. Дом подворьем и с баней, понятное дело. В погребе там соленья, самогонка и пиво. Чтоы всегда были. Во дворе все-все-все мои коты, что когда-то меня покинули.
В доме шкафчик правильный, в нем пара ружьишек, пара винтовок, ничего такого особого. Револьвер можно, большой. И чтобы дичи было много, и рыбы, да.
Еще хочу сарай, а в него ГАЗ-63. Чтобы можно было съездить в гости к таким же долбоебам, как и я, потому что в подобном месте точно такие заведутся.
И чтобы все сезоны - вот прямо правильные сезоны. Классические. То есть, если лето, то лето и без клещей. Осень так осень. Если зима, то с сугробами и всеми атрибутами.
Ну вот как-то так я этот самый рай себе вижу, да.
Украдено из старого Круза
Сериал помните, который Supernatural (вроде бы "Сверхестественное" в русской версии)? Там братцы-герои находят своего другана в его личном раю, где он дрыхнет на столе в баре. Ну и выясняют, что рай это типа такое место, где ты щаслив, и оно создается под каждого отдельно.
Ну хорошо, тут задумался я опять. Все мы смертны и все такое и если вдруг там не знаю, атокатастрофа или чего, и, значит, душа моя отлетела, а кто-то прощелкал и случайно пропустил ее в рай, то где ей тогда положено оказаться?
Закрыл глаза, представился сразу дом возле озера. А вокруг лес и бабье лето. В озере мостки, а у них "казанка". Или пусть даже большая река, я согласен. Во дворе трава, на траве дрова. Дом подворьем и с баней, понятное дело. В погребе там соленья, самогонка и пиво. Чтоы всегда были. Во дворе все-все-все мои коты, что когда-то меня покинули.
В доме шкафчик правильный, в нем пара ружьишек, пара винтовок, ничего такого особого. Револьвер можно, большой. И чтобы дичи было много, и рыбы, да.
Еще хочу сарай, а в него ГАЗ-63. Чтобы можно было съездить в гости к таким же долбоебам, как и я, потому что в подобном месте точно такие заведутся.
И чтобы все сезоны - вот прямо правильные сезоны. Классические. То есть, если лето, то лето и без клещей. Осень так осень. Если зима, то с сугробами и всеми атрибутами.
Ну вот как-то так я этот самый рай себе вижу, да.
Украдено из старого Круза
Поколению родителей! Украл у Даценко!
Мое поколение и уходит так же, как жило.
Порывами, нелепо, глупо, внезапно.
Нас догоняют войны однажды уже пережитые, и мысли, однажды уже передуманные.
Мы с детства готовились к великим свершениям.
Будущее было прекрасным, и необходимо досягаемым.
Оно каждый день приходило к нам в новостях, на страницах журналов, и оставалось в мыслях как само-собою разумеющееся. данное нам в ощущениях магнитофонов, шариковых ручек, новых автомобилей, лимонада и цветного телевидения.
А еще космос.
Мы умеем мечтать. Лучше всех в этом мире. Даже лучше китайцев и ирландцев.
Но только, наши мечты очень долго висели в дымном воздухе, слишком сильно заплеваны словами, делами, жирным потом приватизаторов, поступками тех, кого считали друзьями, грязью политики и необходимостью выжить.
Это я о тех, кто выжил. О тех, из нас, кто читает эти строки.
И вроде бы приходит время, когда мечты наши можно воплотить.
Но уже понятно- делать это будут другие.
И по другому.
Наши дети и внуки.
В этом смысле, я сильно жалею, что у меня мало детей.
Это одно из самых больших сожалений. А их немало, и все они огромны. Сожаление- чувство сопричастности печали. Ты не производишь печаль, но печалишься. Не один.
Так и хочется закричать - " Вставайте, кто еще остался"...
А потом понимаешь,--- мы не мальчиши.
Мы еще и не дед сто лет, но те самые отцы, что полегли.
