​​«Герои» эти могли существовать исключительно в атмосфере потерянности, как некая антитеза беспорядку. Как только беспорядок закончился, твердая рука взяла Россию за шкварник и понесла в неизвестные, но спокойные дали, – возникла потребность в перестраивании, перелопачивании этих самых только недавно вылепленных героев. Возникла надобность встроить монументальных, громоздких и неповоротливых героев «раздрайных времен» в декорации успокоившейся путинской России. А потом возникло понимание, что это невозможно. Эти «герои» должны начать сами себя ломать, переделывать, иначе – забвение.

Говорить о том, что начал бы делать Добротворский в путинской России не имеет никакого смысла. Говорить о том, смог бы Добротворский примириться с состоянием нищенским, которое тяжелым бременем ненужности рухнуло на всех кинокритиков и киноведов – тоже бессмысленно. Снял бы Добротворский свой фильм или так бы и остался человеком, жаждущим снять, но боящимся учуять вонь ссаных тряпок, ознаменовывающих провал – нет никакого смысла говорить и об этом.

Смерть упразднила эти рассуждения.

Смерть, особенно трагичная смерть, зачастую является катализатором, взрывчаткой, отправляющая – порой категорически посредственных персонажей – в озера народной любви ожидать приезда запоздалого кортежа признания.

Но случай Добротворского ровно противоположный. Смерть отправила его в забвение. Безапелляционно. Смерть сделала невозможным все возможные будущие метаморфозы личности Добротворского, которые неизменно бы начали происходить. Смерть исключила его из калашного ряда унылых кинокритиков, из томиков мертвых текстов которых можно строить не менее мертвые дома, населенные мертвыми людьми с мертвыми идеями, но живыми глазами.

Смерть законсервировала Сергея в его времени. Время это ушло, про время это говорят в романтичных тонах, собирают невероятные мифы, которые всегда – они попросту обязаны – имеют очень мало соприкосновений с реальностью, ибо «реальность» в данном случае – дорога в пропасть. Нельзя романтизировать реальность, ее неизменно нужно завернуть в обертку мифа – в противном случае развал неизбежен. Сама реальность не может быть ни романтичной, ни красивой, ни уродливой – на то она и реальность.

А Сергей Добротворский жил в реальности 90-х. И он в этой реальности остался: абсолютно ненужный, брошенный, все также твердо стоящий на ногах и делающий свое дело, но давно забытый под склизкими наслоениями сладостратных представлений о бандитских 90-х.

Добротворский очень много в своих текстах, эссе, статьях уделял внимание мифу. Он деконструировал мифы, восхищался мифами, многое написал и многое рассказал о мифах.

И по итогу именно миф предал его забвению.

Так. Получилось, как и планировал, за январь более-менее раскидать за интересные мне проекты, про которые по ходу года ничего не написал.

Для навигации:

- "Учитель"

- "Борат-2"

- "Человек из Подольска"

- "Конференция"

- "стриминги. кино. боль"

- "Милашки"

- "Спутник"

///

Интересные фильмы про которые текстов нет и не будет:

"Манк" - Финчер в своем непревзойденном репертуаре. Лютый мастхэв.

"Глубже" - классная, где-то даже провокационная идея, которая, однако, была загублена корявой реализацией.

"Никогда, редко, иногда, всегда" - очень теплое и камерное кино про "женскую юдоль" со всеми приложениями. Мне очень понравилось.

"Платформа" - классовая теория Маркса устарела и растеряла всякую актуальность, однако "Платформе" это не помешало стать очень приятным открытием. Вдобавок, очень люблю азиатских мисс с воинственным взглядом.

"Дорогие товарищи" - круто срежиссированное, но безумно банальное кино про советский союз, обреченность коммунизма и эксцессы народовластия. Снято на деньги Алишера Усманова, что придает упоротости.

"Фея/Трое" - два фильма Меликян, вышедшие в этом году. Два равнозначных в своей "меликяновской" качественности фильма, позволяющие, растекаясь в лужице приятной светлой меланхолии растекаться в кресле.
///
Многое упустил. О многом не сказал. Но что тут поделаешь, хлопцы.

Ну и заметки на полях. Лучшие российские фильмы за 2020 год.

Иван Твердовский, "Конференция" — 32 года

Семен Серзин, "Человек из Подольска" — 33 года

Егор Абраменко, "Спутник" — 33 года

И еще:

Кантемир Балагов будет снимать TLOU — ему 29 лет.

