Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.

Солнце желтое страшнее, —
Баю-баюшки-баю, —
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.

Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.

И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели —
Черным солнцем осиян.

(Осип Мандельштам)

https://youtu.be/WlNcd6JfnJM

В ваш воздух машинный, авиационный, пока что экскурсионный, а завтра — сами знаете, в ваш воздух я тоже не хочу.

— Но кто Вы, чтобы говорить «меня», «мне», «я»?

— Никто. Одинокий дух. Которому нечем дышать (И Пастерна­ку — нечем. И Белому было нечем. Мы — есть. Но мы — последние).

Эпоха не только против меня (ко мне лично она, как всякая мною в жизни встреченная, хотя бы самая чуждая, сила — еще «добра») — не столько против меня, сколько я против нее, я ее действительно ненавижу, всё царство будущего, на нее наступаю — не только в смысле военном, но — ногой: пятой на главу змия.

— Вот. —

С сказанным мною считайтесь только внутренно.

<Приписка на полях:>

Эпоха против меня не лично, а ПАССИВНО, я — против нее — АК­ТИВНО. Я ее ненавижу, она меня — не видит.

(Марина Цветаева. Из письма к Юрию Иваску)

ТИШИНА

Слушай, мой друг, тишину.
Полна она шумом волн,
полна она эхом гор.
Тишина
склонила свое лицо
к земле.

(Federico García Lorca)

Пер. Инна Тынянова

Иллюстрация: Herman Herzog St. John the Evangelist Episcopal Church, Dingmans Ferry, 1888

Смерть — самое захватывающее зрелище для людей, потому что она самая страшная из тайн. Как кровавой развязки достаточно, чтобы публика начала хвалить заурядную драму, извиняя ее недостатки и превознося малейшие достоинства, так и государственный деятель вызывает у толпы тем большее восхищение, чем больше он нанес ударов и оставил позади себя трупов; это навеки вселяет в нее трусливое почтение к его имени. Отныне все жестокости, которые он совершил, объясняются неким его сверхчеловеческим даром. Он многим внушал страх, значит, обладал своего рода мужеством — заключают те, кто не ведает, что чаще всего дело было только в его трусости. Поскольку имя его стало синонимом слова «людоед», ему признательны за все, чем он хоть немного отличался от обычного палача. Если из его жизнеописания явствует, что однажды он улыбнулся младенцу и носил шелковые чулки, это становится доказательством его доброты и светскости. Всем нам, как правило, очень нравится парадокс. Он идет вразрез с тем, что общепринято, и с его помощью легче всего привлечь внимание к тому, что говоришь или пишешь. Отсюда — парадоксальные апологии знаменитых человекоубийц. Повторяю, страх, извечный повелитель масс, так возвышает подобных субъектов во всех глазах, так ярко озаряет малейший их поступок, что становится просто грешно не усмотреть и в них что-либо хорошее.

(Alfred de Vigny. Stello ou les Diables bleus)

Спят фараоны в просторных могилах,
чахнет над златом бессмертный Кощей,
но человек в этом мире не в силах
встретить и вынести пламя вещей.

Так говорил Исаак Сириянин,
злыми шипами пустыни изранен.
Слушали странные речи его
вещи прозрачные мира сего —
гнев огнедышащий, злоба безвидная,
быстропарящая птица бесстыдная —
мысль человека,
и зверя тоска,
и одиночество в царстве песка.

(Светлана Кекова)

Иллюстрация: Simone Rea, 2012

​​Попытки воплотить утопию счастливого сознания в действительность ничего, кроме опыта социально-политического прививания исконного ужаса, не принесли. Мы лишь стали еще более бездомными и несокровенными, поскольку окончательно утратили иллюзию счастья в ее общечеловеческом измерении. Представление о нем свелось к психологическим переживаниям. Например, некто после долгой болезни оказывается вечером на берегу озера и смотрит, как солнце рисует оранжевым по чернеющей ряби воды. Солнце садится за кроны деревьев, которые раскачивает ветер, а облака проплывают так низко, что скрывают летящих птиц. В этот момент человек может почувствовать себя счастливым, потому что миг счастья открылся ему из прежней его боли. Чем глубже была боль, тем скорее он примет свои переживания за моменты истинного счастья. Мы чувствуем, что в подобной персональной утопии еще сохраняется подлинность, что этот романтический миф пока жив, в отличие от просвещенческого проекта счастья всего человечества, который уже давно превратился в пыль на могилах своих бесчисленных жертв.

