l'art pour l'art de vivre
В своё время я бросил магистратуру филолога,
потому что академическая жизнь, какой она мне рисовалась, казалась искусственной и абсурдной. Читать много литературы, а ещё больше — литературы о литературе, перерабатывать всё это в научные статьи и рецензии, которые по большому счёту никому не нужны, выступать на конференциях перед такими же персонажами, чья биография — всего лишь сумма прочитанных книг, и за всё это получать зарплату, на которую можно позволить себе лишь духовное благосостояние. Меня волновала, как сказано у Георгия Иванова, «догадка, что книги, искусство — всё равно что описания подвигов и путешествий, предназначенные для тех, кто никогда никуда не поедет и никаких подвигов не совершит». И возникал совсем уж бестактный вопрос: зачем? Понятно, для чего читать книги гуманитариям — чтобы писать статьи. Но остальным людям для чего оно надо?
Я не знал, как ответить на это честно, а не просто накинуть пару пафосных фраз.
Это привело меня к довольно спонтанному решению — я собрал вещи, проехался на прощание по окрестностям Кёнига, выпил глинтвейна на берегу Балтийского моря и улетел без гроша в кармане в холодный Петербург искать настоящую жизнь. И, как бы парадоксально то ни звучало, именно увлечение литературой сподвигло меня бросить филологию, воспитав вкус к эффектным концовкам.
С тех пор много воды утекло — мне больше не снятся сны, где я гуляю с Буниным по Монпарнасу, на ум редко приходят удачные мысли, голова забита совсем иными вещами. Мою жизнь нельзя назвать искуственной, она самая что ни на есть обыкновенная, ей живёт большинство людей. Теперь-то, когда я стал обывателем, у меня есть полное право дать ответы на те вопросы, и, ваша честь, у вас нет никаких оснований считать мои показания ложными.
Однако начну, как и все приличные люди, издалека. Существует две основные концепции о миссии художественных произведений. Первая гласит, что искусство что-то должно, вторая (l'art pour l'art) — что никто ничего никому не должен. Первая приводит к госзаказу, фильмам про любовный треугольник между мужчиной, женщиной и партией, вторая — к всяким глупостям вроде приклеенного к стене банана, абстрактной живописи и прочим инструментам для отмывания денег. Обе концепции объединяет то, что безупречное следование им приводит к созданию бездарных произведений.
Если спрашивать мнения Сергея Савина на этот счёт, то, по-моему, книги пишутся не для того чтобы их на парах разбирали студенты-филологи, да и фильмы снимаются не затем, чтобы критики восклицали «великолепно, подлинный шедевр». Их смысл в другом (но это не догма) — дать нам мечту, образ чего-то лучшего (или худшего), развить в нас чувство меры (вкуса), предостеречь от западни тривиальных путей, одним словом — помочь нам начать разбираться в том, что у французов называется l'art de vivre — искусство жизни.
Признаться, я часто совершаю налеты на мировые банки художественных ценностей в надежде отыскать там что-нибудь обаятельное для своего скромного бытия. И всё же остаюсь не слишком экспертным по части искусства жизни. Но есть ведь и совершенные болваны в этом деле. И я предлагаю вам ими не быть: смотреть хорошее кино, читать достойную литературу, необязательно часто, но всё-таки иногда.
Что же касается всяких концепций, то с формулой l'art pour l'art я по большей части согласен. Надо только в конце приписать de vivre. Мне пришлось стать человечком 5/2, чтобы это понять. Вам же ни к чему нести такие издержки.
В своё время я бросил магистратуру филолога,
потому что академическая жизнь, какой она мне рисовалась, казалась искусственной и абсурдной. Читать много литературы, а ещё больше — литературы о литературе, перерабатывать всё это в научные статьи и рецензии, которые по большому счёту никому не нужны, выступать на конференциях перед такими же персонажами, чья биография — всего лишь сумма прочитанных книг, и за всё это получать зарплату, на которую можно позволить себе лишь духовное благосостояние. Меня волновала, как сказано у Георгия Иванова, «догадка, что книги, искусство — всё равно что описания подвигов и путешествий, предназначенные для тех, кто никогда никуда не поедет и никаких подвигов не совершит». И возникал совсем уж бестактный вопрос: зачем? Понятно, для чего читать книги гуманитариям — чтобы писать статьи. Но остальным людям для чего оно надо?
Я не знал, как ответить на это честно, а не просто накинуть пару пафосных фраз.
Это привело меня к довольно спонтанному решению — я собрал вещи, проехался на прощание по окрестностям Кёнига, выпил глинтвейна на берегу Балтийского моря и улетел без гроша в кармане в холодный Петербург искать настоящую жизнь. И, как бы парадоксально то ни звучало, именно увлечение литературой сподвигло меня бросить филологию, воспитав вкус к эффектным концовкам.
С тех пор много воды утекло — мне больше не снятся сны, где я гуляю с Буниным по Монпарнасу, на ум редко приходят удачные мысли, голова забита совсем иными вещами. Мою жизнь нельзя назвать искуственной, она самая что ни на есть обыкновенная, ей живёт большинство людей. Теперь-то, когда я стал обывателем, у меня есть полное право дать ответы на те вопросы, и, ваша честь, у вас нет никаких оснований считать мои показания ложными.