Илья Найшуллер выпускает в этом году свой "Никто" — ему 37 лет.

Да и Юре Быкову, несмотря на внешность пропитого алкаша, затасканного жизнью — всего 39.


Неплохое поколение выросло, однако. Мне нравится.

В прошлом году вышел интересный — ввиду своей как бы "провокационной" тематики — проект Андрея Феночки под названием "Я иду искать".

Я несколько раз пытался о нем что-то написать. Изначально это было большое эссе о репрезентации геев в российском кино, потом просто озлобленная рецуха на проект с ограниченным бюджетом, слепленным на коленке (троит меня порой, что поделать) — но все это было как-то пусто, глупо, претенциозно и вообще я рот ебал.

По факту, веб-сериал Андрея Феночки является примерно тем же, чем являются вообще все проекты об лгбт, что выходят в прериях российской медиадействительности — местами кринжовым, местами обаятельным, местами глуповатым, колоссально страдающим от отсутствия какого-либо релевантного большого опыта и навыков, и — что самое важное — замкнутым в сферическом вакууме небольшой группки заинтересованных и интересующихся человеков.

Когда-то давно выходил веб-сериал "Это происходит рядом с вами", который тоже как бы затрагивал тему гомофобии, лгбт, выглядел как бы потенциально провокационным и виральным, но при этом я дико сомневаюсь, что хотя бы 30 человек, читающих этот текст о нем слышали. Он тоже был обаятельно-убогим, воняющим затасканной карманной мелочью, на которую был снят — все тоже самое, что и с "Я иду искать".
///

И это довольно интересная хуйня именно в том плане, что поборники толерантности, говорящие на русском, страдают от абсолютного неумения сделать проект, рассказывающий об лгбт так, чтобы было интересно усредненному российскому зрителю. Тому зрителю, которому как раз-таки полезно было бы посмотреть подобные творения, дабы (возможно) посидеть и подумать.

Наблюдая, что за "Это происходит рядом с вами", что за "Я иду искать", что за "Аутло" (в какой-то степени) — понимаешь: условному парняге из Тольятти подобная штука не покажется не то что провокационной, а даже достойной мало-мальского внимания. Он просто это проигнорирует.

ЛГБТ-движению требуется этакий "миссионерский" проект, лишенный снобизма и наделенный яйцами прямо, жестко и интересно говорить о теме; способный выходить из затесанного кружка зрителей в очках без линз и шерстяных свитеров. Пока такого не появится — ни один "Я иду искать" не поможет и не сдвинет булыжник гомофобии ни на метр.

https://youtu.be/cEwumufVnhU

Есть такая книга "Бобо в раю. Новая элита" Брукса, где автор, не размениваясь на сантименты, гасит современную буржуазную богему за лицемерие, потерю всяких ориентиров и за любовь к очень дорогому кофе. Читать это поначалу весело, но только поначалу - потом приходят самоповторы и уныние.

Но не суть.

Там Брукс дал довольно интересную теорию "статусно-доходного расстройства". Суть в том, что современный интеллектуал, ввиду своего специфического труда обречен страдать от разрыва между его "статусом" (знакомством с "крутыми" людьми, узнаванием, цитируемостью и пр.) и "доходом".

Как пример: условный журналист с "Афиши" куда популярнее и "статуснее" условного второсортного айтишника. Однако, айтишник в месяц зарабатывает примерно две зарплаты "статусного" интеллектуала. И это мы еще про "второсортного" айтишника-вчерашнего выпускника говорим.

И текст Макарского печален именно вот этим ощущением неодолимой фрустрации взрослого мужика, отказывающегося принимать реальное положение вещей, где как-бы текстовик Афиши и других изданий является таким же обслуживающим персоналом, как официант или шиномонтажник. Просто контингент немного разный, хотя влияние на формирование дискурса ("реальности") - примерно одинаковое.

Чувак несколько тысяч символов буквально кричит о том, что ему пиздец как хотелось бы много зарабатывать и плотно кушать, да вот незадача: он нихуя не умеет, кроме как быть обслуживающим персоналом.

И я говорю без какой-либо претензии. Я сам такой же. Да и без такого "интеллектуального обслуживающего персонала" нам с вами будет грустно и печально. Не на кого будет набросить в твиттере, объебавшись ксанаксом или мефом, в конце концов.