(Даниэль Орлов. О счастье)

​​СМЕРТЬ

Я чувствую кожей весь холод земли,
Где деды мои и прабабки легли,
А это вот я: распростертый, нагой.
Щека моя — это растекшийся гной,
А там, где когда-то сияли глаза,
В бездонной дыре прорастает лоза.
Там, где селезенка была и живот,
Рассыпаны камни и вереск цветет,
Где мысль моя билась — унять не могли —
Лишь горсточка заплесневелой земли.
И кто-то еще усмехнется, небось:
На кеглю похожа берцовая кость,
А череп — на раковину из пучины морской,
И все перемешано с колкой травой.
Пороки, стихи, что твердил наизусть,
И радости жизни, и пламя безумств,
Что билось в груди, клокотало в душе —
Лишь серая каша из папье-маше.
Вот это рубец мой, а вот мой ожог.
Скорее, чем я пожелать себе мог,
настанет, конечно, и время мое —
Тоскливая оттепель, небытие.
Закройте тот шкаф и заприте его!
Нет больше ни прошлого, нет ничего,
Нет больше ни главного, ни пустяка,
Жизнь — это клочок полусгнившего мха.
Мы все здесь проездом, мы все здесь в гостях,
А плоть — лишь чехольчик на ломких костях.

(Max Jacob)

Пер. Алла Смирнова

Иллюстрация: Raoul Hynckes. Ex-est, 1940

​​Вам всем знакома щемящая грусть, которая охватывает нас при воспоминании о временах счастья. Как невозвратны они, и как немилосердно мы разлучены с ними, словно это было не с нами. И картины заманчивей проступают в отблеске; мы мысленно воскрешаем их, как тело умершей возлюбленной, которое покоится глубоко в земле и, подобно более возвышенному и духовному великолепию пустынного миража, заставляет нас содрогнуться. И в своих взыскующих грёзах мы снова и снова ощупью перебираем каждую подробность, каждую складку минувшего. Тогда нам начинает казаться, будто мы не до самого края наполнили меру жизни и любви, однако никакое раскаяние уже не возвратит нам упущенного. О, если бы это чувство могло стать нам уроком для каждого мгновения счастья!

А ещё слаще становится воспоминание о наших лунных и солнечных годах, когда они внезапно заканчивались ужасом. Лишь тогда мы понимаем, какой же счастливый жребий выпадает нам, людям, когда мы беспечно живём в своих маленьких общинах, под мирной крышей, за сердечными разговорами и ласковым пожеланием доброго утра и спокойной ночи. Ах, мы всегда слишком поздно узнаём то, что уже этим был щедро открыт для нас рог изобилия.

(Ernst Jünger. Auf den Marmorklippen)

У каждой щепки есть отчизна, Кнут.
Пусть молнии былое зачеркнут.
На гребни волн уронит ясень ветви,
Расплачутся гудки, и на рассвете
Рыбачьи лодки остров обогнут.

Мы за руку простимся, по-мужски.
Тебе не удержать моей руки,
И родине твоей мою свободу
Не обольстить. Таких же волн разводы
Размоют черноморские пески.

Пора понять, что мир суров и прост.
Нам надо распрямиться во весь рост.
Мы все смогли бы, мы бы все сумели...
И трудно верить, что на самом деле
Мы родились при свете мертвых звезд.

Они висят над кружевом воды,
Две яркие осенние звезды.
Они сгоревшие. Не оттого ли
Мы равнодушны к нестерпимой боли
И глупо плачем из-за ерунды?

Смешная жизнь. Смешное имя — Кнут.
Одним ударом даль перечеркнут.
Чужих гитар изломанные звуки
Умолкнут, дрогнув. И чужие руки
В чужое море лодку оттолкнут.

(Алла Шарапова. Из скандинавской тетради)

Мотив поведения героя, как бы он не был оформлен, всегда один - жажда схватки. Через неё проложен самый короткий путь к славе, определяющей, с свою очередь, способ героического существования исключительно через подвиг. Чтобы разорвать оковы профанического мира герой постоянно должен балансировать на краю катастрофы. В твёрдой решимости оставаться верным самому себе - принципам своей личной свободы и чести, - он готов нестись навстречу неизбежности, чего бы она не сулила.

(Сергей Иванов. Реакционная культура: От авангарда к Большому стилю)

Иллюстрация: Newell Convers Wyeth. Illustrations for The Ladies Home Journal, 1921

Уже весь мир – на кончике пера.
Теперь сочитесь, смерти алкоголи
в моей печали, радости, недоли,
когда уже ни зла и ни добра
не знаю – по ту грань существованья,
по сю грань смерти. Душу мне сжигай,
что за шеломами. Блаженный край
приблизился – Господним насыланьем
уменьшился на точку боли ты,
за мной – в пути – вздымает пыль ветрами
меж вечеров чернильными столбами
последняя из жажд на пройденном пути.
Душа моя, что сил, вгоняйся в от –
и-по-ту-грань себя, где всё синее воля,
пускай кипят кроваво алкоголи –
так смерть выдохновенье познаёт.