Однако начну, как и все приличные люди, издалека. Существует две основные концепции о миссии художественных произведений. Первая гласит, что искусство что-то должно, вторая (l'art pour l'art) — что никто ничего никому не должен. Первая приводит к госзаказу, фильмам про любовный треугольник между мужчиной, женщиной и партией, вторая — к всяким глупостям вроде приклеенного к стене банана, абстрактной живописи и прочим инструментам для отмывания денег. Обе концепции объединяет то, что безупречное следование им приводит к созданию бездарных произведений.
Если спрашивать мнения Сергея Савина на этот счёт, то, по-моему, книги пишутся не для того чтобы их на парах разбирали студенты-филологи, да и фильмы снимаются не затем, чтобы критики восклицали «великолепно, подлинный шедевр». Их смысл в другом (но это не догма) — дать нам мечту, образ чего-то лучшего (или худшего), развить в нас чувство меры (вкуса), предостеречь от западни тривиальных путей, одним словом — помочь нам начать разбираться в том, что у французов называется l'art de vivre — искусство жизни.
Признаться, я часто совершаю налеты на мировые банки художественных ценностей в надежде отыскать там что-нибудь обаятельное для своего скромного бытия. И всё же остаюсь не слишком экспертным по части искусства жизни. Но есть ведь и совершенные болваны в этом деле. И я предлагаю вам ими не быть: смотреть хорошее кино, читать достойную литературу, необязательно часто, но всё-таки иногда.
Что же касается всяких концепций, то с формулой l'art pour l'art я по большей части согласен. Надо только в конце приписать de vivre. Мне пришлось стать человечком 5/2, чтобы это понять. Вам же ни к чему нести такие издержки.
Про эстетизацию реальности и важность актуальной культуры
I
В ленте часто попадаются фотографии панелек. В жизни мы вряд ли испытываем восторг от созерцания спальных кварталов, скорее не обращаем на них внимания, хотя иной раз можем впасть в уныние от их вида. Но, как раз в попытке избавиться от апатии, безразличия, вынести их за скобки своей души (как гаргулий из готического собора) люди делают фотографии хрущёвок и брежневок с наложением серых фильтров. Люди делятся ими, чтобы не чувствовать себя одинокими в своих ощущениях, чтобы одинокими не чувствовали себя мы. Кажется парадоксальным, но человек, находящийся в состоянии депрессии, зачастую смотрит именно меланхоличные фильмы. Не для того, однако, чтобы усилить свои переживания, но чтобы разделить их, пускай даже и с самим автором.
К чему я это всё веду? Никто не оспаривает значимость классической литературы и кино, однако между ними и нами всегда есть ощутимая дистанция. А ведь хочется прочесть или посмотреть что-то, чтобы про главного героя можно было сказать he is literally me.
Помню, не сознавая ещё почему, я приходил в какое-то особенное оживление, когда на уроке литературы мы читали что-то с касанием современности — в этом было признание нашей реальности, наших проблем, наших жизней. Оказывалось, что и мы можем быть героями, совершать красивые поступки, переживать драмы. А иначе выходит, что благородство и тонкость чувств — суть вещи старинные, из XIX века, в котором мы никогда уже не окажемся.
Кинематограф, литература — виды предпринимательства, предметом которых является производство образов, мечт. И вот у каких-то поколений и стран они есть, а каким-то остаётся лишь довольствоваться чужими. Я сомневаюсь, что гетто, трейлерные парки, одноразовые домики как часть общеамериканской культуры много лучше наших деревенек и окраинных жилмассивов как части культуры общерусской. Но первое эстетизировано, а второе нет, оттого к первому стремятся, а второго стыдятся. Культура, по сути, на пустом месте создаёт прибавочную стоимость, повышает (не) ваш уровень жизни.
I
В ленте часто попадаются фотографии панелек. В жизни мы вряд ли испытываем восторг от созерцания спальных кварталов, скорее не обращаем на них внимания, хотя иной раз можем впасть в уныние от их вида. Но, как раз в попытке избавиться от апатии, безразличия, вынести их за скобки своей души (как гаргулий из готического собора) люди делают фотографии хрущёвок и брежневок с наложением серых фильтров. Люди делятся ими, чтобы не чувствовать себя одинокими в своих ощущениях, чтобы одинокими не чувствовали себя мы. Кажется парадоксальным, но человек, находящийся в состоянии депрессии, зачастую смотрит именно меланхоличные фильмы. Не для того, однако, чтобы усилить свои переживания, но чтобы разделить их, пускай даже и с самим автором.
К чему я это всё веду? Никто не оспаривает значимость классической литературы и кино, однако между ними и нами всегда есть ощутимая дистанция. А ведь хочется прочесть или посмотреть что-то, чтобы про главного героя можно было сказать he is literally me.
