После провального окончания Русско-японской кампании 1905 года по России прокатилась волна еврейских погромов. Свидетелем одного из них, произошедшего в Киеве, стал гимназист Костя Паустовский, живший тогда на Васильковской улице:

«Перед вечером к нашим воротам подошел низенький парень в черном картузе. Мокрый кок торчал из-под его картуза. Весь подбородок был облеплен шелухой от семечек.

За парнем осторожно шагал высокий бритый старик в коротких брючках и канотье, за ним – вертлявый человек без шапки, с заплывшими глазками и тучная старуха в теплой шали, а за ней – несколько вороватого вида молодых людей. Торговку эту мы часто видели раньше на Галицком базаре. Сейчас она несла пустой новый мешок.

– Отчиняй! – крикнул парень и стукнул в калитку ломом.

Из дворницкой вышел Игнатий.

– Жиды есть? – спросил его парень.

– Такие, как ты, – лениво ответил Игнатий.

– Жидов ховаете? – крикнул парень и затряс калитку. – Мы в полной известности. Отчиняй.

– Вот попрошу сюда полковника Задорожного, – пригрозил Игнатий, – он с тобой поговорит по-своему.

– Плевал я на иерусалимских полковников! Мы из твоего полковника сделаем юшку!

Тогда мадам Задорожная, подслушивавшая этот разговор из флигеля, не выдержала. Она промчалась, как разъяренная курица, через двор. Рукава ее черного халата развевались и хлопали.

– Хам! – крикнула она и плюнула через решетчатую калитку в лицо парню.– Как ты смеешь оскорблять офицера императорской армии? Босяк! Василий! – завизжала она. – Иди сюда, маруда!

Из флигеля выскочил оторопевший денщик. Он подхватил у сарая топор и побежал к калитке. Парень отскочил и побежал вдоль улицы, оглядываясь на денщика. Спутники его засеменили за ним. Денщик пригрозил парню топором.

– Новости! – сказала мадам Задорожная, запахивая халат и возвращаясь во флигель. – Каждый хам будет выдавать себя за истинно русского! Нет, извините! Имейте в виду, что этот номер никому не пройдет!

Так неожиданно жена черносотенца отвела от нашего дома громил. Взрослые потом долго посмеивались над этим».

У истории Константина Паустовского про еврейский погром в Киеве есть продолжение. После того, как соседка отвела громил от дома, будущий писатель вместе с братом Димой забрался на чердак и открыл по ним огонь из рогатки. Так молодой человек впервые поучаствовал в акции прямого действия:

«Толстая резиновая полоса была наглухо прибита гвоздями к раме выбитого слухового окна. Рогатка эта осталась в наследство от мальчишки, жившего до нас в этом доме.

Я подобрал на чердаке кусок твердого желтого кирпича. Дима заложил его в рогатку и зажал. Мы вдвоем изо всей силы натянули рогатку, прицелились в парня и выстрелили.

Кирпич, сбивая листья и свистя, пронесся через двор, с грохотом ударил у ног высокого старика, проходившего по тротуару, и взорвался – рассыпался на десятки осколков. Мы промахнулись.

Старик присел от неожиданности, потом вскочил и кинулся бежать. За ним, громыхая сапогами, помчался парень.

– Давай второй кирпич! – крикнул мне Дима. Но я опоздал – парень уже скрылся за угловым домом».

«Вступление красных в Баклановскую станицу» (1926 год). Работу приписывают Митрофану Грекову, и сразу несколько ресурсов указывают, что хранится она в Государственном центральном музее современной истории России.

По картине масса сомнений, так как она не типична для баталиста Грекова, обычно изображавшего бойцов Первой Конной в героическом ореоле. Не видно и его подписи на полотне. Конармейцы тут показаны сатирически: лица их вырожденческие, красноносые, с оттопыренными ушами, расхлябанные... Такими их обычно показывал художник Иван Владимиров, после чего продавал свои зарисовки за валюту представителям Американской администрации помощи. Странен и сюжет: казак вряд ли будет портить свою шашку даже об гипсовый бюст (бронзовый бюст генерала Якова Бакланова действительно стоял в станице Баклановской, в сентябре 1930 года он был сдан в Рудметаллторг для переплавки).

