В РУДН присудили ученую степень за диссертацию по производству гомеопатических препаратов. Похихикали над отрицательными отзывами комиссии РАН по борьбе с лженаукой. И как-то не приняли во внимание, что у соискательницы отозваны уже 5 (!!) статей, хотя даже один случай - нечто из ряда вон.

Тем временем редакция НОП защищает гомеопатическую диссертацию, сводя критику по существу к интересам "большой фармы". По-моему, это финиш. Мыло придумали владельцы бань для личного обогащения.

Очевидно, что диссертации должны быть посвящены работающим препаратам, при любом политическом раскладе. Также напомню, что в России есть ещё и сильное гомеопатическое лобби, и сама защита такой диссертации - отличный аргумент.

Чем больше учёных исследуют сахарные шарики, тем меньше учёных работают над вакциной от коронавируса. Да и над другими достойными внимания вещами.

https://yangx.top/scienpolicy/11998

Кстати, а те, кто "исследуют сахарные шарики" 👆, вообще могут называться учёными? Возьмем, например, недавний очередной рейтинг политологов, в котором, как обычно, почти нет самих политологов. Из сорока экспертов в выборке только у десяти есть научные публикации, которые мне удалось найти в РИНЦ. Если говорить о международных публикациях в более-менее приличных научных изданиях, то такие есть только у пятерых. А в итоговый топ-15 попали лишь трое из тех, кто формально может называться политологом, так как имеет опубликованные научные работы.

Конечно, всё дело в самоназвании "политолог", которым пользуются политические консультанты, аналитики и комментаторы. Точно так же профессию "социолог" узурпировали поллстеры - люди, которые просто изучают общественное мнение и проводят опросы. Именно по этой причине мой канал и называется "Политический учёный", - я уверен, что какая-то профессиональная отстройка нашему научному сообществу нужна. Но эта путаница в названиях лишь индикатор более значимых проблем.

Во-первых, получается, что академические политологи сильно проигрывают в медийности. Возможно, они на самом деле не так уж много могут сказать о современной политике и протекающих в ней процессах или знают много, но не могут рассказать об этом на доступном и интересном обывателю языке. Скорее всего, и то, и другое. О проблемах отечественной политической науки я здесь уже много писал и, конечно, буду возвращаться к ним не раз.

Во-вторых, сами журналисты выступают не только связующим звеном между экспертами и обществом, но и фильтром, который закрывает доступ одним и даёт его другим. И дело здесь не столько в ангажированности медиа, хотя и такое бывает. По моему опыту, в большинстве случаев это просто экономия усилий. Когда я был только-только защитившимся кандидатом наук, ко мне регулярно стали обращаться за комментарием представители разных СМИ. Сначала такое внимание льстило, и я с удовольствием отвечал на запросы. Постепенно мне надоело вникать в непрофильные для меня вопросы, и я стал отказываться от комментариев или перенаправлять журналистов к более сведущим в конкретном аспекте коллегам. В итоге, после большого числа подряд отказов с моей стороны ко мне обращаться почти перестали. Журналисту проще иметь пул экспертов, которые всегда готовы дать комментарий почти по любой теме, чем постоянно искать узкого академического специалиста.

Наконец, и само предложение, которое рождено спросом, тоже делает свой вклад в существующий дисбаланс. Учёные в большинстве своём дорожат академической репутацией и не высказываются на темы, в которых не чувствуют себя достаточно компетентными. В то же время медийные эксперты нередко оказываются мастерами на все руки и готовы дать комментарий на любую тему, с которой к ним обращаются журналисты. Более того, позиционируют они себя именно как политологи, что и создаёт соответствующие стереотипы о профессии.

Так постепенно размывается грань между наукой и ненаукой в общественном восприятии. Происходит это повсеместно почти во всём спектре академического знания: от фармакологии до общественных наук. А если академическое сообщество и дальше будет индифферентно к этой проблеме, будет только хуже. Об одном из следствий этой тенденции, если помните, я писал совсем недавно. #политология

Живой журнал, Фейсбук, Твиттер, Вконтакте и другие социальные платформы уже давно стали популярным объектом изучения в общественных науках, в том числе и в политологии. Если помните, совсем недавно сразу в нескольких тлг-каналах развернулась горячая дискуссия о публикации, посвящённой "ультра-правым каналам" в Телеграме (1). Политические учёные в основном фокусируются на том, какое влияние оказывает коммуникация в социальных медиа на политические процессы. Вопросов пока больше, чем ответов, поэтому новые работы появляются так часто, что их уже сложно отслеживать.

А я тут из любопытства и в связи с некоторыми идеями обратил внимание на ТикТок и натолкнулся на статью Dancing to the Partisan Beat: A First Analysis of Political Communication on TikTok (2). Авторы исследуют выборку из 7 825 роликов, затрагивающих американские выборы, которые были отобраны по хэштегам #republican и #democrat. Внутри статьи много интересных наблюдений и выводов, самый общий из которых акцентирует внимание на том, что в ТикТоке сформировался тип политической коммуникации, отличающийся от сложившихся на других платформах. Авторы подчёркивают, что если в случае Твиттера или Фейсбука пользователи распространяют и комментируют материалы из внешних источников, то здесь они сами становятся контентом. Более того, дискуссии вырастают в разветвлённые коммуникационные деревья, так как участники активно формируют треды ответов. Интересно и то, что республиканские избиратели создают больше видео и комментариев, в то время как демократы оказались сильнее вовлечены в дебаты с представителями противоположного лагеря.