Помню, не сознавая ещё почему, я приходил в какое-то особенное оживление, когда на уроке литературы мы читали что-то с касанием современности — в этом было признание нашей реальности, наших проблем, наших жизней. Оказывалось, что и мы можем быть героями, совершать красивые поступки, переживать драмы. А иначе выходит, что благородство и тонкость чувств — суть вещи старинные, из XIX века, в котором мы никогда уже не окажемся.
Кинематограф, литература — виды предпринимательства, предметом которых является производство образов, мечт. И вот у каких-то поколений и стран они есть, а каким-то остаётся лишь довольствоваться чужими. Я сомневаюсь, что гетто, трейлерные парки, одноразовые домики как часть общеамериканской культуры много лучше наших деревенек и окраинных жилмассивов как части культуры общерусской. Но первое эстетизировано, а второе нет, оттого к первому стремятся, а второго стыдятся. Культура, по сути, на пустом месте создаёт прибавочную стоимость, повышает (не) ваш уровень жизни.
II
Недавно смотрел фильм «Как преуспеть в рекламе» — картина неровная (в чём-то хороша, в чем-то откровенно второсортна), однако она навела меня на определённые мысли о том, как зачастую работает литература, кино в социальном и экономическом отношении.
Представьте себе любую непривлекательную работу. Допустим, оператора колл-центра. Таких людей мы обыкновенно остерегаемся и уж точно не мечтаем в детстве стать ими. Однако, кто-то всё же ими становится. Эти ребята прекрасно понимают незавидность своей роли: не гордятся тем, что они делают — напротив, на вопрос о работе отвечают уклончиво, дескать, болтают с коллегами возле кулера. Само собой, при таком отношении к своей должности ни о каком профессионализме речи идти не может, он появляется лишь тогда, когда люди гордятся своей работой. Кроме того, возникает проблема с идентичностью — человек не ощущает себя важным, полезным для общества.
Но вот, представьте, появляется режиссёр, который снимает кино о взлётах и падениях оператора колл-центра, о его проблемах, о борьбе за признание руководством, о любви к девушке, с которой он познакомился, пытаясь продать ей кредитную карту и так далее. Это кино смотрит миллионы людей, оно заставляет по-новому взглянуть на участь тех назойливых прилипал, которые постоянно пытаются нам что-то втюхать. В их моральном релятивизме, искусстве манипуляции, умении продавать находят даже нечто романтическое, в их ежедневных попойках после рабочего дня — что-то трогательное. И вот перед нами уже работники не безликой профессии, а в чем-то весьма эмблемной — картина становится культурной основой сообщества специалистов этой сферы. Она преодолевает отчуждение от труда, придает их деятельности некоторую долю пафоса в хорошем смысле. И, в конечном счете, конечно, влияет на производительность.
То же самое можно сказать не только про работу, но и вообще про все сирое и невыясненное. К примеру, про города. Было на свете какое-то захудалое местечко, но однажды там сняли кино о тяжёлой жизни рабочих, и теперь это столица пролетарского движения, её посещают туристы, туда переезжают инженеры, политики в своих предвыборных кампаниях первым делом едут туда. Так создаётся бренд —
сложно переоценить значимость тех услуг, какие оказал Голливуд американской экономике, сформировав мечту о
жарком Лос-Анджелесе, холодных и грязных улицах Нью-Йорка и вечно отдыхающем Майами.
Брендинг вообще можно считать одной из основ западной цивилизации. Славное имя, гербы, краткие изречения — всё это чертовски важно. Без них нет ни веры, ни чести, ни конкуренции.
Особенно это заметно, конечно, на примере Соединённых Штатов, где всё перекручено настолько, что кажется, будто их книги и фильмы — сплошь реклама, кейсы и истории успеха.
Недавно смотрел фильм «Как преуспеть в рекламе» — картина неровная (в чём-то хороша, в чем-то откровенно второсортна), однако она навела меня на определённые мысли о том, как зачастую работает литература, кино в социальном и экономическом отношении.
Представьте себе любую непривлекательную работу. Допустим, оператора колл-центра. Таких людей мы обыкновенно остерегаемся и уж точно не мечтаем в детстве стать ими. Однако, кто-то всё же ими становится. Эти ребята прекрасно понимают незавидность своей роли: не гордятся тем, что они делают — напротив, на вопрос о работе отвечают уклончиво, дескать, болтают с коллегами возле кулера. Само собой, при таком отношении к своей должности ни о каком профессионализме речи идти не может, он появляется лишь тогда, когда люди гордятся своей работой. Кроме того, возникает проблема с идентичностью — человек не ощущает себя важным, полезным для общества.
Но вот, представьте, появляется режиссёр, который снимает кино о взлётах и падениях оператора колл-центра, о его проблемах, о борьбе за признание руководством, о любви к девушке, с которой он познакомился, пытаясь продать ей кредитную карту и так далее. Это кино смотрит миллионы людей, оно заставляет по-новому взглянуть на участь тех назойливых прилипал, которые постоянно пытаются нам что-то втюхать. В их моральном релятивизме, искусстве манипуляции, умении продавать находят даже нечто романтическое, в их ежедневных попойках после рабочего дня — что-то трогательное. И вот перед нами уже работники не безликой профессии, а в чем-то весьма эмблемной — картина становится культурной основой сообщества специалистов этой сферы. Она преодолевает отчуждение от труда, придает их деятельности некоторую долю пафоса в хорошем смысле. И, в конечном счете, конечно, влияет на производительность.