Но как нам похуй на экзистенциальные тяготы кассира в макдаке, так же похуй и на экзистенциальные тяготы автора "Афиши". Не потому что мы такие бесчувственные ублюдки, лишенные эмпатии, а потому что причина всей этой фрустрации в неспособности попросту принять свое место в социальной иерархии.

https://daily.afisha.ru/music/18469-prishlo-vremya-deystvovat-chto-ne-tak-s-muzykalnoy-zhurnalistikoy-v-rossii/

На днях вышла крайняя серия первого сезона "Sheker" - казахского веб-сериала о пацане, который стал кладменом.

Очень долго перебарывал скептицизм по отношению к "Sheker" и веб-сериалам, в принципе. Сложно воспринимать какой бы то ни было проект серьезно, если он выходит на YT, где барахтается в одном чане с видосами А4, тупорылыми челленджами и гением Пророка Санбоя.

Но, так или иначе, "Sheker" я посмотрел и остался доволен. На руку сыграли заниженные ожидания.

Безусловно, сериал страдает от типичных недостатков подобных самопальных проектов - "своеобразная" актерская игра, операторский онанизм на собственную "скилловость" (очень много кадров, ракурсов и планов выбрано чисто для понта), проседающие диалоги, необязательные сцены, бутафорские чеховские ружья и пр.

Но при этом "Sheker" - чудовищно обаятельная штука, которая умудряется под вуалью наивности и кустарности протащить крайне качественную историю про серую зону мефедроновых закладок, что актуальна в любой стране СНГ.

https://youtu.be/O_DDZF_g1EQ

​​Вчера вышел мной горячо ожидаемый "Кто-нибудь видел мою девчонку" — экранизация книги Карины Добротворской, в которой мисс очень откровенно рассказала о своих отношениях с культовым киноведом Сергеем Добротворским.

Если помотать ленту канала немного наверх — можно довольно быстро понять, что я глубоко уважаю Сергея и его вклад в искореженную, замызганную российскую кинокритику. Добротворский действительно один из немногих, кто умудрился на протяжении всей своей — пусть и недолгой — карьеры, быть последовательным, интересным и актуальным. Собственно, именно эти три фактора и позволили ему занять почетное место в пантеоне горе-небожителей российской кинокритики, оставаясь по сей день цитируемым и уважаемым, даже среди совсем уж неочевидных персоналий (по типу меня).

Посему экранизацию очень хорошей книги "Сто писем Сереже" Добротворской, в которой Карина подвигом талантливых редакторов сумела не провалиться откровенную вульгарщину, при этом не выбросив себя в заунывные россказни "он был такой хороший, ах вернись" — я ждал, надеялся, игнорировал предварительные негативные отзывы критиков. Слишком многое говорило за то, что может получиться хорошо: классная книга (которую, очевидно, можно адаптировать хорошо), шикарный каст и, вроде как, протекция самой Карины.

Но получилось так, как получилось.

Хуево, в смысле.

Одно из глобальных впечатлений после прочтения "Сто писем Сереже", помимо расплывающейся внутри цветастой меланхолии, было тотальное восхищение Кариной Добротворской. Во многом, ее книга, помимо "исповедальной" функции, выполняет еще и функцию высокого флекса — "привет, я Карина, долгие годы я тусила на питерских притонах с душным интеллектуальным ширевом, а теперь я рулю Conde Nast и мне так заебись". То есть, Карина как бы оставила небольшое пространство для того, чтобы ее книга воспринималась не как неуместно личный бложик в тамблере, а как "открывание" архи-успешной мисс с очень завиральным прошлым.

"Кто-нибудь видел мою девчонку" практически с первых кадров выхолащивает из персонажа Карины (Киры) всякие претензии на самодостаточность и интересность, низвергая ее до положения женщины, самозабвенно фрустрирующей по самым разным мужичкам. Все мужские персонажи здесь работают, что-то делают. В то время, как главная героиня (вокруг которой как бы все должно и строиться) — остается загадкой, в характере которой можно рассмотреть только монумент оголтелого желания держаться какого-либо мужичка.