Политика ТикТок запрещает политическую рекламу, поэтому в финансовых отчётах кандидатов мы не увидим их затраты на продвижение в этой социальной сети. Но это не мешает политическим активистам самостоятельно агитировать за своих. Решив на личном опыте проверить, как устроена коммуникация в политическом сегменте ТикТока, я зарегистрировался и с головой окунулся в видео. Мне кажется, я даже немного понял причины такого интереса молодого поколения к ТикТоку, ибо сам надолго залип на роликах вот этого автора.

Думаю, совсем скоро и русскоязычный ТикТок наполнится политическим содержанием. Кстати, авторы статьи отмечают, что особенности коммуникации в ТикТок обусловлены и отличающейся логикой распространения информации. Другие платформы сильно зависят от сетей социальных контактов (поэтому и появляются эхо-камеры), а здесь структура рекомендаций более открыта. Так что держитесь, зумеры! Скоро на вас обрушится поток разнообразных политических видео. Или нет?

(1) Urman, A., Katz, S. (2020). What they do in the shadows: examining the far-right networks on Telegram. Information, Communication & Society. DOI: 10.1080/1369118X.2020.1803946
(2) Medina Serrano, J.C., Papakyriakopoulos, O., Hegelich, S.
(2020). Dancing to the Partisan Beat: A First Analysis of Political Communication on TikTok. In Southampton ’20: 12th ACM Conference on Web Science,
July 07–10, 2020, Southampton, UK. ACM, New York, NY, USA, 10 pages. DOI: 10.1145/1122445.1122456

Уважаемый Дмитрий Прокофьев удивляется выводам, представленным в докладе Помогающее поведение россиян в условиях пандемии COVID-19 Центра исследования гражданского общества и некоммерческого сектора НИУ ВШЭ. Действительно, как так сложилось в российском обществе, что высочайший уровень недоверия, как институтам, так и людям вне близкого круга, сочетается с фактом, что "большинство россиян (79%) безусловно или скорее счастливы"?

Предположим, что результаты исследования отражают реальную картину. Хотя мы знаем, какие могут быть искажения в опросах, проводимых в России, оснований не доверять методике коллег у меня нет. Возможно, ответ на этот вопрос могут дать коллеги из другого подразделения НИУ ВШЭ - Лаборатории сравнительных социальных исследований, где трудятся всемирно известные учёные К. Вельцель, Р. Инглхарт и Э. Понарин.

Например, сотрудники Лаборатории А. Климова и К. Чмель в своей статье (1) приходят к выводу, что увеличение объема используемых инструментов социальной политики в области здравоохранения может компенсировать негативные эффек­ты воспринимаемого неравенства на субъективное благополучие. Кстати, в исследовании авторы применяют очень интересный метод: они тестируют байесовские многоуровневые модели с комбинированными информативны­ми и неинформативными априорными вероятностями. В таком случае, возможно, активность волонтёров, героизм медиков, небольшие трансферы от государства и массивная информационная кампания о том, как хорошо справились наши власти и как не справились власти других государств, повлияли на достаточно высокую субъективную оценку счастья россиянами.

(1) Климова А. М., Чмель К. Ш. Региональные различия в субъективном благополучии: ком­пенсирует ли социальная политика эффекты неравенства в России?// Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2020. No 1. С. 143—176. DOI: 10.14515/monitoring.2020.1.07.

- Индустрия развлечений, ранее известная как новости, нуждается в злодеях.
"Закатать в асфальт" (реж. С. Крэйг Залер, 2018 г.)

Современная политика всё больше становится пространством конфликта, а не консенсуса. Социолог Чарльз Тилли предложил термин contentious politics, который долгое время понимался, скорее, как состязательная политика, но у меня складывается впечатление, что в последнее время публикации с этим ключевым словом всё больше обращают внимание не на состязание, а на противостояние и конфликт. Политическая реальность и происходящие вокруг процессы только утверждают меня в этой мысли.

Риторика приходящих к власти популистов, нетерпимость к чужому мнению, неуважение к оппонентам - тенденции, которые характерны для многих государств, независимо от сложившейся политической культуры и типа режима. Учёные, занимающиеся исследованием ценностей, наверное, могут более точно описать эти процессы и, возможно, не согласятся со мной, но я бы хотел зафиксировать свои ощущения, которые возникают по этому поводу.

Если с правыми популистами всё более-менее понятно, в том числе и потому, что они достаточно откровенны и прямолинейны, то многие социальные движения и группы, называющие себя либералами и прогрессистами, в приближении оказались социалистами и этатистами. То есть придя к власти - а это обязательно случится в ряде стран уже в ближайшем десятилетии, - они попытаются обрушить всю мощь государственной машины на всестороннее регулирование и контроль, особенно в отношении инакомыслящих. Я понимаю, какое движение сразу приходит в голову, но подчёркиваю, что речь здесь не только о BLM.