И это так.
Окиньте взором свои жизни.
Сколько там, за спиною тех, кто не выжил?
Спился, был убит, умер от водки, от бессмысленности бытия? Не успел стать беженцем?
Не верил в то, что "такое" может быть?
Погиб на войнах, на войнах которые пришли вслед за позором? безвременье убило их.
Но они прикрыли нас.
То-то и оно.
Да, есть и те, кто смог пережить, выстроить судьбу. Жить нужным и на своем месте, а это вообще самое главное.
Но сколько таких?
Должно было быть намного больше.
Грустно узнавать о смерти сверстников еще и еще...
Странное поколение.
Уходит так как и жило. Нелепо, глупо, внезапно. Вытаскивая к жизни себя и других, не сдаваясь, проживая каждый день, словно последний, или первый.
Нет, скорее первый.
Каждый день начинается с мечты и работы.
Делай хорошо, и будет хорошо.
Иначе смысла не было бы.
Я люблю нас.
И помню.
Мое поколение и уходит так же, как жило.
Порывами, нелепо, глупо, внезапно.
Нас догоняют войны однажды уже пережитые, и мысли, однажды уже передуманные.
Мы с детства готовились к великим свершениям.
Будущее было прекрасным, и необходимо досягаемым.
Оно каждый день приходило к нам в новостях, на страницах журналов, и оставалось в мыслях как само-собою разумеющееся. данное нам в ощущениях магнитофонов, шариковых ручек, новых автомобилей, лимонада и цветного телевидения.
А еще космос.
Мы умеем мечтать. Лучше всех в этом мире. Даже лучше китайцев и ирландцев.
Но только, наши мечты очень долго висели в дымном воздухе, слишком сильно заплеваны словами, делами, жирным потом приватизаторов, поступками тех, кого считали друзьями, грязью политики и необходимостью выжить.
Это я о тех, кто выжил. О тех, из нас, кто читает эти строки.
И вроде бы приходит время, когда мечты наши можно воплотить.
Но уже понятно- делать это будут другие.
И по другому.
Наши дети и внуки.
В этом смысле, я сильно жалею, что у меня мало детей.
Это одно из самых больших сожалений. А их немало, и все они огромны. Сожаление- чувство сопричастности печали. Ты не производишь печаль, но печалишься. Не один.
Так и хочется закричать - " Вставайте, кто еще остался"...
А потом понимаешь,--- мы не мальчиши.
Мы еще и не дед сто лет, но те самые отцы, что полегли.
И это так.
Окиньте взором свои жизни.
Сколько там, за спиною тех, кто не выжил?
Спился, был убит, умер от водки, от бессмысленности бытия? Не успел стать беженцем?
Не верил в то, что "такое" может быть?
Погиб на войнах, на войнах которые пришли вслед за позором? безвременье убило их.
Но они прикрыли нас.
То-то и оно.
Да, есть и те, кто смог пережить, выстроить судьбу. Жить нужным и на своем месте, а это вообще самое главное.
Но сколько таких?
Должно было быть намного больше.
Грустно узнавать о смерти сверстников еще и еще...
Странное поколение.
Уходит так как и жило. Нелепо, глупо, внезапно. Вытаскивая к жизни себя и других, не сдаваясь, проживая каждый день, словно последний, или первый.
Нет, скорее первый.
Каждый день начинается с мечты и работы.
Делай хорошо, и будет хорошо.
Иначе смысла не было бы.
Я люблю нас.
И помню.
Пару месяцев назад, осенью, был в родном Красноярске. Шел, встретил старого приятеля-сослуживца, сели в кафе гостиницы «Красноярск» выпить кофе.
Там несколько кафе и ресторанов, выходящих окнами на центральную площадь города – фонтаны, река, Саянские горы – шикарные виды, словом. Кто впервые сюда приезжает – полный отпад башки, Сибирь поражает своими щедрыми пейзажами и неохватным простором. Не какая-нибудь там европейская прилизанная «свобода личного потребления», а воля-вольная для всех, жуй полною ложкой, сколько зацепил из общего котла.