То же самое можно сказать не только про работу, но и вообще про все сирое и невыясненное. К примеру, про города. Было на свете какое-то захудалое местечко, но однажды там сняли кино о тяжёлой жизни рабочих, и теперь это столица пролетарского движения, её посещают туристы, туда переезжают инженеры, политики в своих предвыборных кампаниях первым делом едут туда. Так создаётся бренд —
сложно переоценить значимость тех услуг, какие оказал Голливуд американской экономике, сформировав мечту о
жарком Лос-Анджелесе, холодных и грязных улицах Нью-Йорка и вечно отдыхающем Майами.
Брендинг вообще можно считать одной из основ западной цивилизации. Славное имя, гербы, краткие изречения — всё это чертовски важно. Без них нет ни веры, ни чести, ни конкуренции.
Особенно это заметно, конечно, на примере Соединённых Штатов, где всё перекручено настолько, что кажется, будто их книги и фильмы — сплошь реклама, кейсы и истории успеха.
Я как-то задумался, почему люди советского поколения, чья молодость пришлась на более ранние, нежели перестроечные, времена, как-то подсознательно враждебно относятся к любым детализирующим элементам внешности — будь то длинные волосы у мужчин или же борода (не у женщин). Почему слово «выделяться» советские люди воспринимают исключительно в негативном ключе? Почему на плакатах молодой комсомолец непременно гладко выбрит и имеет стрижку полубокс — неужели иной внешний вид помешал бы строительству коммунизма?
Да, помешал бы. Можно было бы списать эти эстетические нормы на обыкновенную провинциальную зашоренность, однако всё проще и вместе с тем не так очевидно.
Дело в том, что плановая экономика в расчёте потребностей граждан опирается на усреднённый тип человека (который с другой стороны формируется государством).
Сколько нужно квадратных метров для жизни? Какая должна быть одежда? Какой должен быть досуг? Большинство базовых потребностей таким образом удаётся закрыть сверху. Но как быть человеку, пожелавшему иметь фиолетовый пиджак? Где он его возьмёт? Придётся покупать у фарцовщиков, либо шить самому. А где фарцовщики, там и тухлый запашок загнивающего капитализма. Где производство на дому, там и до кустарной мастерской недалеко. И вот это уже серьёзно. Человек с несколько отличающимися запросами и потребностями — потенциальный враг системы, потому что она его потребности удовлетворить не может. Это «не наш человек», и он должен быть гоним обществом.
В то же самое время рыночная система с конкуренцией и обилием рекламы поощряла в людях экстравагантность, оригинальность, стремление выделяться. Естественно, что победила она.
Да, помешал бы. Можно было бы списать эти эстетические нормы на обыкновенную провинциальную зашоренность, однако всё проще и вместе с тем не так очевидно.
Дело в том, что плановая экономика в расчёте потребностей граждан опирается на усреднённый тип человека (который с другой стороны формируется государством).
Сколько нужно квадратных метров для жизни? Какая должна быть одежда? Какой должен быть досуг? Большинство базовых потребностей таким образом удаётся закрыть сверху. Но как быть человеку, пожелавшему иметь фиолетовый пиджак? Где он его возьмёт? Придётся покупать у фарцовщиков, либо шить самому. А где фарцовщики, там и тухлый запашок загнивающего капитализма. Где производство на дому, там и до кустарной мастерской недалеко. И вот это уже серьёзно. Человек с несколько отличающимися запросами и потребностями — потенциальный враг системы, потому что она его потребности удовлетворить не может. Это «не наш человек», и он должен быть гоним обществом.
В то же самое время рыночная система с конкуренцией и обилием рекламы поощряла в людях экстравагантность, оригинальность, стремление выделяться. Естественно, что победила она.
Хотел было тридцать первого вас поздравить, но как-то встретился вот с друзьями, немного выпил. Ну думаю, сейчас уже писать текст слишком утопично будет, а коли так, воспользуюсь лайфхаком ленивых людей — сниму кружочек. Однако обстоятельства сложились иначе. Обыкновенно в подобных случаях говорят: человек предполагает, а Господь располагает — словом, я выпил еще и довольно прилично (чего не скажешь о моем поведении). Не заметив, как вырубился, я наутро проснулся с таким лицом, что ни о каких кружочках не могло быть и речи. Первым делом оправился от похмелья, вторым — принялся строить текст. Но не успел я написать и абзаца, как объявились друзья. Посидели, разговорились, в общем, снова наклюкался капитально. А наутро — ну вы сами понимаете, что бывает наутро. И вот таким приблизительно образом прошли почти все новогодние. Что ж, хоть с Рождеством вас поздравлю, дорогие подписчики!