Всеобъемлющая медиатизация дискурса довела делиберативную демократию до момента, когда вовлечённым во множество дискуссий проще прекратить поиск консенсуса, чем находиться в постоянном поиске аргументов и стремлении понять оппонентов. В авторитарных странах ещё проще: элиты, заигрывая с массами, сразу развели лояльных и несогласных в непонимающие друг друга и враждующие лагеря. Такая поляризация напрочь убивает эмпатию по отношению к тем, кто придерживается других взглядов - ведь именно они становятся основанием для идентичности. Перефразируя цитату, вынесенную в эпиграф, можно сказать, что пространство консенсуса, ранее известное как политика, стало индустрией конфликта, которой нужны злодеи. Да-да, именно индустрией со своей механикой и способами извлечения прибыли.

В свежей статье Moral migration: Desires to become more empathic predict changes in moral foundations (1) авторы демонстрируют, что стремление людей к большей эмпатии вызывает сдвиги и в идеологических установках в сторону либеральных ценностей. Чтобы избежать спекуляций, подчеркну, что речь не идёт о корреляции между уровнем эмпатии и наличием либеральных установок. Но именно усилия по развитию эмпатии влияют на то, что человек становится либералом. И вот здесь у меня возникла интересная и, возможно, спорная мысль: настоящий либерализм, который традиционно воспринимался как умеренно правый концепт, в современных условиях становится центристским - идеологией согласия. Желание понять оппонента неразрывно связано с воспитанием эмпатии к другому, а радикальная поляризация левых и правых, которые сходятся в своем этатизме, но вместе противостоят опять же радикальным либертарианцам, оставляет либерализму место где-то посередине.

(1) Ivar R. Hannikainen, Nathan W. Hudson, William J. Chopik, Daniel A. Briley, Jaime Derringer. (2020). Moral migration: Desires to become more empathic predict changes in moral foundations. Journal of Research in Personality. Volume 88. DOI: 10.1016/j.jrp.2020.104011

Часто слышу, что камнем преткновения в процессе подготовки статей для публикации в зарубежных журналах становится владение английским языком. Для меня это тоже серьёзная проблема. Во всех рецензиях, которые я получил в этом году, было пожелание отдать рукописи на proofreading перед следующей отправкой.

Кроме того, меня пригласили к участию в новом проекте Европейского консорциума политических исследований (ECPR), который называется The Loop. Это будет платформа блогов на разные научно-популярные темы в области политических и смежных наук. И в ответ на рабочий вариант моего текста я тоже получил совет поработать над формулировками и грамматикой.

Вообще, качественный proofreading - дорогое удовольствие, особенно для представителей российской академии. Возможно, я для кого-то открою Америку, но решил написать об инструменте, который меня очень порадовал. Это ресурс Grammarly, с помощью которого можно достаточно быстро улучшить качество англоязычного текста. Там есть и какие-то тарифные планы, но меня вполне устраивает бесплатная версия. Если у вас есть ещё какие-то инструменты/советы, буду признателен отклику в комментариях.

А про The Loop и ещё один англоязычный научно-популярный проект, который мы затеваем с коллегами, ещё обязательно напишу подробнее ближе к запуску.
#инструменты

В ответ на пост о политике конфликта и смещении либерализма по идеологической шкале в сторону центра мне написали сразу три студента-политолога, которые интересуются теорией и философией политики. Все трое представляют разные вузы, но объединяет их одно - ракурс изучения политических теорий. Оказывается, что и содержание дисциплин, и тематика курсовых/дипломных работ лежат в плоскости истории политических учений и политической философии. То есть студенты скрупулёзно изучают политическую теорию, хорошо ориентируются в литературе и авторах и даже неплохо сопоставляют различные подходы, но не умеют использовать эти знания для анализа реальной политики. Даже семинарские занятия построены на осмыслении текстов, а не попытках применить различные концепции в качестве прибора для исследования текущих политических процессов. То есть теория и философия остаются знанием, замкнутым на себе.

В этой связи я вдруг понял, что меня смущало в материале канала Политическая наука об эпистемических сообществах - сетях академических исследователей и практикующих экспертов, которые операционализируют знание и помогают политикам и бюрократам принимать обоснованные решения (evidence-based policy). Готовим ли мы политологов, которые могут выступать в качестве экспертов по определённому кругу вопросов публичного управления? Мой ответ - нет, мы готовим учёных, политических технологов, исследователей, журналистов, но не практиков для экспертизы в области публичной политики.

Сегодняшние выпускники-политологи, даже если это очень качественные специалисты, ориентированные на практическую деятельность, в большинстве своём являются экспертами в очень узком сегменте политики (policy). Я пока не могу подобрать точное определение этому сегменту, поэтому назову его political policy, то есть политика в области управления политическими процессами. Сюда входят, например, организация избирательного процесса, партийное строительство, государственное устройство, координация групп интересов, общие вопросы взаимоотношения государства и негосударственных институтов, информационная политика.

Но как быть, допустим, с экономической, социальной, промышленной, фискальной политикой и др.? Со всеми узкими направлениями политического курса в рамках этих сфер? С разными уровнями: федеральным, региональным, муниципальным? Экспертные сети в этих полях уже давно сформированы экономистами, которые в рамках образовательных программ успешно осваивают методологии, как анализа политики (policy analysis), так и анализа для политики (policy expertise). В основном это различные количественные эконометрические подходы и качественное оценивание политики (policy evaluation). Думаю даже, что так популярный сегодня технократизм публичного управления вырос именно на этой почве.