Вот, сидим, жуем. По ходу, зашла речь «за литературу».
Приятель говорит:
- А почему бы тебе, скажем, не взять такую тему, которую хорошо знаешь? Все равно же не пишешь сейчас ничего эпохального. Вот возьми и напиши о бандитских девяностых у нас. Про «алюминиевые войны», о беспределе тех лет, о бешеных деньгах и кровавых битвах за эти деньги и за власть в целом.
- Смеешься? Мне-то это нафига нужно? Без меня вагоны такого уже написаны за эти годы. Только непонятно, зачем.
- Ну, как, чтобы люди знали и помнили…
Тут я заржал. И он в ответ тоже заржал. И оба мы заржали, два старых, прожженных опера, которые знают о памяти людской почти все. А потом я сказал:
- Одну историю тебе расскажу. Музыкой навеяло. Как раз, о памяти и литературе. Было лет сто назад, на этой вот площади. Осенью, в такое же примерно время. И даже погода стояла похожая: днем – еще жара, хоть в майке ходи, к вечеру – дубак, утепляйся всерьез.
Подъехал я сюда, ткнул машину сбоку, тогда все тут было заставлено вплотную и без нынешних столбиков-разметок. Хотел скоротать время, был у меня лишний час до одной важной встречи неподалеку.
Остановился, вышел – свистят. Оглядываюсь – сидит компания за столиками возле кафе, на воздухе. Вот, метров десять отсюда, не дальше. Машут рукой. Присмотрелся – знакомые все лица.
Подхожу. Кивают: «Садись, давно не виделись». Пятеро. Все – хорошо и лично мне знакомы. С троими – работал в одном подразделении несколько лет. Спал на соседних койках во время дежурств на сутках, выскакивал вместе на задержания особо опасных, ездил в боевые командировки.
Это было раньше. Теперь – «хозяева жизни». Шелковые цветастые рубашки, модные пиджаки, цепи на мощных шеях, перстни-печатки на пальцах, «Картье», «Патек Филипп», бокалы «Реми Мартин» на столе. И пять «гелендвагенов» посреди площади, брошенных как попало – «не баре, объедут».
Говорят лениво:
- Чота, на «Ровере» газуешь. Не впадлу?..
И я с такого начала завелся. Отвечаю:
- А чо, зашквар? Сами, давно с ментовских уазиков, да в графские кареты? Напомнить, как шаркали шваброй полы в спортзале? Как на спичках кидали, кому сегодня хороший бронежилет, а кому в легком идти? Лихо вы от спичек – скачками, во владельцы казино, ЖКХ и опекуны шлюх на Бетонке перековались. Крышу бабками снесло? – могу поправить на раз, у меня право есть.
Один, самый там молодой, обиделся сходу:
- Морали себе читай, что было – прошло. А умные люди быдлом всю жизнь не сидят, они херовое прошлое зачеркивают на раз.
Говорю:
- Ну, значит, я теперь тебя зачеркнул. Кстати, книгу мне верни, которую взял.
Он офигел слегка, не понял:
- Чо, какую книгу еще?..
- Напоминаю. Я на тебя когда-то «Журнал наставника» вел, ты за мной закреплен был, когда с гражданки пришел. Я же тебя и в спортзал за руку привел. И ты ко мне домой тогда часто приходил. Делился событиями, советов просил. А потом, книжки брал почитать. Умные, чтобы самому разбираться в жизни. Всегда возвращал после. А эту – не вернул. Видимо, до сих пор читаешь…
Тут другой включился, заржал:
- Вова, он тебе предъявляет, что долгов не гасишь…
Говорю уже этому:
- Ага, Серега, ты въехал. Как Вова книгу вернет, могу тебе передать. Ты же, я слышал, кандидат филологических наук, диссертация по теме «Творчество русских писателей второй половины XIX века». Купил, чтобы надпись на памятнике красивше была.