Собственно, такая угловатость и "кирпичность" персонажей — главная проблема фильма. Если в "Сто писем Сереже" все — начиная от самой Карины, заканчивая Любовью Аркус — были людьми (собственно, как в жизни и бывает) сложными, непонятными и противоречивыми, то "КВМД" рисует всех персонажей ограниченными роботами с крайне мутными мотивациями и не менее мутными характерами. Сергей Добротворский из таланта, страдающего от внутренних демонов и комплексов, обретает себя в фильме в виде абьюзивного пропоицы; окружение Сергея выглядит, как сборище бесталанных ебанатов, а не культовых деятелей культуры 90х; остальных вы даже и не вспомните — настолько серые.

На фундаменте из "персонажных кирпичей" КВМД и выстраивает все дальнейшее повествование — сбивчивое, скачущее, не понимающее, как совладать с ебанутой темпоральностью.

По итогу "Кто-нибудь видел мою девчонку" стал моим первым глобальным разочарованием в этом году. Сентиментальный мальчик пришел в кино посмотреть на дефектную, но страстную любовь с трагичным окончанием, а по итогу наблюдал унылую картину про то, как успешная женщина очень хочет на чей-то хуй, да вот чет не получается.

пардон за эмоциональность. обидно просто

​​русский рэп и кино

некоторые рэперы в своих треках вместо интро или аутро используют отрывки из разнородных фильмов и сериалов. попробую тут собрать некоторые особо удачные примеры использования киноотрывков.

(оговорю сразу: глубоким ресерчем я не занимался. практически все треки из списка наличествуют в моем плейлисте, поэтому, очевидно, ни на какую исчерпывающую подборку я не претендую. воспринимайте этот пост, как завуалированную рекомендацию хороших треков а.к.а фановый текст, написанный за десять минут)

Ветл Удалых — Крест на крест ("Город Зеро")

Широко известный в узких кругах исполнитель, чья эстетика выстроена вокруг ленивых ковыряний в тарелке с остывшими пельменями, потому что только это и остается человеку, окончательно разочаровавшемся в окружающей действительности. 

Собственно, "крест на крест" — еще один трек Ветла, где тот в своей сардонической манере чуть не севшего на нары кота с подоконника вещает про окучивающий все вокруг пиздец. И интро из "Города Зеро" с монологом прокурора про жертвенность русского народа, отчаянно нуждающегося в царе и единении с чем-то большим идеально подходит.

Гуф — Дома (фильм "Девять")

Лучший трек с лучшего альбома дискографии Долматова (здесь и культовый для конца нулевых/начала десятых "Для нее", и один из лучших сторителлов в истории ру-рэпа "под балконом").

Безумно теплый репортаж Гуфа с мест боевой славы ушедшей юности, в котором нашлось место и для куплета Тамары Константиновны, который не способен растрогать разве что булыжник в тундре. И аутро из мультфильма "Девять", пусть и оказывается крайне неожиданным, но при этом все равно логичным окончанием мерного и увлекательного рассказа.

Ветл Удалых — Залетные ("Изо")

Еще один трек Ветла. Все то же самое, только теперь в интро отрывок из малоизвестного, но очень хорошего азиатского фильма "Изо".

Честер Небро — Черновики (Сталкер)

Обаятельный одинокий самурай-распиздяй из Тольятти Честер Небро и его трек "Черновики" с удушающе мрачного альбома "Черти. Том 2: Чесночные головы". Те, кому хоть раз довелось послушать Честера, обречены задавать два вопроса: а) почему он до сих пор пребывает в неизвестности? (ответ: потому что распиздяй) б) кому отдаться, чтобы получить такой же голос? (ответ: сам не знаю)

Так или иначе, "Черновики" — клаустрофобное месиво от выходца из Тольятти, в котором тот размышляет о предназначении поэзии, практически в самом начале выдавая шикарные и исчерпывающие строчки

Сейчас, по-моему, уже поэтов нет

Поэты умерли, поэтому все так хуево

Интро из "Сталкера" в данном контексте идеально работает. Ждем альбом.

Johnyboy — Моя книга грехов ("Пока не сыграл в ящик")

Если возник вопрос, что в этом списке малоизвестных андер-исполнителей делает Johnyboy — отвечаю: захотелось.

Альбом "Моя книга грехов" вышел после поражения Дениса от Оксимирона на том самом баттле. После которого один поехал по стадионам и пропал, а второй уехал в Англию разливать пиво, вернулся и снова пропал, начав вести бложик про личностный рост и видиками для Орла и Решки на YT. (вкратце: оба со временем загнулись)

"Моя книга грехов", очевидно, паршивый альбом с вкраплениями хороших песен — собственно, "Моя книга грехов" одна из них. Довольно плотный трек с хорошими строчками и неплохими куплетами, в которых Денис рассуждает о Б-ге, своем месте в этом мире и о том, что вообще будет дальше.