Жители Подмосковья тратят в среднем полтора часа в день, чтобы добраться от дома до работы. Примерно столько же занимает обратный путь. А это, между прочим, два полнометражных художественных фильма. Именно поэтому среди обитателей Лобни, Одинцово, Мытищ так часто встречаются интеллектуалы вообще и киноманы в частности. День за днем люди открывают в электричках сокровищницы мировой культуры (и баночку пива открывают тоже), становятся интереснее, привлекательней, глубже — естественно, вследствие этого рано или поздно они по работе получают хороший оффер. И тогда большой поклонник Пруста и Бела Тарра, живущий где-нибудь в Зеленограде переезжает ближе к Садовому — все! Человек тонкой душевной организации, ценитель прекрасного превращается в обывателя, нравственно падает. А ведь из всех вещей более менее метафизических, нравственное падение скрыть труднее всего, тем более от работодателя, поэтому через какое-то время все возвращается на круги своя. Снова квартира где-нибудь в Балашихе, полтора часа езды до работы, подкасты, аудиокниги, кино.
Влетел в электричку как герой блокбастера — секунда в секунду, тут же закрылись двери. Возможно, моя пагубная привычка делать всё в последний момент обусловлена подсознательным желанием испытывать радость от вырванного у судьбы шанса. Её я и испытывал, сидя у окошка, переводя дух.
«…Ну что, Алексей Владимирович, тебя можно поздравить. Как это с чем? С повышением. Оклад другой, люди в в подчинении. Целый оперативный отдел…» — я посмотрел на разговаривавшего по телефону мужчину и подумал: редкая птица, надо запомнить. Он не был похож на тех бесформенных кабанчиков, что вразвалку патрулируют улицы. Светлые волосы, гладковыбритое лицо на дюжей шее, розовые щёки — во всём было ощущение крепости и напора — такая внешность обещала в придачу светлый и ясный взор, но он не был ни светлым, ни ясным. Крупные, глубоко посаженные голубые глаза смотрели прямо, ничего не выражая, даже безразличия. Как-то это странно, пазл не складывался, я решил на досуге подумать об этом, а пока досмотреть фильм. Дорога предстояла долгая.
***
Оставалось ещё пару станций, когда я, закрыв ноутбук и приготовив свои вещи к выходу, сосредоточил внимание на дрыхнущем работяге в потёртых джинсах, с вывалившимся пивным пузом и шуруповёртом Makita. Услышав, как прозвучала его остановка, он тотчас вскочил и поспешил к выходу. Мне понравился этот мужик, его можно было бы вставить в качестве детали если не к великому роману, то хотя бы к рассказу (например, этому). И стало как-то тепло на душе оттого, что впервые за долгое время ко мне вернулся писательский образ мысли. Я ехал, думал о чём-то своём, глядел на мелькавшие в окнах подмосковные домики, это было так просто и одновременно так здорово — бывают моменты, когда обстоятельства места, времени и настроения как-то удачно складываются, порождая хрупкое сочетание, близкое по красоте к лучшим фрагментам великих фильмов и книг — именно такой момент я переживал тогда, пока не услышал внезапное: «Что пишете?»
Я повернулся в сторону. На меня смотрел опер. Сперва обмер, потом промямлил — «ничего», не забыл улыбнуться неловко, но забыл, что следует пожимать, а что отводить — плечи или глаза. Ответ его явно не устроил. Он продолжил сверлить меня взглядом, дав понять — вопрос остаётся в силе. А ведь у меня не было в руках никакого блокнота, телефон тоже лежал в кармане, с чего же такая предъява? «Да я простой человек» — объявил вдруг Сергей Савин и развёл руками. Это прозвучало совсем уж неубедительно. Однако никакой усмешки не последовало. Ни один мускул на лице моего оппонента не дрогнул. Я понял, что этот опер или кто он там по званию, человек совсем из другой весовой категории. С лёгкостью он мог нанести мне еще пару сокрушительных вопросов. Но то ли из великодушия, то ли из соображений высшего шика, посчитал это дело излишним и просто выжидал, пока жертва расколется сама. «Видел, как вы смотрели, это чувствуется во взгляде, в выражении лица. Сам пишу, поэтому знаю», — сказал он медленно и с достоинством. Ломать комедию уже не было смысла, и я поинтересовался: «Что пишете?». «Больше стихи. Пробовал писать прозу — не хватает усидчивости, настроение уже другое, да и сам я уже не тот. Начало, может, и хорошее получается, а вот конец никак не клеится. А без конца всё теряет смысл». В голове как-то не получалось представить себе детективные поэмы о грабежах, хищениях и убийствах: «Может быть, вам стоит писать рассказы? Короткие». Он немного помолчал и задумчиво согласился: «Возможно». После чего спросил: «Как вас зовут?» — и протянул руку. «Мне сейчас выходить», — ответил я, пожимая её, и докинул в дверях: «Удачи!»
P. S. Много позже, когда я вспоминал этот случай и этот как бы затуманенный взгляд, в голову приходила точная аналогия — так называемое зеркало Гезелла — стекло, что стоит в камерах для допросов, прозрачное снаружи для полицейских и непроницаемое для подозреваемого внутри.