Он посмотрел на меня волком, заткнулся. Я поднялся и ушел. Там уже не о чем было говорить. А вскоре, стало и не с кем.
Там несколько кафе и ресторанов, выходящих окнами на центральную площадь города – фонтаны, река, Саянские горы – шикарные виды, словом. Кто впервые сюда приезжает – полный отпад башки, Сибирь поражает своими щедрыми пейзажами и неохватным простором. Не какая-нибудь там европейская прилизанная «свобода личного потребления», а воля-вольная для всех, жуй полною ложкой, сколько зацепил из общего котла.
Вот, сидим, жуем. По ходу, зашла речь «за литературу».
Приятель говорит:
- А почему бы тебе, скажем, не взять такую тему, которую хорошо знаешь? Все равно же не пишешь сейчас ничего эпохального. Вот возьми и напиши о бандитских девяностых у нас. Про «алюминиевые войны», о беспределе тех лет, о бешеных деньгах и кровавых битвах за эти деньги и за власть в целом.
- Смеешься? Мне-то это нафига нужно? Без меня вагоны такого уже написаны за эти годы. Только непонятно, зачем.
- Ну, как, чтобы люди знали и помнили…
Тут я заржал. И он в ответ тоже заржал. И оба мы заржали, два старых, прожженных опера, которые знают о памяти людской почти все. А потом я сказал:
- Одну историю тебе расскажу. Музыкой навеяло. Как раз, о памяти и литературе. Было лет сто назад, на этой вот площади. Осенью, в такое же примерно время. И даже погода стояла похожая: днем – еще жара, хоть в майке ходи, к вечеру – дубак, утепляйся всерьез.
Подъехал я сюда, ткнул машину сбоку, тогда все тут было заставлено вплотную и без нынешних столбиков-разметок. Хотел скоротать время, был у меня лишний час до одной важной встречи неподалеку.
Остановился, вышел – свистят. Оглядываюсь – сидит компания за столиками возле кафе, на воздухе. Вот, метров десять отсюда, не дальше. Машут рукой. Присмотрелся – знакомые все лица.
Подхожу. Кивают: «Садись, давно не виделись». Пятеро. Все – хорошо и лично мне знакомы. С троими – работал в одном подразделении несколько лет. Спал на соседних койках во время дежурств на сутках, выскакивал вместе на задержания особо опасных, ездил в боевые командировки.
Это было раньше. Теперь – «хозяева жизни». Шелковые цветастые рубашки, модные пиджаки, цепи на мощных шеях, перстни-печатки на пальцах, «Картье», «Патек Филипп», бокалы «Реми Мартин» на столе. И пять «гелендвагенов» посреди площади, брошенных как попало – «не баре, объедут».
Говорят лениво:
- Чота, на «Ровере» газуешь. Не впадлу?..
И я с такого начала завелся. Отвечаю:
- А чо, зашквар? Сами, давно с ментовских уазиков, да в графские кареты? Напомнить, как шаркали шваброй полы в спортзале? Как на спичках кидали, кому сегодня хороший бронежилет, а кому в легком идти? Лихо вы от спичек – скачками, во владельцы казино, ЖКХ и опекуны шлюх на Бетонке перековались. Крышу бабками снесло? – могу поправить на раз, у меня право есть.
Один, самый там молодой, обиделся сходу:
- Морали себе читай, что было – прошло. А умные люди быдлом всю жизнь не сидят, они херовое прошлое зачеркивают на раз.
Говорю:
- Ну, значит, я теперь тебя зачеркнул. Кстати, книгу мне верни, которую взял.
Он офигел слегка, не понял:
- Чо, какую книгу еще?..