(Василь Стус)

Пер. Александр Закуренко

Благословенны счастливые времена, не знавшие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрельных орудий, коих изобретатель, я убежден, получил награду в преисподней за свое дьявольское изобретение, с помощью которого чья-нибудь трусливая и подлая рука может отнять ныне жизнь у доблестного кавальеро, — он полон решимости и отваги, этот кавальеро, той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые сердца, и вдруг откуда ни возьмись шальная пуля (выпущенная человеком, который, может статься, сам испугался вспышки, произведенной выстрелом из этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того, кто достоин был наслаждаться ею долгие годы.

(Miguel de Cervantes Saavedra. El ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha)

Серпами черными стрижи
на поле падают со стоном,
и поле платиновой ржи
то бьет поклоны до межи,
то молоком бежит топлёным.
То — струн подробный перебор,
то — волн тяжелых полыханье,
то похоронный слышен хор,
то — просветленное рыданье,
как будто смертный приговор
в себе таит и оправданье

(Евгений Герф)

Настоящая любовь, всегда бывшая редким цветком, агонизирует и исчезает из мира, мир стал слишком низок для нее.

(Николай Бердяев. О рабстве и свободе человека)

Я слышу - шепчутся листы -
О - сколько глаз и уст!
Каждый ствол стал Часовым -
Колоколом - куст.

Во тьме пещеры скрылась я -
Но выдала стена.
Разверзся - трещиной - весь мир
Стою - обнажена.

(Emily Dickinson)

Пер. Иван Лихачёв

В «науке» заметно всё более позитивное отношение к кибернетике и её возможностям. В «философии» на передовые позиции всё более настойчиво пробивается «логический позитивизм» со своей теорией языка. Всему этому следует давать отпор путём принципиального осмысления - даже если поначалу нет никаких шансов на успех. Против неудержимой мощи техники повсюду возникнут «ячейки» сопротивления, которые будут незаметно поддерживать размышление и подготовят поворот, к которому «люди» (man) призовут, когда всеобщее опустошение станет невыносимым.

Из всех стран мира я слышу сейчас голоса тех, кто, отказываясь от легкодостижимых результатов, жаждет размышления и путей к нему.

(Martin Heidegger. Аus dem Brief an Medard Boss / 29.12.1967)

Лучше видеть мне тебя так:
в ангелической сущности, в солнцу открытом лученье,
опускающей в воду стопу, разжимающей в воздух ладонь,
на которой прочертится знак,
раскрывающий зренье
сквозь отземные стебли дыханий, сквозь струнное вне.
Оставайся со мной где-то рядом, где может сложиться
с локтем локоть и если уж тень, то теней
светоножницы, мягких колосьев глаза, звуков лица…

(Арсений Татищев. Светозвучие)

Когда-то Аверинцев говорил очень прочувственные речи о том, что культура есть ощущение подлинности, а я удивлялся, потому что мы-то, словесники, никакого подлинного Софокла никогда не увидим и не услышим. А Седакова рассказывала, что Умберто Эко ей тоже очень прочувственно говорил о том, что ничего подлинного на свете нет, но потом, усевшись в ресторане, с таким вкусом обсуждал меню, что она подумала: нет, кое-что подлинное для него есть.

Чем больше живешь филологом и привычно разлагаешь себя на первоисточники всего, что в тебе есть ("...точка пересечения общественных отношений"), тем больше понимаешь, что никогда ничего своими глазами все равно не видишь, а если увидишь, то не заметишь, а если заметишь, то не скажешь, и вообще ты собою лишь замутняешь свои первоисточники.

(Михаил Гаспаров. Из письма к Ирине Подгаецкой / 6-11 декабря 1996)

Нас мучат день и ночь: то «стой!», то вновь «иди!».
То вниз, то снова вверх, иного нет пути.
И только трудная дорога перед нами,
И только долгая дорога позади.

('Umar al-Khayyām)

Пер. Игорь Голубев

В глубине сердца, в глубине души я глубоко удовлетворён тем, что происходит. Я всегда верил в худшее, в абсолютный упадок Европы и мира. Инстинктивно я всегда был на стороне Апокалипсиса.

(Pierre Drieu la Rochelle. Journal, 1939-1945)

И больше здесь не будет перемен.
И повторенье ежедневной роли
боль обделяет ощущеньем боли,
как оглушенных — пением сирен.

А я хотя и слышу и скорблю,
привязан добровольно, но надежно...
Здесь достоверно только то, что ложно:
спасаюсь, то есть — сам себя гублю.

(Александр Ожиганов)