Политологов в этих эпистемических сетях почти нет, так как практически нет и политологических магистерских программ, сфокусированных на конкретных сферах публичного управления. В том числе и потому, что собрать коллектив высококвалифицированных преподавателей, которые могут, например, сделать отличную программу по публичному управлению в области здравоохранения, промышленной политики или любой другой политики, в России может только один известный всем университет. Уточню, что политологи по образованию среди экспертов все-таки немного представлены, но не в связи с полученной специализацией, а потому, что так сложилась их профессиональная карьера, во многом случайно.

А ведь именно политологи, специально подготовленные для разных направлений публичной политики, могли бы существенно скорректировать то или иное решение/стратегию/программу, чтобы они отвечали не только технократической логике, но и сочетались бы со множеством других, не менее важных принципов качественного публичного управления. Возвращаясь к началу поста, представьте, например, какой могла бы быть социальная политика, в ценностной основе которой лежала бы теория справедливости Дж. Роулза. Сложно? Вот и я о том же. Продолжение следует...
#управлениенаукой #публичноеуправление

Продолжим 👆
Область governance and policy studies на Западе сформировалась как междисциплинарное поле, где совместно работают экономисты, политологи и социологи. Постепенно во многих университетах сложились профессиональные сообщества и оформились экспертные центры (think tanks), которые оказывают аналитическую поддержку в разработке публичной политики. Так в академии сочетаются фундаментальная наука и прикладные исследования в области публичного управления. Отечественная же политология, которая появилась и стала развиваться на кафедрах философии, истории и иногда социологии, так и осталась методологической заложницей этих наук. Как итог, в её фокусе politics, а не policy. Это не плохо и не хорошо, но это важно для понимания того, на основе какой экспертизы принимаются политические решения.

На многие органы власти в России, особенно в исполнительной ветви на федеральном уровне, работают вполне профессиональные эксперты, которые успешно совмещают научную работу с аналитической поддержкой в выработке и оценке государственной политики, программ, стратегий и проектов. Но, как я уже заметил в предыдущем посте, подавляющее большинство этих экспертов составляют экономисты. На мой взгляд, они обеспечивают качественную экспертизу, основанную на апробированных эконометрических методах, методологии оценивания политики, оценке регулирующего воздействия, менеджериальных подходах в имплементации политики и т.д. Но разрабатываемые документы очень часто не учитывают политико-административный контекст, в котором политика будет реализовываться. Например, в процессе целеполагания ставится вопрос: "Как достичь целевых показателей?" Хотя правильный вопрос должен звучать так: "Как достичь целевых показателей в условиях централизованного авторитарного режима и элиты, ориентированной на извлечение ренты?" Думаю, специализирующиеся на policy политологи могли бы в этом помочь, но их почти нет. И я сейчас не критикую режим: он такой какой есть, но его особенности существенно влияют на то, как принимаются и имплементируются решения, и это обязательно нужно принимать во внимание.

Возьмём Программу стратегического академического лидерства (ПСАЛ), о которой так много говорили в нашей научно-образовательной сфере. Уважаемый Русский research написал об этой программе почти целую "поэму" (начинается здесь и далее ещё более десятка постов). Я внимательно изучил документ и должен заметить, что он, в целом, сделан на высоком уровне. Не буду сейчас вдаваться в подробности, но отмечу, что там во многом учтены ошибки Проекта 5-100, помимо количественных индикаторов есть целый ряд качественных содержательных показателей, сама программа довольно сбалансирована и реалистична. Видно, что над разработкой трудились профессионалы и, если бы на заключительном этапе ещё была обеспечена широкая профессиональная и общественная дискуссия, то ПСАЛ была бы совершенна. Но дело в том, что даже в таком добротном виде её результативность и, тем более, эффективность сомнительны. Потому что контекст не учтён. А в этом контексте неизбираемые и неподотчётные сотрудникам ректоры, непрозрачные закупки, наличие групп интересов и их подковёрная возня, отсутствие стимулов к достижению реальных результатов и множество лазеек для их имитации, прекарное положение учёных и преподавателей и т.д.

В заключение напомню, откуда взялась вообще вся эта тематика "прорыва". Она появилась в связи с Концепцией социально-экономического развития России до 2020 года. Почитайте и посмейтесь, или поплачьте. И так почти везде: как лодка любви разбивается о быт, так и хорошие программы и стратегии разбиваются о реальность российской политики. И эту проблему могла бы решать политическая наука.
#управлениенаукой #публичноеуправление

В отличие от работ лауреатов прошлых двух лет, П. Милгрома я уже читал до вручения премии. Когда разбирался с возможностями применения теории игр в политических исследованиях, наткнулся на идею, что теория аукционов тоже может быть использована в качестве методической рамки.

Поднял свои заметки от 2013 года:
П. Милгром предлагает использовать "mechanism design theory" для разработки моделей политических механизмов (1). Например, участники могут быть законодателями, а результатом аукциона - принятые нормы. В таком случае модель позволяет оценить, как особенности нормотворческого процесса влияют на вероятность возникновения патовой ситуации (у Милгрома - stalemate). Или участниками являются избиратели, а результатом - избранные представители. Тогда с помощью модели можно проанализировать влияние электоральной системы на потенциал "искажения" (у Милгрома - distortion) выбора желающими переизбраться политиками.