«…Ну что, Алексей Владимирович, тебя можно поздравить. Как это с чем? С повышением. Оклад другой, люди в в подчинении. Целый оперативный отдел…» — я посмотрел на разговаривавшего по телефону мужчину и подумал: редкая птица, надо запомнить. Он не был похож на тех бесформенных кабанчиков, что вразвалку патрулируют улицы. Светлые волосы, гладковыбритое лицо на дюжей шее, розовые щёки — во всём было ощущение крепости и напора — такая внешность обещала в придачу светлый и ясный взор, но он не был ни светлым, ни ясным. Крупные, глубоко посаженные голубые глаза смотрели прямо, ничего не выражая, даже безразличия. Как-то это странно, пазл не складывался, я решил на досуге подумать об этом, а пока досмотреть фильм. Дорога предстояла долгая.
***
Оставалось ещё пару станций, когда я, закрыв ноутбук и приготовив свои вещи к выходу, сосредоточил внимание на дрыхнущем работяге в потёртых джинсах, с вывалившимся пивным пузом и шуруповёртом Makita. Услышав, как прозвучала его остановка, он тотчас вскочил и поспешил к выходу. Мне понравился этот мужик, его можно было бы вставить в качестве детали если не к великому роману, то хотя бы к рассказу (например, этому). И стало как-то тепло на душе оттого, что впервые за долгое время ко мне вернулся писательский образ мысли. Я ехал, думал о чём-то своём, глядел на мелькавшие в окнах подмосковные домики, это было так просто и одновременно так здорово — бывают моменты, когда обстоятельства места, времени и настроения как-то удачно складываются, порождая хрупкое сочетание, близкое по красоте к лучшим фрагментам великих фильмов и книг — именно такой момент я переживал тогда, пока не услышал внезапное: «Что пишете?»
Я повернулся в сторону. На меня смотрел опер. Сперва обмер, потом промямлил — «ничего», не забыл улыбнуться неловко, но забыл, что следует пожимать, а что отводить — плечи или глаза. Ответ его явно не устроил. Он продолжил сверлить меня взглядом, дав понять — вопрос остаётся в силе. А ведь у меня не было в руках никакого блокнота, телефон тоже лежал в кармане, с чего же такая предъява? «Да я простой человек» — объявил вдруг Сергей Савин и развёл руками. Это прозвучало совсем уж неубедительно. Однако никакой усмешки не последовало. Ни один мускул на лице моего оппонента не дрогнул. Я понял, что этот опер или кто он там по званию, человек совсем из другой весовой категории. С лёгкостью он мог нанести мне еще пару сокрушительных вопросов. Но то ли из великодушия, то ли из соображений высшего шика, посчитал это дело излишним и просто выжидал, пока жертва расколется сама. «Видел, как вы смотрели, это чувствуется во взгляде, в выражении лица. Сам пишу, поэтому знаю», — сказал он медленно и с достоинством. Ломать комедию уже не было смысла, и я поинтересовался: «Что пишете?». «Больше стихи. Пробовал писать прозу — не хватает усидчивости, настроение уже другое, да и сам я уже не тот. Начало, может, и хорошее получается, а вот конец никак не клеится. А без конца всё теряет смысл». В голове как-то не получалось представить себе детективные поэмы о грабежах, хищениях и убийствах: «Может быть, вам стоит писать рассказы? Короткие». Он немного помолчал и задумчиво согласился: «Возможно». После чего спросил: «Как вас зовут?» — и протянул руку. «Мне сейчас выходить», — ответил я, пожимая её, и докинул в дверях: «Удачи!»
P. S. Много позже, когда я вспоминал этот случай и этот как бы затуманенный взгляд, в голову приходила точная аналогия — так называемое зеркало Гезелла — стекло, что стоит в камерах для допросов, прозрачное снаружи для полицейских и непроницаемое для подозреваемого внутри.
Четверг, 23:15. Денёк выдался тяжелый, да и неделя нелегкая. Надо как-то отвлечься и отдохнуть, забыть о работе, пораньше лечь спать, а завтра, ну завтра-то уж, конечно, завтра-то с новым силами, да завтра каждый дурак справится, даже я! Утро вечера мудренее, как говорится. Разумеется, это полная чушь, но для успокоения совести пойдет — она у меня не взыскательная. Все никак не получается выбросить из головы эти цифры, графики и отчеты. Нужно просто расслабиться. Например, посмотреть фильм — это как раз то что надо. Да-да, было бы здорово, но какой?