- Напоминаю. Я на тебя когда-то «Журнал наставника» вел, ты за мной закреплен был, когда с гражданки пришел. Я же тебя и в спортзал за руку привел. И ты ко мне домой тогда часто приходил. Делился событиями, советов просил. А потом, книжки брал почитать. Умные, чтобы самому разбираться в жизни. Всегда возвращал после. А эту – не вернул. Видимо, до сих пор читаешь…
Тут другой включился, заржал:
- Вова, он тебе предъявляет, что долгов не гасишь…
Говорю уже этому:
- Ага, Серега, ты въехал. Как Вова книгу вернет, могу тебе передать. Ты же, я слышал, кандидат филологических наук, диссертация по теме «Творчество русских писателей второй половины XIX века». Купил, чтобы надпись на памятнике красивше была.
Он посмотрел на меня волком, заткнулся. Я поднялся и ушел. Там уже не о чем было говорить. А вскоре, стало и не с кем.
Четверо из них – стоят теперь красивыми дорогими памятниками на главной аллее Героев кладбища Бадалык.
Пятый, самый младший, их и подчищал. На суде после сказал: «Не жалею, деньги должны принадлежать одному». Дали двадцать два года. Книгу он мне так и не вернул, там дочитает.
Приятель выслушал эту историю, сказал:
- Согласен, об этом писать не нужно. Оно ничему не учит. Мало кто прошел через деньги, тут гайка нужна. Причем, стальная. Которую еще деды накрутили. Но это уже – из другой оперы. А книга-то, какая была?
- Не поверишь, «Жестокость» Нилина – засмеялся я. – Такая вот диалектика материализма. История повторяется и никого ничему не учит. И неважно, что ты там читал. Важно, какие выводы сделал.
И мы, довольные друг другом, легкой приятной беседой, пейзажами и теплой осенней погодой, разошлись по домам.
Пятый, самый младший, их и подчищал. На суде после сказал: «Не жалею, деньги должны принадлежать одному». Дали двадцать два года. Книгу он мне так и не вернул, там дочитает.
Приятель выслушал эту историю, сказал:
- Согласен, об этом писать не нужно. Оно ничему не учит. Мало кто прошел через деньги, тут гайка нужна. Причем, стальная. Которую еще деды накрутили. Но это уже – из другой оперы. А книга-то, какая была?
- Не поверишь, «Жестокость» Нилина – засмеялся я. – Такая вот диалектика материализма. История повторяется и никого ничему не учит. И неважно, что ты там читал. Важно, какие выводы сделал.
И мы, довольные друг другом, легкой приятной беседой, пейзажами и теплой осенней погодой, разошлись по домам.
Еще одна байка тех лет. И еще один «пранкер». Но уже, скорее, «пранкер-профи». Вдумчивый, глубокий, разносторонний.
Гена работает в Институте цветных металлов, на кафедре «Геология месторождений и методика разведки», техником-лаборантом.
Сам он – топограф по образованию, облазил немало территорий, о себе говорит скромно: «Моя нога много куда ступала, но кричать об этом пока рано – привлекут за разглашение…»
А еще он занимается спортом. Раньше был легкоатлетом-многоборцем. Теперь, его же словами: «Отяжелел, задумался о жизни всерьез, нужно успеть посадить большое дерево, поднять тяжелую штангу и вырастить умного сына, которого пока нет».
В общем, Гена – философ, борода лопатой. И прозвище у него соответствует: «Гена-Борода».
Занимаемся на стадионе «Енисей».
Тут есть и легкоатлетический манеж, и зал штанги, и большая «чашка» открытого стадиона. Зимой, при огромном стечении зрителей, одноименная команда по хоккею с мячом «Енисей» рвет здесь всех, кого поймает. Наш «Енисей» крут, порвал уже весь мир. Потому что, могут.
Прихожу утром на тренировку в манеж. Там еще никого, только сидит Гена-Борода, задумчиво покачивая ногой, на скамейке для жима лежа.