Я не придумал, как применить эту модель в своих исследованиях, поэтому дальше разбираться не стал. Но если моим читателям интересно, то могу написать подробнее.
#методология

(1) Milgrom, P. (2004). Putting Auction Theory to Work (Churchill Lectures in Economics). Cambridge: Cambridge University Press. doi:10.1017/CBO9780511813825

И ещё один пост по поводу Нобелевских премий.
За 20 лет учёбы и потом работы в университете я не так часто сталкивался с проявлениями сексизма. Уверен, что женщины на этот счёт могут поведать намного больше, но мне кажется, что в академии это явление, хоть и имеет место, не проявляется так сильно. Особенно в сравнении с другими профессиональными средами, где мне приходилось работать или наблюдать в качестве исследователя. Тем неожиданней для меня стало то, что на публичном мероприятии я оказался невольным свидетелем странного обсуждения: мол, Нобелевский комитет, следуя моде на политкорректность, присудил в этом году премию сразу трём женщинам (Э. Шарпантье и Д. Дудна по химии, А. Гез по физике).

Спешу разочаровать тех, кто так и думает. В первую очередь причиной растущего количества женщин в науке, в целом, и среди лауреатов множества научных премий, в частности, стала эмансипация, которая произошла примерно 40-50 лет назад, когда женщины получили полноценный доступ к качественному высшему образованию. Примерно в это время и получали свои первые степени нынешние лауреатки. Так что ждите, что в ближайшие лет 15 среди обладателей Нобелевской премии проявится и расовое разнообразие - совсем не по причине политкорректности.

Сегодня проходит онлайн-конференция Ассоциации специалистов по оценке программ и политики (АСОПП). В рамках панельной дискуссии «Оценка госполитик, как инструмент повышения эффективности работы органов власти» прозвучал ряд интересных и содержательных докладов, посвящённых состоянию дел в области оценивания политики (policy evaluation) в России. И я в очередной раз убедился в том, что фундаментальной проблемой здесь является ограниченная применимость методологий к анализу реальной практики.

Методическую основу подходов к оцениванию политики, которые разработаны и апробированы западными учёными, составляют в основном эконометрические модели и методики, разработанные в рамках институциональной теории. Дело в том, что на Западе анализ программ и политик фокусируется на администрировании, так как бюрократы не занимаются politics. Их удел - policy. Да, даже в странах, где кабинет министров формируют избираемые политики, устойчивая система сдержек и противовесов позволяет успешно разделять политическое и административное. В России же всё по-другому: источником politics являются элитные группы, которые по-разному институционализированы во всех ветвях и уровнях власти, а содержание politics обусловлено их интересами и конфигурацией отношений между ними. Таким образом, политическое и административное совмещается, а почти все органы власти занимаются одновременно и politics, и policy.

В таких условиях оценивание политики с использованием подходов, ориентированных на административную составляющую, резко сужает коридор исследовательских возможностей. Для объективного анализа существующая методология должна быть дополнена неоинституциональным политологическим инструментарием. Почему же этого не происходит? Полагаю, что это связано с прикладной спецификой оценивания политики. Эта деятельность подразумевает постоянное взаимодействие с теми, кто политику вырабатывает и имплементирует. И без запроса со стороны бюрократов, многие из которых действительно заинтересованы в качественной экспертизе, профессиональная деятельность в этой области невозможна. Но как только исследователь начнёт анализировать и обсуждать политические аспекты, которые критично влияют на policy, он сразу станет "либералом", "агентом влияния" или ещё кем-то, кому свой нос совать во внутреннюю кухню не следует. Вот никто и не лезет туда. Те же, кто пытается это изучать, остаются в рамках академического, а не прикладного дискурса. В результате страдает качество и результативность оценивания, и, следовательно, качество самих государственных политик, программ и проектов.

В августе я цитировал слова редактора Science Г.Х. Торпа о том, что из-за некоторых политиков "научное сообщество проигрывает цифровому левиафану дезинформации". Редакция Nature пошла ещё дальше и назвала, каких именно политиков нужно винить в проблемах американской, а значит, и мировой науки.

Мы не можем оставаться в стороне и позволить разрушать науку. Вера Джо Байдена в правду, факты, науку и демократию делает его единственным возможным кандидатом, которого нужно поддержать на выборах в США.
Дальше идут обвинения Д. Трампа в недофинансировании науки, неуважении к научному знанию, катастрофических последствиях пандемии коронавируса и других грехах.

Я уже не раз отмечал политизированность американского академического сообщества. Неудивительно и то, что большинство учёных поддерживает представителя демократической партии. В связи с прекарным положением большинства работников американских университетов в этой среде сильны левые идеи. Социальная незащищенность, срочные контракты, необходимость постоянно подтверждать квалификацию и, как следствие, высокая неопределённость карьерных траекторий определяют выбор американских учёных и преподавателей за исключением небольшой прослойки, представляющей несколько элитных университетов.

Но агитировать за одного кандидата и параллельно уничтожать другого на страницах научного журнала (пусть и в редакторской колонке) - это какой-то запредельный уровень политизации. Это сложно понять, находясь вне контекста, поэтому просто зафиксируем, как интересный факт.

Стыдная история о прокурорской проверке в РАНХиГС напоминает о той реальности, в которой живет российское академическое сообщество. Можно бесконечно говорить о программах стратегического академического лидерства, поддержке молодых учёных, мегагрантах, привлечении талантливых учёных со всего мира, но именно после таких писем из прокуратуры многие учёные принимают решение уехать за рубеж. Но этот вывод, вроде, и так лежит на поверхности.

