Среди путей, врученных сердцу,
есть путь, пробитый в оны дни:
переселенцы, погорельцы
и все, кто ходит, как они, –

в груди удерживая душу,
одежду стягивая, шаг
твердя за шагом – чтоб не слушать
надежды кнут и свист в ушах.

Кто знал, что Бог – попутный ветер? –
ветров враждебная семья,
чтоб выпрямиться при ответе
и дрогнуть, противостоя,

и от любви на землю пасть,
и тело крепкое проклясть –
ларец, закрытый на земле.

И руки так они согнули,
как будто Богу протянули
вино в запаянном стекле:

– Открой же наконец, испробуй,
таков ли вкус его и вид,
как даль, настоенная злобой,
Тебя предчувствовать велит!

(Ольга Седакова)

​​Читая у Хайдеггера его ссылку на его книгу, я еще раз поразился, как это на Западе написанная книга стоит, остается, какая-то и тысячу, две, три тысячи лет. В этом смысле у нас — апокалипсис здесь и теперь, потому что написанная книга бессмысленна и безнадежна сразу, тут же, не имеет шансов, стерлась, растрепана, отвезена на телеге на астраханский рынок. Наше «Слово о полку Игореве» — болезненная, жалкая попытка иметь тоже все-таки старинный эпос, раз все его имеют. — Эта обреченность всего написанного, заранее, не означает только для меня, странным образом, бессмысленность писания, а как раз наоборот, бессмысленность в России всего, что не писание, клочки бумаги, куда-то складываемые, как-то кому-то безнадежно подсовываемые, на чердаке в старом чемодане и в яме лежащие. Пиши, пиши что-то, говорю я себе, и клади куда попало, все равно никто читать не будет, а и прочтет, отложит в недоумении не поняв, ну а что ты хотел, на маленькой земле, но все-таки с огненным внутри телом, под палящим солнцем, ты хотел, чтобы твои клочки бумаги не истлели, очень быстро, — но все равно, говорю, ничто другое вот уж точно совсем смысла не имеет, занимайся этим безумным, сумасшедшим делом, пиши неведомо кому неведомо что.

(Владимир Бибихин. Из письма к Ольге Седаковой)

БЕГСТВО

Позади горизонты валились пластами, как пашня под плугом,
Ввысь взлетали мосты наподобие огненных птиц,
И наш дом — для последнего разу — мне брызнул звездою.

Я над телом лежащим помедлил.
На широких равнинах — их пули со свистом сшивали тесней и тесней, —
Как восторгом, охваченный ужасом,
Брат!
Я укрыл тебя ветвью.
Сжала жница тебя не серпом, не серпом тебя сжала, а саблей...
В землю торопится кровь.
В поле останется тело.
И погрузился я в ночь, у которой ни дна нет, ни сна нет.

...И необъятная — вся —
Стала земля мне одним
Местом, запавшим
На объём человека.

(Julian Przyboś)

Пер. Марина Цветаева

Правда умирает, задушенная ублюдками, которых она наплодила, общаясь с глупцами.

(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)

Нет ничего хорошего в дружбе с тем, кто глуп.

(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī. Bidayat al-hidayah)

Но слезы – кровь, пролитая бедой
Кровь, от страданья ставшая водой
Джалалиддин, мне кажется, я сам
Уже подобен собственным слезам
Из глаза своего я вынул тьму
Не хватит крови сердцу моему
Я разум открываю при луне
Но что-то вдруг ломается во мне
Я говорю, коль пролита бедой
Не обращайся, кровь моя, водой
А воплощайся в горле океана
Пророчеством из книги Иоанна

(Федор Терентьев)

https://vk.com/fedor_terentev

Да, "черт меня дернул родиться русским". "Народ-богоносец" надул. "Народ-богоносец" либо раболепствует, либо бунтует; либо кается, либо хлещет беременную бабу по животу; либо решает "мировые" вопросы, либо разводит кур в ворованных фортепьяно. "Мы подлы, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы". В особенности скопцы. За родину умирает гордость, за свободу борются единицы. А Мирабо произносят речи. Их послушать - все изучено, расчислено и предсказано. Их увидеть - все опрятно, чинно, благопристойно. Но поверить им, их маниловскому народолюбию, - потонуть в туманном болоте, как белорусский крестьянин тонет в "окне". Где же выход? "Сосиски" или нагайка? Нагайка или пустые слова?