Увидев меня, говорит:
- Хорошо, что ты пришел. Нет, так-то мне все равно, кто пришел. Но, видишь ли, необходим живой свидетель…
- Зачем – живой? – аккуратно интересуюсь я.
- Видишь ли… – Гена держит паузу, собирается с мыслями – поведать другим об увиденном может только живой, так повелось исстари. А посмотреть, поверь мне, будет на что. Ты вот никогда не задумывался, почему тот же Шварценеггер рвет всех?
- Почему?
- На первый взгляд, ответ очевиден: «Потому что, может». Но это – вывод неглубокого свойства. Мы же – пойдем вглубь, исследуем скрытые тектонические причины…
Гена возводит ученый взор к потолку, продолжает свой научный доклад:
- Видишь ли… Шварценеггер – человек-практик. Но он – ни в коем случае не чужд и теории познания. Нет, можно, конечно, тупо нажраться каких-нибудь чудесных таблеток и сразу поднять пятьсот кило. Но это будет уже просто человек-экскаватор: не заправили – не поехал.
А Шварценеггер – работает над своим духом. Это непросто, нужна собственная теория. И она у него есть.
Теперь, перейдем к сути. У меня тоже есть такая теория, скоро ты в этом убедишься. Вот, например, смотри – Гена указывает на стойки для жима, где лежит штанга. – Помнишь, сколько у меня личный рекорд в жиме лежа?..
- Помню, 155 кило. А дальше – ты просто усрешься – язвительно отвечаю я.
- Именно! – Гена поднимает палец, отмечая истинность сказанного. – Именно, усрусь. Или, говоря научным языком, получу проблемы геморроидального характера.
Но, коллега… Но – у меня есть собственная теория. Я работаю с духом. Планомерно, вдумчиво, аналитически. И – закрепляю на практике достигнутый результат очередного этапа. Вот, например, сколько я здесь теперь нагрузил?
Смотрю на штангу. Посчитать не проблема. Те, кто занимается постоянно, определяют вес на штанге одним взглядом, почти автоматически. Пять «блинов» по 15 килограмм на каждой втулке, плюс еще два «пятачка» – общий вес снаряда 180 кило.
Это много. У нас тут пока никто такого веса не жмет. Рекорд манежа!
- Гена, ты идиот. – Говорю я озабоченно. – Конечно, подстрахую. Но лучше, подождать кого-нибудь еще. На 25 больше «личняка» – это заявка на бессмертие. Тебе памятник нужно будет ставить, в одиночку не справлюсь.
- Именно! – Гена спокоен, как удав. – Именно в этом и суть моей теории духа. Зрители не нужны. Ты внутренне готов и морально собран. Берешь, и делаешь. Но один свидетель все же необходим – он развеет сомнения многочисленных скептиков и завистников после.
Давай, страхуй. Рядом с моим величественным памятником установят когда-нибудь и твою небольшую скульптуру у подножия. Войдешь в историю науки.
Страхую. Штанга плывет со стоек, Гена багровеет, вены на руках вздулись. Рекордный вес! Штанга пошла вниз. Касание груди… неужели, выжмет?!
Есть! Гена возвращает штангу на стойки. Садится. Отдувается. Говорит:
- Вот так, молодой человек. Учись, пока я жив. Это тебе не горшки обжигать.
Гена работает в Институте цветных металлов, на кафедре «Геология месторождений и методика разведки», техником-лаборантом.
Сам он – топограф по образованию, облазил немало территорий, о себе говорит скромно: «Моя нога много куда ступала, но кричать об этом пока рано – привлекут за разглашение…»
А еще он занимается спортом. Раньше был легкоатлетом-многоборцем. Теперь, его же словами: «Отяжелел, задумался о жизни всерьез, нужно успеть посадить большое дерево, поднять тяжелую штангу и вырастить умного сына, которого пока нет».