Другими словами, картина могла быть создана позднее, после чего ее намеренно приписали Грекову. Это, конечно, только гипотеза, ее нужно проверять.

На этот раз о войне и послевоенной жизни в Калининградской области рассказывает переселенка из Черниговской области Лина Жигалина. Ниже эпизод про соседа-полицая из украинского города Мена, в котором оставалась еще капля совести и стыда:

«Нашим соседом был полицай Иван Бреус. Кто-то даже говорил, что он ничего плохого не делал. Матери моей он однажды сказал: «Катя, бери детей и уходи – ночью будет облава». Во время той облавы тетину подружку Любу арестовали и повесили, соседскую семью одну (муж с женой и двое деток) тоже расстреляли – они евреями были. Могли и маму мою повесить, потому что все знали, что она комсомолка и известная трактористка. Немцам ведь даже искать не нужно было – предатели указывали на дома».

И далее – о том, как пути земляков пересеклись еще раз, но уже в бывшем Кёнигсберге:

«Мы тогда жили в домике на перекрестке проспекта Победы и улицы Менделеева, и мама недалеко от нас встретила тетю Валю, жену Бреуса. Она и рассказала, что ее мужа нашли и 25 лет лагерей дали. Податься ей было некуда, и мы на какое-то время ее приютили. Хотя, все проблемы Бреусов из-за тети Вали и случились. Она была такая хвастунья! Раздобыла тут каких-то вещей немецких и приехала на малую родину показаться. Нарядная была, полная, красивая. Если б она в Мену не приехала, Бреусов и не нашли бы. После суда досталось и сыну Юрию – его исключили из комсомола и из училища. С того момента он нигде не мог пристроиться и, в конце концов, заболел психически - никуда не выходил, завесил окно одеялом и оброс бородой».

#истории_первых_переселенцев

С первым памятником в честь погибшего генерала Черняховского, открытым 7 ноября 1948 года в Черняховске (бывший Инстербург), связана интересная история. Над его проектом, имея в наличии только паспортную фотокарточку полководца, работал немецкий военнопленный:

«Сначала я изготовил барельеф из глины, - позже вспоминал он. - который после утверждения служил основой для мраморного барельефа. Я использовал белую мраморную плитку с кладбища. Памятник должен был стать обелиском высотой 5 или 6 метров в черном граните. Использовались могильные плиты, которые мы привозили с различных немецких кладбищ. Я еще хорошо помню, как однажды мы поехали на грузовике в Кенигсберг, чтобы найти подходящий материал. В окрестностях Инстербурга больше не было пригодного материала. Втроем мы (военнопленные) соорудили затем на Привокзальной площади памятник Черняховскому. Торжественное открытие было назначено на 7 ноября. Лагерный портной должен был изготовить для меня выходной костюм, так как я должен был присутствовать в день открытия. Из администрации пришло приглашение, которое утвердил офицер политотдела. Это было здорово. Вместе с русским бургомистром я мог присутствовать при демонстрации. Обелиск был открыт под звуки государственного гимна».

Через 2 года вместо обелиска был установлен новый памятник-бюст работы молодого скульптора городской конторы благоустройства Марии Прокофьевой.

Отрывок из очерка Ильи Эренбурга «Берлин», написанного в 1923 году. Писатель жил в немецкой столице с 1921 по 1924 год и наблюдал, как зарождаются боевые организации коммунистов и нацистов:

«В Берлине запрещены эмблемы наци, однако целые улицы покрыты знаками свастики и надписями: “Бей жидов”. Зато с коммунистами полиция не шутит. Бьют их деловито и в тюрьму сажают не на час. В маленьких пивных Нордена (так Эренбург, по всей видимости, одним словом называет районы Райниккендорф и Панков – КФ) собираются по вечерам коммунисты. С виду это обыкновенные берлинские пивные: оленьи рога на стене, протертый бархатный диван, копилки для “членов сберегательных кружков”. В таких пивных можно ничего не пить – по теперешним временам это выход. Здесь сидят и разговаривают. Здесь можно видеть, как растет справедливая ненависть Нордена. Здесь можно также видеть, как хитро борется тяжелая индустрия против революции: на соседней улице такая же пивная, тот же протертый диван, те же кепки безработных, но это штаб нацистов.