(Борис Савинков. Конь вороной)

В те дни, когда опять придет весна,
Меня уже, возможно, и не будет.
Хотел бы думать, что весна - как мы, как люди,
И может горько плакать, потеряв
Любимого единственного друга.
Но нет, она ведь даже не предмет
Она скорее способ выраженья.
Не возвращаются ни листья, ни цветы.
Есть новые цветы, и есть другие листья.
Другие есть отраднейшие дни.
Ничто не может возвратиться, повториться,
Все сущее - оно, увы, реально.

(Fernando Pessoa)

Пер. Юрий Левитанский

Иллюстрация: Исаак Левитан. Весна в Италии, 1890

Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. «Прогресс» есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.

(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Der Antichrist)

…Нет, не тобою задуман я, Время,
Было извне в тебя брошено семя —
В темное, тесное лоно твое,
Где прорастание и забытье…

Красный цветок вырастает из темени,
Освобожденье, как жар, меня ждет.
Я оставляю родителю-Времени
Лед и забвенье. Забвенье и лед.

(Дмитрий Щедровицкий)

Иллюстрация: Rachel Ruysch. Vanité

Начало XXI века: жизнь становится утопией. Утопия – это место, которого нет. Или не будет. На фоне разговоров о крахе утопий, мы вступаем в эпоху их торжества.

Утопии особенно нужны для утопающих. Человечество тонет, а веры нет – свирепствуют суеверия. Суетопия. Во всех смыслах. И томление духа – из-за “бездуховности”.

Говорят, что если человек живет созерцательной жизнью, достаточно внимательно посмотреть ему в затылок и он оборачивается. Не знаю, правда ли. Но что вот нынешнему деловому человеку в глаза смотришь, а он в упор тебя не видит – это правда. Все в себе. Или “не в себе”? Это одно и тоже.

(Владимир Кутырев. Разум против человека: Философия выживания в эпоху постмодернизма)

Тяжелый вечер. Никнет голова.
В нас что-то проявилось.
Мы молимся за узников, за тех,
чья жизнь остановилась.
А разве жизнь твоя не такова?

Жизнь даже к смерти больше не идет,
как заперта.
Напрасна грусть, и сила, и полет:
везде тщета.

Дни постоянно топчутся на месте,
срываясь друг за другом ночью в бездну;
воспоминанье говорит: "Исчезну!",
нет ни малейшей вести

О детстве в старом сердце, только дрожь,
и уподобить жизнь мы склонны дыбе,
но это ложь:
внутри судьбы мы все как в мертвой глыбе.

(Rainer Maria Rilke)

Пер. Владимир Микушевич

Человек особого типа не может чувствовать себя частью современного общества, поскольку оно лишено какой бы то ни было формы, поскольку оно не просто опустилось до уровня чисто материальных экономических и физических ценностей, но даже не желает замечать существование иных уровней.

(Julius Evola. Cavalcare la tigre)

из земли пересохшей ростком мягкотелым
с нитяным корешком ты восходишь ко мне,
из какой глубины, расскажи, прилетела
твоя хрупкая жизнь, дорогая вдвойне,

потому что мала, потому что причастна,
каждой клеткой своей соприродна тому,
что из раны любви прорастает как счастье
в неразгаданной тьме и уходит во тьму.

как разбуженным ветром
колеблемый сумрак,
воробьиная ночь в пуповине ветвей,
наших жизней слепая, наглядная сумма
в перекрестьях корней, в остролистой траве.

потому я тебе, бессловесный мой, кроткий,
ничего не скажу, кроме разве того,
что какими бы ни были краткими сроки
прорастания и бытия твоего

в этой тверди, исхоженной муравьями
и червями изрытой, в сухой колее,
даже если умрешь, даже если завянешь,
даже если не сможешь подняться с колен,

в расступившейся смерти, в земле ноздреватой,
словно рана тепла – этот радостный цвет,
этот свет негасимый, как возле кровати,
где больной умирает, танцующий свет.

(Ольга Злотникова)

Иллюстрация: George Stodart, 1853

Зло всегда банально и мелко. Оно в первую очередь разрушает того, кто сознательно ему служит. Зло обезличивает, лишает глубины, крадёт бытие.

Поэтому нет радикального зла. Есть только экстремальные проявления опустошающей пошлости, обезличивающей банальности и разрушительного примитивизма.