Зачем же вообще нужны такие прокурорские проверки, да ещё и в ситуации, когда заведомо известно, что история попадёт в публичное поле? Обратимся к теоретическим подходам, объясняющим устойчивость авторитарных режимов. Известная всем политологам Ханна Арендт в своей работе "Истоки тоталитаризма" выделяет два важнейших признака тоталитарного строя: идеологию и террор. Но разве этого достаточно? Формирование целого ряда авторитарных режимов во второй половине XX века потребовало более четкой концептуализации терминов и их типологии. В результате многие исследователи сошлись в том, что помимо идеологии и террора важным универсальным фактором устойчивости авторитарного режима является достижение приемлемых показателей социально-экономического развития.

Но социально-экономическое развитие в условиях авторитаризма имеет довольно чёткие пределы, так как рано или поздно наступает момент, когда элитные группы, на которые опирается режим, разрастаются и начинают перенаправлять большую часть благ в свою пользу. Кроме того, в эпоху глобализации граждане авторитарных государств могут наблюдать, что в демократиях экономический рост не хуже, а перераспределение богатства даже лучше, чем в их странах. Например, в России авторитарный режим успешно консолидировался на волне экономического роста, вызванного высокими ценами на экспортируемое сырьё. Но экономика в кризисе уже несколько лет, доходы населения падают, а режим, тем не менее, очень даже устойчив. Почему?

Ответ на это вопрос даёт J. Gerschewski в своей статье The three pillars of stability: legitimation, repression, and co-optation in autocratic regimes. Он обосновывает, что в фундаменте стабильности современных авторитарных режимов три столпа: легитимация, репрессии и кооптация. Действительно, для российского режима легитимация посредством выборов играет важнейшую роль, поэтому многие исследователи и описывают его как электоральный авторитаризм. Репрессии и кооптация же совсем не обязательно должны носить массовый характер. Это указатели, которые режим расставляет на распутье: налево пойдешь - коня потеряешь, направо пойдешь - сам погибнешь, прямо пойдёшь - успехов добьёшься. Под кооптацией в данном случае понимается установление и поддержание устойчивых связей и механизмов взаимодействия с лояльными группами. Эта стратегия может быть институционализирована, как конкурс "Лидеры России" или программа президентских грантов для НКО, а может быть спонтанной, как история Игоря Холманских, который будучи работником "Уралвагонзавода" пообещал В. Путину помочь с разгоном митингов, после чего вдруг резко вырос до должности полпреда в Уральском ФО. Это примеры, которые воодушевляют остальных, поддерживают лояльность, но ничего не обещают, так как на всех плюшек не хватит. Репрессии тоже носят сигнальный характер. Это точечные посадки за репосты, за организацию митингов, давление на журналистов и правозащитников. Всех не посадить, да это и не нужно. Главное - показать, чем может закончиться та или иная деятельность. Возможно, эта прокурорская проверка выполняет ту же функцию. Ведь это сигнал академическому сообществу и студентам, что за ними наблюдают, а это значит, нужно следить за собой и быть осторожным. Так что задача выполнена, и уже неважно, что на этот запрос ответит уважаемый ректор РАНХиГС В. Мау.

Возникла интересная дискуссия с подписчиком, поэтому хочу ещё раз обозначить свою позицию.
Я не считаю авторитаризм ни плохим, ни хорошим режимом. Как учёный я не могу давать подобную характеристику. Это просто не входит в задачи науки. Не придёт же в голову арахнологу называть каракурта плохим, потому что тот ядовитый. Точно так же и политический ученый не должен давать подобных оценок, пока он находится в рамках академического дискурса.
А вот в качестве эксперта он может давать рекомендацию типа: "Если встретите такого паучка, не трогайте его, так как это чревато летальным исходом"

Очень точно подчёркивает уважаемый Дмитрий Прокофьев, что министр промышленности и торговли Д. Мантуров в интервью журналистам Bloomberg использует слово awesome, когда речь идёт о девальвации рубля. Мол, круто, что обесценивание национальной валюты делает российскую экономику более конкурентоспособной. Пусть даже и за счёт того, что в первую очередь в добавленной стоимости производимых продуктов дешевеет труд россиян.

Но здесь есть не только экономический аспект, но и интересный ракурс для политологического анализа. Вообще, мне кажется, что такое направление, как политическая антропология, особенно в контексте изучения политиков и бюрократии, имеет хорошие перспективы для научной работы. Несмотря на наличие хорошо разработанной методологической базы (1) по-настоящему толковых современных работ, посвящённых антропологическому анализу бюрократии, тем более в России, я знаю очень мало.

В контексте же этой ситуации я вспомнил о концепции governmentality, разработанной М. Фуко (2). Это достаточно сложный конструкт, который по-разному проявляется в его работах и записанных лекциях, но в самом общем виде его можно определить как совокупность практик, выражающихся в определённой ментальности, рациональности и техниках, которые лежат в основе политического управления.

На мой взгляд, если применить этот концепт к описанию современной российской бюрократии, то можно предположить, что одной из важнейших составляющих её governmentality является KPI-мышление, то есть концентрация всех усилий на достижении собственных целей. Множество национальных проектов и государственных программ основаны на принципах проектного менеджмента с целевыми показателями во главе угла. Концепция Нового государственного менеджмента, тоже закрепляющая ключевое значение показателей результативности и эффективности, лежит в фундаменте современной административной реформы. Да и в каждом втором выступлении бюрократов мы слышим термин KPI. Заложником такого KPI-мышления становятся долгосрочные универсальные цели публичного управления.