Одних безработных наци одурачили: “Мы тоже против капитала; когда мы истребим жидовских банкиров, все безработные получат работу!..” Других они подкупили: в их столовках выдают суп с мясом… Подлинные вдохновители, разумеется, никогда не показываются на улицах Нордена. Среди них немало банкиров. Они делают что могут – они спасают свой класс. В рабочую среду они внесли путаницу и разделение. “Тяжелая индустрия”– это почти абстракция, а вот Ганс стоит на том углу, Ганс – свой, рабочий, и он пошел к наци. У Ганса револьвер. У коммуниста Вебера тоже. Поздно ночью на глухой уличке раздается короткий выстрел. Кто-то лежит на мостовой – обманутый Ганс или, может быть, Вебер…

Каждую ночь на севере Берлина раздаются такие выстрелы. По одним улицам никогда не проходят нацисты – это крепости коммунистов. По другим коммунисты проходят только ватагой, не спуская глаз с черных окон. Днем враги еще разговаривают, спорят, пробуют Друг друга убедить. Ночью не до слов. Ночью встает вся тяжесть голода, отчаяние долгих лет, безработица, пустота, гнев, воля к жизни, ночью встает смерть, и, на радость далеким “господам докторам” из различных трестов, злоба разряжает револьверы».

Герд Грец, «Воющие национал-социалисты» (1929 год)

Иногда у моих историй про первых калининградских переселенцев бывают неожиданные продолжения. Несколько дней назад, когда рассказ Лины Антоновны Жигалиной, переехавшей в Кенигсберг-Калининград в июне 1946 года из Черниговской области, был уже сдан в печать, рассказчица пришла в редакцию.

До этого она говорила, что ее отец, Антон Олифиренко, ушел на фронт с первых дней войны и не вернулся. Больше она якобы ничего о нем не знала. Я немного покопался в архивах и нашел личную карточку Антона Климентьевича из Шталага II Б в Хаммерштайне (сегодня польский город Чарне). В карточке говорилось, что рядовой Олифиренко 12 июля 1941 года попал в плен под Быховом. Далее значилось, что 19 октября 1941 он умер (известно, что в переполненном лагере была эпидемия брюшного тифа).

- Я вам неправду сказала, - говорит Лина Антоновна. – Я знаю про отца. Он не умер в лагере. Приходите ко мне на днях, мы с сыном вам все объясним.

История заинтриговала, поэтому вчера я пришел послушать продолжение. Вот оно:

- Перед самым приходом Красной Армии в Мене, где мы жили, была облава. Как я рассказывала, полицай Иван Бреус посоветовал нам заранее скрыться, и мы сбежали в соседнее село Макошино. Когда мы через несколько дней вернулись, немцев уже прогнали наши войска. Постепенно начали возвращаться и остальные жители, а вместе с ними заявился и мой батька. И такой гарный! В теле, одетый в костюм и с портфелем. Поселился он сначала у нас, но все куда-то ездил. Потом общий приятель отца и матери пришел к нам и говорит моей маме: «Катя, ни под каким предлогом хату не продавай». Он несколько раз это повторил, и мама ничего не могла понять. Буквально через несколько дней отец невзначай предлагает маме продать дом, но она отказалась. Тогда он вышел из себя, хлопнул дверью и убежал. Вскоре все выяснилось. Из концлагеря отца забрал на работы какой-то бауэр. У него он работал почти до конца войны, познакомился там с женщиной по имени Надежда (они вместе работали) и сошелся с ней. На Украину они приехали уже с общим ребенком, с девочкой Славой. Когда мама все это узнала, она сильно заболела. Но тут соседки предложили ей уехать вместе с ними в бывшую Восточную Пруссию. Мама, недолго думая, согласилась.

У этой истории также есть продолжение. Как рассказали Лина Антоновна и ее сын Юрий, Антон Климентьевич в начале 70-х узнал через земляков, где живет его бывшая семья, и приехал в Калининградскую область. На некоторое время он задержался, работал в Светлом мастером по ремонту холодильных установок. После очередного семейного скандала Антон Олифиренко бросил жену и уехал в Житомир.

Бывает, что иногда и документам не стоит верить.