За чтением переписки Ханны Арендт и Гершома Шолема. Шолем, прочитав книгу "Банальность зла", воспринял её критически, даже болезненно. Ему не понравился и сам термин "банальность зла", который показался ему слишком плакатным, похожим на лозунг.

Арендт отвечает на критическое письмо Шолема очень точными словами:

«Насколько я знаю, ещё никто не употреблял это слово [банальность зла - А. Б.]. Но это не так важно. Я сегодня убеждена в том, что зло всегда может быть только крайним (immer nur extrem), но никогда - радикальным (niemals radikal). Ведь у зла нет никакой глубины, нет ничего "демонического". Глубина и радикальность есть только у блага (das Gute)».

Неправда ли, очень точно? Херсон, Буча, Ирпень, Харьков, Винница, - это свидетельства того, как плоско и завистливо зло в своем экстремальном проявлении. Как оно бесчеловечно и бессмыслено...

Глубина и смысл есть только у блага. И в этом наша надежда и сила...

(Андрей Баумейстер)

В ПОЛУСНЕ

Мне больно за изнасилованную ночь

Воздух точь-в-точь
как кружево
изрешеченный
винтовочными выстрелами
людей
забившихся в окопы
как улитки в свою скорлупу

Мне кажется
будто тысячи колоссов
тысячи задыхающихся
каменотесов
колотят
по булыжной мостовой
моих улиц
и я слышу их
не видя
в полусне

(Giuseppe Ungaretti)

Пер. Евгений Солонович

Событие твоей смерти разрушило во мне всё.

Всё, кроме сердца.

Сердца, которое ты сделала для меня и которое ты продолжаешь делать, замешивая своими отсутствующими руками, успокаивая своим отсутствующим голосом, озаряя своим отсутствующим смехом.

Я люблю тебя: я больше не знаю, как писать, я вижу только одно предложение, которое нужно написать, это ты научила меня писать его, ты научила меня произносить его правильно, с безмерной неторопливостью, отделяя каждое слово, с медлительностью в несколько столетий, с той восхитительной медлительностью, которая была присуща тебе, когда нужно было заниматься практическими делами - собирать чемодан, приводить в порядок дом, ты самая неторопливая женщина из всех, кого я когда-либо знал, самая неторопливая и самая быстрая, сорок четыре года твоей жизни прошли как очень медленная вспышка молнии, внезапно поглощённая тьмой.

(Christian Bobin. La plus que vive)

НИ ТЕМНОЙ СТАРИНЫ ЗАВЕТНЫЕ ПРЕДАНЬЯ…
В. Аксючицу

Есть странная привязанность к земле,
Нелюбящей, быть может, обреченной.
И ни родной язык, в его молочной мгле
Играющий купелью возмущенной,
Не столько дорог мне. Ни ветхие черты
Давно прошедшей нищеты,
Премудрости неразличенной.
И ни поля, где сеялась тоска
И где шумит несжатым хлебом
Свои сказания бесчисленней песка
Вина перед землей и небом:

– О, не надейся, что тебя спасут:
Мы малодушны и убоги.
Один святой полюбит Божий суд
И хвалит казнь, к какой его везут,
И ветер на пустой дороге.

(Ольга Седакова)

Не тешь себя иллюзией, что расцвёл бы на лучшей почве, - расцвети здесь, среди камней и терний!

(Борис Останин. Пунктиры)

Кровоподтеки-от-лат, гнутые оси,
туннели,
рвы, траншеи:
вот твоя местность.

На двух полюсах
безднорозы легко читаемое:
слово отверженное твоё.
Гиперборейски-правдивое.
Полуденно-светящееся.

(Paul Celan)

Пер. Николай Болдырев-Северский

Мы выстроили собор, а потом он был отдан не великому архитектору, но церковным служкам и старушкам, сдающим напрокат стулья. Собор был построен, чтобы в нем давали напрокат стулья. Вселенная Паскаля была создана, чтобы в ней играли в бридж и обсуждали жульнические сделки. Но я наотрез отказываюсь смешивать сдачу стульев напрокат со смыслом собора, людскую свободу с тупостью бриджа, свободную экономику с махинациями.

(Antoine de Saint-Exupéry)

Иллюстрация: Cecco del Caravaggio. Expulsión de los mercaderes del templo, between 1610 and 1620