Джонибой часто (до прихода копирайта) использовал в своих треках интрухи из различных фильмов. Всех их объединяла одна общая черта — они все воняют попсой за километры (на одном из альбомов есть целый скит из Форсажа). Тут вот "Пока не сыграл в ящик". Весело.

з.ы 

все, что сходу сумел вспомнить. может, потом еще что-нибудь добавлю

Посмотрел я первые четыре доступные серии «Топей» и столкнулся с редким и неприятным ощущением. Суть его в следующем – тебе не нравится «продукт» (извините), который ты смотришь, однако говорить о нем хочется и очень много. Обычно я это перебарываю, но в этот раз чет свербит.

«Топи», несмотря на свою очевидную поверхностность и местячковую вонь вязаных свитеров и виниловых пластинок в лофте на Патриках, является проектом крайне интересным и многослойным – как эти слои возникли (специально/случайно/я сам их выдумал) не так важно. У Глуховского вообще уникальный талант разгребать интересные темы, низвергая их потом до уровня категорической посредственности – это одновременно и комплимент (идеи-то классные) и оскорбление (стыдно, будучи «творцом» ни разу так и не довести крутую идею до крутой реализации). Но, хули, давайте поговорим.

​​«Топи. Россия – страна, которая колонизуется.»

Один из самых знаковых и великих российских историков В.О. Ключевский говорил «история России есть история страны, которая колонизуется».

Есть основания полагать, что своеобразный глагол «колонизуется» был использован Ключевским в приступе сентиментального оптимизма, а не декадентской печали от бесперспективного будущего родной страны. В 19 веке, когда историк жил и работал, термин «колонизация» не имел сугубо негативной коннотации, чего-то очень плохого; этакого кровавого развлечения заскучавшей метрополии. Колонизация означала «прогресс» – передовые государства как бы несли огонь государствам отстающим, осваивали и улучшали новые, незаселенные земли, образовывали народы, которые там жили и т.д. Только со временем «колонизация» приобрела отрицательные смыслы, ассоциации с кровью и смертью.

Поэтому «история России есть история страны, которая колонизуется» можно рассматривать, как формулировку, преисполненную надежды на то, что далекие восточные земли огромной страны со временем станут такими же богатыми и успешными, как земли западной части России. В этой формулировке, если покопаться, можно отыскать теплый огонек оптимизма и веры в светлое будущее.

Спустя два века фраза Ключевского не перестала быть актуальной, однако оптимизм – даже призрачный – она растеряла, обратившись своеобразным приговором российской действительности, что обречена вечно перетираться в жерновах еще «более вечного» колонизационного процесса. Разрыв между Москвой и остальной частью России только растет, далекие республики и города живут как бы оторвано от страны, образуя этакий внутряковый сепаратизм, а условная Якутия до сих пор представляется многими, как огромная заснеженная степь с двумя юртами (что нихуя не так).

Собственно, «Топи» Глуховского выстраивают все свое повествование на вот этом внутрироссийском ориентализме, где московские конкистадоры в свитерах и безлимитом уезжают в русскую глушь. Дабы преисполниться, дабы очиститься, дабы отвлечься, дабы познать себя. Все это напоминает ориенталисткие практики занятий квази-восточными медитациями, йогой и поездками в Тибет, за которыми ничего, кроме стереотипов и предрассудков нет – собственно, так оно и есть. Российская глухомань в представлении условного москвича ничем не отличается от далеких тибетских деревень – тоже аскетизм, тоже религиозность, тоже бедность, тоже неебаться духовность, опрощение и просветление из рудников, что массируют простату сильнейшими струями хтонической умиротворенности.

Было бы глупо и наивно вменять Глуховскому, что его «Топи» – это прямо-таки стопроцентный, дистиллированный образ русской деревни, как она есть. Благо сам писатель в интервью не раз подчеркивал, что Топи – это не столько населенный пункт с живыми людьми, столько паранормальщина и метафизика, что в мегаполисе давно зарыта под очередным киоском с шаурмой. То есть, Топь – это потемки подсознания горожанина, живущего в мегаполисе, но таскающего за собой в сознании длинный шлейф из навоза раскулаченных колхозов и жухлой воды цветущих колодцев.