В общем, Гена – философ, борода лопатой. И прозвище у него соответствует: «Гена-Борода».
Занимаемся на стадионе «Енисей».
Тут есть и легкоатлетический манеж, и зал штанги, и большая «чашка» открытого стадиона. Зимой, при огромном стечении зрителей, одноименная команда по хоккею с мячом «Енисей» рвет здесь всех, кого поймает. Наш «Енисей» крут, порвал уже весь мир. Потому что, могут.
Прихожу утром на тренировку в манеж. Там еще никого, только сидит Гена-Борода, задумчиво покачивая ногой, на скамейке для жима лежа.
Увидев меня, говорит:
- Хорошо, что ты пришел. Нет, так-то мне все равно, кто пришел. Но, видишь ли, необходим живой свидетель…
- Зачем – живой? – аккуратно интересуюсь я.
- Видишь ли… – Гена держит паузу, собирается с мыслями – поведать другим об увиденном может только живой, так повелось исстари. А посмотреть, поверь мне, будет на что. Ты вот никогда не задумывался, почему тот же Шварценеггер рвет всех?
- Почему?
- На первый взгляд, ответ очевиден: «Потому что, может». Но это – вывод неглубокого свойства. Мы же – пойдем вглубь, исследуем скрытые тектонические причины…
Гена возводит ученый взор к потолку, продолжает свой научный доклад:
- Видишь ли… Шварценеггер – человек-практик. Но он – ни в коем случае не чужд и теории познания. Нет, можно, конечно, тупо нажраться каких-нибудь чудесных таблеток и сразу поднять пятьсот кило. Но это будет уже просто человек-экскаватор: не заправили – не поехал.
А Шварценеггер – работает над своим духом. Это непросто, нужна собственная теория. И она у него есть.
Теперь, перейдем к сути. У меня тоже есть такая теория, скоро ты в этом убедишься. Вот, например, смотри – Гена указывает на стойки для жима, где лежит штанга. – Помнишь, сколько у меня личный рекорд в жиме лежа?..
- Помню, 155 кило. А дальше – ты просто усрешься – язвительно отвечаю я.
- Именно! – Гена поднимает палец, отмечая истинность сказанного. – Именно, усрусь. Или, говоря научным языком, получу проблемы геморроидального характера.
Но, коллега… Но – у меня есть собственная теория. Я работаю с духом. Планомерно, вдумчиво, аналитически. И – закрепляю на практике достигнутый результат очередного этапа. Вот, например, сколько я здесь теперь нагрузил?
Смотрю на штангу. Посчитать не проблема. Те, кто занимается постоянно, определяют вес на штанге одним взглядом, почти автоматически. Пять «блинов» по 15 килограмм на каждой втулке, плюс еще два «пятачка» – общий вес снаряда 180 кило.
Это много. У нас тут пока никто такого веса не жмет. Рекорд манежа!
- Гена, ты идиот. – Говорю я озабоченно. – Конечно, подстрахую. Но лучше, подождать кого-нибудь еще. На 25 больше «личняка» – это заявка на бессмертие. Тебе памятник нужно будет ставить, в одиночку не справлюсь.
- Именно! – Гена спокоен, как удав. – Именно в этом и суть моей теории духа. Зрители не нужны. Ты внутренне готов и морально собран. Берешь, и делаешь. Но один свидетель все же необходим – он развеет сомнения многочисленных скептиков и завистников после.
Давай, страхуй. Рядом с моим величественным памятником установят когда-нибудь и твою небольшую скульптуру у подножия. Войдешь в историю науки.
Страхую. Штанга плывет со стоек, Гена багровеет, вены на руках вздулись. Рекордный вес! Штанга пошла вниз. Касание груди… неужели, выжмет?!
Есть! Гена возвращает штангу на стойки. Садится. Отдувается. Говорит:
- Вот так, молодой человек. Учись, пока я жив. Это тебе не горшки обжигать.