Поэтому ничего удивительного в восторженной реакции министра нет. Снижение себестоимости (пусть и за счет удешевления труда) и, как следствие, повышение конкурентоспособности российского экспорта - важный показатель результативности работы Минпромторга. А вот такой KPI, как уровень жизни россиян, который неизбежно падает в связи с девальвацией, "размазан" по всем министерствам социально-экономического блока, а следовательно, никто за него и не отвечает. При этом я хочу подчеркнуть, что из всех ветвей и органов власти в России, по моему мнению, лучше всего работают именно федеральные министерства. А это KPI-мышление не их вина, а беда - результат ошибок реформирования, сложившейся политико-административной структуры и организационной культуры.

(1) см., например Hoag, Colin; Hull, Matthew. 2017. A Review of the Anthropological Literature on the Civil Service. Policy Research Working Paper;No. 8081. World Bank, Washington, DC. https://openknowledge.worldbank.org/handle/10986/26953
(2) Colin Gordon and Peter Miller (eds). (1991). The Foucault Effect: Studies in Governmentality. Chicago, IL: University of Chicago Press.

А даёт ли политическая наука какие-то рецепты, чтобы преодолеть проблемы, обозначенные в предыдущем посте? Да, результаты исследований показывают, что новые политико-управленческие подходы позволяют достигать положительных результатов даже в условиях современного сложного общественного устройства.

Например, сюда можно отнести методологию Нового публичного управления, о которой я уже много раз писал у себя в канале. Материала этих постов (1, 2, 3, 4) хватит на целый параграф для учебника по государственному управлению. Проблема в том, что её внедрение требует масштабной перестройки: отказа от традиционных управленческих иерархий, делиберации и построения инклюзивных институтов сотрудничества органов власти и негосударственного сектора. Для сегодняшнего российского истеблишмента такой подход неприемлем, так как критически повлияет на устойчивость режима и самой элиты.

Или, допустим, предложенная Марком Муром концепция Менеджмента публичного блага (5), которая сочетается с Новым публичным управлением (6), но может быть и успешно реализована в отдельных направлениях публичной политики. Возьмём, к примеру, науку и образование, которые совершенно точно могут рассматриваться как публичное благо. Однако и здесь камнем преткновения становится KPI-мышление управленцев, которое, как справедливо замечает Дмитрий Прокофьев, нередко обусловлено ещё и личными коммерческими интересами.

Публичное благо - результат совместного производства общества и государства, и приращение его ценности возможно только в условиях равноправного взаимодействия, а не отношения к нему как к подчиненному объекту управления или, того хуже, вотчине для извлечения ренты и достижения корыстных целей. Более того, политический класс воспринимает науку и образование ещё и в качестве инструмента воспроизводства режима, что продемонстрировал нам кейс с прокурорским запросом в РАНХиГС. Чтобы управлять публичным благом, его нужно сначала таковым признать.

Справедливости ради замечу, что и само общество не проявляет готовности к реализации такого подхода. Кто-то задавал вопрос своим депутатам, почему они проголосовали за бюджет, где на науку и образование выделяются средства, составляющие всего 3,7% от ВВП? Думаю, нет. А патерналистски настроенные студенты, учёные и преподаватели могут быть равноправными партнёрами в сопроизводстве публичного блага? Они автономию университетов и научных организаций - важнейший институт равноправия - отстоять не сумели, а такой груз и подавно пока тянуть не готовы. Поэтому я и вспомнил Мишеля Фуко: дело не только в институтах, но также в потенциале их изменения и людях, их заполняющих. Рецепты-то есть, но вот governmentality, судя по всему, пока к трансформации не предрасположено.
#публичноеуправление #управлениенаукой

(5) Moore, M. H. (1995). Creating public value: Strategic management in government. London: Harvard University Press.
(6) Liddle J. (2018) Public Value Management and New Public Governance: Key Traits, Issues and Developments. In: Ongaro E., Van Thiel S. (eds) The Palgrave Handbook of Public Administration and Management in Europe. Palgrave Macmillan, London.

Согласно решению пленума Высшей аттестационной комиссии теперь учёную степень доктора наук можно присуждать по результатам краткого доклада по совокупности опубликованных работ, которые индексируются международными базами данных. По словам председателя ВАК В. Филиппова, "за десять последних лет нужно иметь 50 публикаций в международных базах данных для гуманитарных и социально-экономических направлений, и тридцать - для естественно-научных и технических специальностей."

Мне сложно судить о естественных и технических специальностях (возможно, 30 публикаций - норма), как и о гуманитарных областях, но для общественных наук это очень странное требование. Давайте посмотрим, сколько публикаций, индексируемых SCOPUS, у нобелевских лауреатов по экономике. Я просто перечислю фамилии лауреатов за последние 11 лет, а в скобках укажу количество публикаций. Жирным шрифтом выделены те, у кого на протяжении всей научной карьеры есть десятилетний период с количеством публикаций больше 50.