А давай французский, 60-ых годов. Хорошо, не вопрос. Сейчас поищем на Леттербоксд. Хочется чего-нибудь молодого, бойкого и красивого. Вроде «Зимней сказки» или «Жены Летчика». Ромер? Все фильмы его хороши, все одинаковы и все знакомы. Ну можно тогда Трюффо. Нет, душа требует чего-то нового. Вернее, конечно, старого, хорошо позабытого. Ну хорошо позабытое оставим лучше всяким занудам, а мы будем смотреть лишь выдающиеся картины. Согласен. Давай не Францию, давай Америку. Новый Голливуд. Пол Ньюман — отличный парень, да, да я смотрел этот фильм «Хладнокровный Люк», мне кажется, этот герой мог бы быть буквально мной. Ага, что-нибудь такое про славных ребят, отождествляющих собой ту Америку, которую мы потеряли. Да, прекрасные времена (good times), когда все уже было разрешено, но кое-что все ещё оставалось неприличным. Может быть, заглянем в сороковые? Ну нет, это уже чересчур, в тех фильмах игра зачастую театральна и полно нелепых декораций. Это правда, но «Ниночка», например, вообще 1939 года и ничего, фильм замечательный. На самом деле ты прав, тогда кино было более литературоцентричными, в нем хороши были диалоги, за счет этого оно выигрышно смотрятся до сих пор. Многим режиссерам вообще не хватает чутья к слову. Ну так они считают его второстепенным, и справедливо, пожалуй. Так что в итоге мы смотрим? Может документальное, типа «Округ Харлан, США»? Да в принципе можно, но, знаешь, как-то не хочется. И вообще к черту Америку, давай лучше Англию! Про тяжелую и честную жизнь, про фабричные окраины Манчестера и Ливерпуля, реализм кухонной раковины и все такое. Что-нибудь вроде «Оглянись во гневе» или «Такова спортивная жизнь».
00:55. Не надоели тебе все эти напористые парни в подтяжках? Хочется ведь чего-то экзистенциального вроде Тарковского, а значит надо искать в Восточной Европе. Ладно, сейчас. Вот, обложка интересная, давай посмотрим его. Бела Тарр «Сатанинское танго» — так, так, испепеляющий иллюзии… переполненный отчаянием…давящий безальтернативной беспомощностью.. невероятная красочность неминуемой смерти... — отличное кино судя по описанию, именно то что нужно, чтобы набраться сил. Боже мой, семь с половиной часов! Да он как влитой становится в мой календарь! — как раз через восемь часов вставать на работу. Да-да, замечательно, превосходно.
А давай французский, 60-ых годов. Хорошо, не вопрос. Сейчас поищем на Леттербоксд. Хочется чего-нибудь молодого, бойкого и красивого. Вроде «Зимней сказки» или «Жены Летчика». Ромер? Все фильмы его хороши, все одинаковы и все знакомы. Ну можно тогда Трюффо. Нет, душа требует чего-то нового. Вернее, конечно, старого, хорошо позабытого. Ну хорошо позабытое оставим лучше всяким занудам, а мы будем смотреть лишь выдающиеся картины. Согласен. Давай не Францию, давай Америку. Новый Голливуд. Пол Ньюман — отличный парень, да, да я смотрел этот фильм «Хладнокровный Люк», мне кажется, этот герой мог бы быть буквально мной. Ага, что-нибудь такое про славных ребят, отождествляющих собой ту Америку, которую мы потеряли. Да, прекрасные времена (good times), когда все уже было разрешено, но кое-что все ещё оставалось неприличным. Может быть, заглянем в сороковые? Ну нет, это уже чересчур, в тех фильмах игра зачастую театральна и полно нелепых декораций. Это правда, но «Ниночка», например, вообще 1939 года и ничего, фильм замечательный. На самом деле ты прав, тогда кино было более литературоцентричными, в нем хороши были диалоги, за счет этого оно выигрышно смотрятся до сих пор. Многим режиссерам вообще не хватает чутья к слову. Ну так они считают его второстепенным, и справедливо, пожалуй. Так что в итоге мы смотрим? Может документальное, типа «Округ Харлан, США»? Да в принципе можно, но, знаешь, как-то не хочется. И вообще к черту Америку, давай лучше Англию! Про тяжелую и честную жизнь, про фабричные окраины Манчестера и Ливерпуля, реализм кухонной раковины и все такое. Что-нибудь вроде «Оглянись во гневе» или «Такова спортивная жизнь».
00:55. Не надоели тебе все эти напористые парни в подтяжках? Хочется ведь чего-то экзистенциального вроде Тарковского, а значит надо искать в Восточной Европе. Ладно, сейчас. Вот, обложка интересная, давай посмотрим его. Бела Тарр «Сатанинское танго» — так, так, испепеляющий иллюзии… переполненный отчаянием…давящий безальтернативной беспомощностью.. невероятная красочность неминуемой смерти... — отличное кино судя по описанию, именно то что нужно, чтобы набраться сил. Боже мой, семь с половиной часов! Да он как влитой становится в мой календарь! — как раз через восемь часов вставать на работу. Да-да, замечательно, превосходно.
Последние хоть какие-то хорошие новости были году так в 2018-ом, во время Чемпионата Мира. С тех пор только и читаешь о том, как в России ужесточили законы, как некогда дружественная страна от нас отвернулась, как в тюрьму посадили такого-то журналиста, как в центре снесли доходный дом конца XIX века, как депутаты предложили ввести на что-то запрет, как толпа мигрантов кого-то избила. А сегодня в колонии умер Алексей Навальный. Словно в пошаговой стратегии эти сообщения говорят о неминуемо приближающейся катастрофе. И как рядовому юниту, тебе остается лишь нажать на кнопку «принять»
Teletype
Долгая счастливая жизнь
I
По последним данным в Крокусе погибло 137 человек. Еще больше раненых. Это были обычные люди, которые пришли на концерт любимой рок-группы. Они просто хотели послушать музыку, развеяться после рабочей недели, чему-то порадоваться в наше непростое время. Все обернулось иначе. Они прятались между рядами кресел, пока у них на глазах расстреливали одного за другим, и молились, как бы не стать следующими. Они бежали и падали от прилетающих в спину пуль, задыхались от дыма, истекали кровью, притворялись мертвыми, чтобы спастись, отчаянно верили, что живут не последний миг.