Именно в пресловутой «паранормальщине» находят свои корни очевидная «сказочность» и некоторая утрированность (мамлеевщина, если позволите) созданной деревни. «Топи» неуверенно балансируют между реализмом и размытым представлением (симулякром) далекой деревушки где-то под Архангельском.

В таком контексте интересно наблюдать за взаимодействиями «москвичей» с непосредственно «русской» землей и обычаями тех мест.

​​В процессе оголтелой внутренней колонизации, когда перед дворянами и прочими коммерсами имперско-царского пошива вдруг разверзлась огромная впадина с названием «пушнина, мех – это настоящий хасл», на колонизируемых территориях запустился параллельный колонизации процесс «культурной креолизации». Упрощая: возник не менее оголтелый процесс культурного взаимообмена – западные купцы приезжали и распространяли свою культуру, параллельно невольно впитывая в себя коды культуры «туземцев». В результате чего, в скором времени, на территории за Уральскими горами не осталось практически ни одного «чистого» – все были, в той или иной степени, подвержены креолизации. Интересно, что степень влияния «западных» купцов была несоизмеримо меньше, чем влияние непосредственно коренных жителей.

Со временем, можно так считать, «культурная креолизация» как бы обнулила саму себя. Причин у этого много – глобализация, изменившийся процесс «внутреннего колонизирования» (который никуда, естественно, не ушел), да и причин у «западных» купцов гнать в далекую глушь, чтобы отстреливать, например, редких песцов, нет. И здесь на передний план выходит культурный капитал и умение этим культурным капиталом владеть (т.е заниматься «продажами-миссионерской деятельностью» тем самым повышая стоимость собственных владений).

Собственно, когорта главных героев из Москвы, приехав в глухую деревню под Архангельском, невольно принялась распространять собственные представления о культурном богатстве на местное население. И столкнулись с тем, что практически ничего из «богатств» в данных обстоятельствах не имеют практически никакого веса. Даже наоборот, бесполезные наросты не менее бесполезных знаний мешают непосредственно воспринимать окружающую действительность без снобизма и ломки по быстрому интернету.

В это же время, коренные жители Б-гом забытой деревни (на самом деле не забытой, но об этом позже), тотально игнорируя, а порой и насмехаясь над закидонами «москвичей» тихой сапой залезают в головы туристам, постепенно в корне их изменяя. Некоторые герои становятся все более религиозными, другие все глубже погружаются в народные обычаи и ритуалы – главное, что, если коренные жители не претерпевают никаких перемен, «туристы» меняются буквально на глазах.

​​«Топи: Церковь и крепостничество»

Одним из результатов процесса внутренней колонизации было крепостное право.

Крепостное право, несмотря на свою как бы длительность, никогда толком внятно не объяснялось. Любое рабство – а крепостное право было, безусловно, рабством – предполагает под собой определенную дистанцию в рамках культурного конструкта. «Мы владеем и эксплуатируем *username*, потому что он не человек/пленник/враг государства/что-угодно еще» – интересно, но магистральной формулировки (да любой, собственно. важно хоть как-то это объяснить) за всю историю крепостного права в России так и не появилось. То есть как таковой демаркации между «нами» и «ними», используя расхожий инструментарий понятных и очевидных терминологических различий, проведено не было. Отнюдь, создавалось впечатление, что именно «туземцы/иностранцы» владеют исконно русским народом – эту дискурсивную прореху потом использует в своих целях дедушка Ленин, но об этом точно не сегодня.

Церковь, будучи, возможно, самой влиятельной властной институцией того времени, тоже никак не объясняла внезапно возникший водораздел между «подчиненным» и «господином».

«Россия – единственная страна, где церковь не определяла раба как обращенного неверного».

Удивительно (или не очень), но без какого-либо репутационного (извините) ущерба. Крепостные продолжали ходить в церковь, продолжали ортодоксально верить в Б-га, продолжали соблюдать разного рода ритуалы и обычаи, несмотря на изменившуюся структуру социальной иерархии, лишившую тех каких-либо перспектив и надежд на светлое завтра.

В контексте сложных взаимоотношений церкви и крепостных интересно смотреть за тем, какое место полузаброшенный монастырь занимает в «Топях». Можно сказать, что церковь, объединившись с бывшими крепостными (потомками крепостных, живущих все там же), принялась мстить приезжим «рабовладельцам» за их пригрешения в ушедших далеко за горизонт столетиях.