P. Milgrom (59), R. Wilson (54), A. Banerjee (99), E. Duflo (89), M. Kremer (98), W. Nordhaus (105), P. Romer (28), R. Thaler (93), O. Hart (47), B. Holmstrom (31), A. Deaton (113), J. Tirole (164), E. Fama (85), L. Hansen (106), R. Shiller (103), A. Roth (157), L. Shapley (37), T. Sargent (126), C. Sims (63), P. Diamond (64), D. Mortensen (41), C. Pissarides (78).

Из 22-х лауреатов с 2010 года только восемь могли бы претендовать на присуждение докторской степени по предлагаемым ВАК требованиям. Нормально, высочайшие стандарты!

Недавно коллеги с канала Политическая наука напомнили, что в политологии есть аналог Нобелевки - Премия Юхана Шютте. Как обстоят дела здесь? Принцип перечисления тот же.

P. Katzenstein (93), M. Levi (61), J. Mansbridge (57), A. Sen (211), J. Elster (116), F. Fukuyama (76), D. Collier (27), R. Axelrod (75), C. Pateman (41), P. Norris (177), R. Inglehart (140), A. Przeworski (76).

Видно, что у политологов соотношение примерно такое же, как и у экономистов.

Так о чём же это всё говорит? ВАК признаёт, что российские учёные могут хитрить и публиковать десятки статей в мусорных журналах, а администраторы науки ничего не могут с этим поделать. Решение простое и лежит на поверхности: статей может быть и 10 за последние 10 лет, но пусть они будут опубликованы в журналах из первого квартиля. Это будет одновременно и реальным стимулом, и планкой качества научной работы.
#управлениенаукой

Проект Varieties of Democracy (V-Dem) опубликовал впечатляющий датасет по политическим партиям в мире, который охватывает 1 955 партий в 196 странах за период 1970-2019гг. Впечатляющий - это мало сказано! Работа проделана колоссальная, и, уверен, в скором времени мы увидим множество публикаций с результатами исследований на основе этих данных.

Кстати, в наборе есть два готовых индекса: антилиберализм и популизм. The Guardian уже не преминул написать о том, что, согласно представленным данным, Республиканская партия в США за последние два десятилетия сильно продвинулась в своей нетерпимости к либеральным ценностям. То есть сейчас риторика республиканцев ближе к авторитарным партиям, таким как Партия справедливости и развития (AKP) во главе с Р. Эрдоганом или Венгерский гражданский союз (Fidesz).

В общем, разнообразных данных в датасете очень много, так что рекомендую покопаться даже тем, кто не занимается партиями и выборами. Возможно, найдёте какие-то переменные, которые удастся задействовать в своих исследованиях.
#ресурсыполитолога #данные #индексы

Все, кто интересуется политикой и экономикой, слышали (или даже читали) о популярной книге Д. Аджемоглу и Дж. Робинсона Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty (1), в которой они убедительно показывают, что основной причиной экономических и социальных различий между странами является качество институтов. В то время как история, география, культура, религия и другие факторы играют второстепенную роль. Эти выводы регулярно оспариваются элитами в отстающих государствах, но их можно понять: нужно же как-то оправдывать свою некомпетентность. В науке критика этого подхода тоже имеет место, но в общем и целом, экономисты и политологи признают, что институты определяют динамику развития, а другие факторы, скорее, влияют на то, как быстро и результативно можно эти институты сформировать.

В этом русле интерес представляют исследования, посвящённые отдельным аспектам влияния политических факторов на экономику. Например, в работе The dictator effect: How long years in office affect economic development (2) авторы доказывают, что продолжительность правления оказывает негативное воздействие на экономический рост. Предложенная модель демонстрирует статистически значимый эффект, который заключается в том, что каждый дополнительный год нахождения диктатора у власти снижает экономический рост на 0,088%, а после 20 лет - на целых 1,77%. Это логично, так как элита, на которую опирается авторитарный лидер, заинтересована в планомерном развитии экстрактивных институтов, с помощью которых она извлекает ренту. В России таких институтов множество, причём многие из них на словах представляются как инклюзивные (АСИ, РСВ, различные госкорпорации и т.д.), но о них будет отдельный пост.

А что происходит после смены диктатора? Есть ли надежда на то, что стагнация сменится развитием? К сожалению, результаты исследования, опубликованного в свежей статье What happens to growth when a long-term political leader leaves office? (3), рисуют мрачные ожидания. Оказывается, в краткосрочной перспективе после смены власти экономические результаты в лучшем случае остаются на прежнем уровне, а в худшем - критически снижаются. При этом не так важно, произошла ли смена в результате переворота или выборов - автор не находит здесь статистически значимой зависимости. Зато показано, что долгое правление одного лидера точно негативно сказывается на экономике в долгосрочном периоде даже после падения режима. Видимо, времени на построение качественных инклюзивных институтов, даже если новые элиты к этому стремятся, требуется тем дольше, чем дольше существовали и укоренялись институты слабые и экстрактивные.

(1) Acemoglu D., Robinson J. (2012). Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty. Crown Publishers (New York)
(2) Papaioannou, K., van Zanden, J. (2015). The dictator effect: How long years in office affect economic development. Journal of Institutional Economics, 11(1), 111-139. doi:10.1017/S1744137414000356
(3) Kolstad, I. What happens to growth when a long‐term political leader leaves office? Governance. 2020; 1– 19. https://doi.org/10.1111/gove.12533

Мы без конца ругаем Минобрнауки, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона пустых тезисов и статей?