Царствие небесное погибшим. Их родным и близким — душевных сил и мужества. Раненым — выжить и поскорее выписаться. А всем нам, прийти в себя после этой большой трагедии.
***
Одно из первых впечатлений жизни, которые сохранились в памяти — выпуск новостей о теракте на Автозаводской. Мужчины и женщины с окровавленными лицами, обмякшие тела на носилках, кареты скорой помощи — я еще не понимал, что это значит, но кадры шокировали. Воспоминание долго лежало где-то в глубине сознания. В эту пятницу оно вернулось, раскрылось тем ощущением из начала жизни, будто двадцать лет просто отмоталось назад, будто наша история завернулась в круг, и мы снова оказываемся в девяностых и нулевых — откуда все эти годы бежали.
***
Когда появились видео с задержанными, это ощущение сменилось другим. В нулевые таких террористов не было и не могло быть. Тогда действовали радикальные исламисты. Сейчас — иностранные специалисты из средней Азии, убившие 137 человек не по идейным соображениям, а ради нескольких зарплат таксиста в Москве. Первые появились в ходе Чеченской войны, вторые как следствие политики государства, которому покупка лояльности республик, активный завоз мигрантов, идеология многонационализма показалось отличным решением. И возможно, все и было бы так, как в советской сказке про дружбу народов.
Но только люди, приезжающие из Средней Азии, получающие гражданство России, не становятся частью нашего общества. Их не интересуют наши проблемы, наше будущее, им чужды наша культура и образ жизни. Единственное, для чего мы им нужны — это для зарабатывания денег, которые они даже не потратят здесь, а отправят домой. В свое время мигранты считались дешевой рабочей силой, теперь эта дешевизна нам выходит боком. За каждый положенный кирпич, за каждую шаурму, за каждую бороду без усов придется впоследствии заплатить по тройной ставке.
И мы заплатим, ибо как сказал товарищ Брежнев: «у террористов нет национальности. [...] И никому не удастся посеять ядовитые семена розни, панику и разлад в наше многонациональное общество». А это значит, что каждый год более 700 тысяч мигрантов продолжит получать паспорта. Появятся целые районы-гетто, межэтнические разборки станут ежедневной рубрикой новостей, а второй политической силой после Единой России станет какая-нибудь исламистская партия. Виноваты в этом будут, конечно, Украина и страны Запада.
Царствие небесное погибшим. Их родным и близким — душевных сил и мужества. Раненым — выжить и поскорее выписаться. А всем нам, прийти в себя после этой большой трагедии.
***
Одно из первых впечатлений жизни, которые сохранились в памяти — выпуск новостей о теракте на Автозаводской. Мужчины и женщины с окровавленными лицами, обмякшие тела на носилках, кареты скорой помощи — я еще не понимал, что это значит, но кадры шокировали. Воспоминание долго лежало где-то в глубине сознания. В эту пятницу оно вернулось, раскрылось тем ощущением из начала жизни, будто двадцать лет просто отмоталось назад, будто наша история завернулась в круг, и мы снова оказываемся в девяностых и нулевых — откуда все эти годы бежали.
***
Когда появились видео с задержанными, это ощущение сменилось другим. В нулевые таких террористов не было и не могло быть. Тогда действовали радикальные исламисты. Сейчас — иностранные специалисты из средней Азии, убившие 137 человек не по идейным соображениям, а ради нескольких зарплат таксиста в Москве. Первые появились в ходе Чеченской войны, вторые как следствие политики государства, которому покупка лояльности республик, активный завоз мигрантов, идеология многонационализма показалось отличным решением. И возможно, все и было бы так, как в советской сказке про дружбу народов.
Но только люди, приезжающие из Средней Азии, получающие гражданство России, не становятся частью нашего общества. Их не интересуют наши проблемы, наше будущее, им чужды наша культура и образ жизни. Единственное, для чего мы им нужны — это для зарабатывания денег, которые они даже не потратят здесь, а отправят домой. В свое время мигранты считались дешевой рабочей силой, теперь эта дешевизна нам выходит боком. За каждый положенный кирпич, за каждую шаурму, за каждую бороду без усов придется впоследствии заплатить по тройной ставке.
И мы заплатим, ибо как сказал товарищ Брежнев: «у террористов нет национальности. [...] И никому не удастся посеять ядовитые семена розни, панику и разлад в наше многонациональное общество». А это значит, что каждый год более 700 тысяч мигрантов продолжит получать паспорта. Появятся целые районы-гетто, межэтнические разборки станут ежедневной рубрикой новостей, а второй политической силой после Единой России станет какая-нибудь исламистская партия. Виноваты в этом будут, конечно, Украина и страны Запада.