Если весь период крепостного права именно такого рода «туземцы» были владельцами и беспощадными эксплуататорами, которым было не стремно гасить простой люд в их собственном говне, то в «Топях» происходит резкая смена полюсов (буквально за одну серию), когда спины бывших «господ» резко оказываются под ожесточенными ударами кнута.

(Здесь напрашивается непрозрачная параллель с триеровским «Мандерлеем», где произошло похожее отзеркаливание социальной иерархии – рабовладельцы стали рабами, негры стали рабовладельцами.)

Однако, если в «Мандерлее» это проявлялось донельзя эксплицитно – белых посадили в вонючий сарай и заставляли пахать в поле до седьмого пота, то в «Топях» благодаря наличию церкви подобная перестройка властных конструктов происходит куда менее заметно, что добавляет интереса.

Как было сказано в начале этого текста, Топи – место, пронизанное метафизическими и паранормальными свойствами, в котором владение привычным нам «культурным капиталом», в общем-то, можно себе только хуже сделать. А вот приобщенность к огромному полю замкнутых в самих себе культурных кодов, среди которых возвышается крыша с позолоченным крестом, дает действительно очень многое – дает понимание себя в пространстве; дает понимание, как именно действовать; дает понимание окружающей действительности и происходящей в ней паранормальной дичи.

Церковь в «Топях» приобщила к своим таинствам коренных жителей, т.е наградила тех бесценным «культурным капиталом», которым те в общении с «заезжими туристами» не забывают понтануться, дабы напомнить, кто какое место занимает в новой формации социальной конструкции.

Церковь как бы исправляется за свои погрешности в прошлом и запоздало все-таки проводит пресловутую социальную демаркацию – и в этой реальности «туземцы» становятся рабами. Без понимания, как им выбраться из подневольного положения.

Я тоже охуел, не переживайте.

​​«Топи: Хонтология»

Есть такой термин «хонтология», который ввел Жак Деррида. Использовал он его, дабы описать состояние призрака, который одновременно «существует» и «не существует». Российский историк и философ Александр Эткинд в свою очередь в книге «Кривое горе» использовал этот термин, дабы сформулировать ощущение людей, что встречали родственников, вернувшихся из «ГУЛАГа» и других трудовых/концентрационных советских лагерей.

Сыновья могли годами ждать своих отцов, лелеять мечту о встрече, представлять себе, как прямо на перроне увидят своего отца, подбегут и крепко прижмут к себе. Однако при встрече практически все сталкивались с не-формулируемым ощущением, будто перед ними совершенно не тот человек, которого они ждали. С потерянным взглядом, с иными повадками и манерами, с этакой полупрозрачной идентичностью – перед ними был призрак, который еще не стал призраком, но уже и не является живым человеком. Что-то между.

«Топи» с нескрываемым удовольствием заигрывают с тематикой трудовых лагерей. В центре этих «заигрываний» высится крест Соловков – одной из самых страшных точек на карте времен репрессий, и того самого лагеря, который долгое время был напечатан на купюрах 500 руб. (если присмотреться, то можно было увидеть крышу того самого лагеря, где несчетное количество людей умерло «голой» смертью). Раз за разом в сериале упоминаются репрессии, вспоминаются Соловки, благодаря чему появление призраков и воскрешение некоторых персонажей приобретают неожиданные смыслы, которые не ожидаешь увидеть в сериале от барда творческой интеллигенции Глуховского, сделавшего сериал для только-только становящегося на ноги Кинопоиска.

Учитывая, что деревня Топи являет собой своеобразную проекцию захламленного сознания опостылевшего самому себе жителя мегаполиса – наличие хонтологических мотивов, которыми буквально пронизан сериал является вполне себе объяснимым и понятным явлением.

Топи приобретают значение этакого незакрытого гештальта у современного россиянина, что вынужден существовать в культуре – и, по сути, быть ее отражением – где тема репрессий, несмотря на довольно большой пройденный срок по-прежнему является кровоточащей раной, которую врачевать никто не собирается. В таком контексте многочисленные «возрождения» мертвых персонажей в Топях, которые находятся в эпицентре кровавой воронки репрессий и страха – явления, если не очевидные, то вполне логичные.