Увы, все так. Примеров тому немало. Взять историю с французом родом из Мали, который избил посреди ночи свою соседку, 65-летнюю еврейку, врача и директора яслей. Бил её кулаками, таскал по квартире, а потом выкинул с балкона, 20 минут до прихода полиции стоят там и орал что-то про дьявола района. Судить его не стали, сказали, что он псих. Другой пример. Мигрант, убивший священника, снова оказался психом, сошел с ума после того, как ему отказали в виде на жительство во Франции. Он кулаками забил до смерти священника, который все это время давал ему приют. Ранее под Нантом резонансное нападение на полицейскую. Тоже "француз" Ндиага Диэй и тоже сошел с ума вкупе с радикализацией.
https://yangx.top/paragnomen/1069
https://yangx.top/actualiteFR/15138

Если ситуация во Франции действительно такова, это очень печально.

Замалчивание реальных причин этнической преступности снижает эффективность противодействия ей и результаты видны невооружённым глазом.

А списывание вполне понятных мотивов совершения преступлений на психические расстройства ставит крест на всей истории становления гуманного отношения к психически больным, которому Франция учила остальной мир. Французский гуманизм приносится в жертву новым политическим трендам.

Использование психиатрии для политических целей это очень, очень плохой знак. За примерами далеко ходить не нужно.

@paragnomen

https://yangx.top/actualiteFR/15138

Когда ложная идеология возводится в разряд общественной религии, общество за это платит цену: https://yangx.top/paragnomen/1069. Называть национальность авторов преступлений означает признать ложность идеологии толерантности.

Сегодня годовщина Октябрьской революции. Кто-то гордится и отмечает ее, кто-то плюется и ругается.
Мы своего отношения выказывать не будем - оно сложное, писать долго, да и само событие как-то не застали.

Лучше заглянем в то время, почитав записи некоторых очевидцев Революции 1917 года, которые либо работали психиатрами, либо повстречались с психиатрами в революционные годы.

А еще, кстати, сегодня день открытия первого в России вытрезвителя "Приют для опьяневших" (в городе Тула). Можно выбрать, какую дату отмечать.

@paragnomen

▪️"На случай заболеваний два раза в неделю заходил какой-то фельдшер, который от всех болезней прописывал одни и те же порошки. Врач посетил нас только один раз, психиатр по специальности и социалист-революционер по партийности. Говорил он исключительно о завоеваниях революции, а не о врачебной помощи недомогающим".

- Константин Глобачев "Правда о русской революции: воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения", 1922г.

▪️ „Революция и сновидение имеют одинаковое содержание: выявление инфантильных, архаических «желаний», преимущественно нарцистических, вытесненных и не вытесненных. Одинакова и форма этих выявлений... Эта форма прямо непонятна, запутанна, бестолкова, подобно ребусу. И революция, и сновидение одинаково нуждаются в толковании. Толкование показывает, что лозунги революции представляют собой прикрытие, ложную спайку, подобно маскировке сновидений".

- Николай Осипов, психиатр. "Революция и сон", 1931 г.


▪️«В начале революции, в Москве, ко мне пришел мой знакомый психиатр И. Д. Ермаков и предложил мне прослушать его исследование о Гоголе <...> Я был погружен в бурный поток хитроумнейших, но совершенно фантастических натяжек и произвольных умозаключений, стремительно уносивших исследователя в черный омут нелепицы. Таким образом мне довелось быть если не умиленным, то все же первым свидетелем „младенческих забав“ русского литературного фрейдизма. В начале двадцатых годов труд Ермакова появился в печати — и весь литературоведческий мир, можно сказать, только ахнул и обомлел, после чего разразился на редкость дружным и заслуженным смехом»

- Владимир Ходасевич, поэт. "Книги и люди. Курьезы психоанализа.// Возрождение". 1938 г.

@paragnomen

Воспоминания психиатра Николая Краинского (фрагмент книги "Без будущего. Очерки психологии революции и эмиграции", изданной за рубежом в 1930-е годы).

1.
ГЛАВА IV.
Личная жизнь во время революции и мое отношение к ней.

В первые периоды революции я оставался сторонним её наблюдателем и переносил её невзгоды, как и все другие. Поскольку учреждения, в которых я работал, под­падали под переходные периоды, я испытывал все их прелести, но не был активным их деятелем. С прихо­дом в Киев добровольцев я вступил в белое движе­ние, которое мы тогда идеализировали, и с тех пор во­ображал себя активным борцом против революции, и по­тому все дальнейшие события я описываю как участник и активный деятель. Тогда я не знал истинного лица вож­дей белого движения и не имел понятия о быховской про­грамме. Я считал добровольческую армию борющейся за спасение единственной России, которую знала история - Рос­сии исторической, Царской. И потому, как и все другие монархисты, часто чувствовал на протяжении этой борьбы тот диссонанс и отсутствие ясных лозунгов, которые по моему разумению и погубили белое движение.

По складу моего духа, если бы я мог предвидеть бу­дущее непредрешенческое течение в эмиграции, отречение от лозунга исторического девиза «За Веру, Царя и Отече­ство», отречение от державного гимна и все прочее, я бы решительно остался в гибнущей России и, если бы уцелел, может быть там лучше послужил бы русскому народу, чем в эмиграции.

Революцию я предвидел во всем её ужасе и ненави­дел ее до глубины души. К либеральным общественным деятелям, неуклонно разрушавшим Россию, я относился с глубоким презрением. С первых дней февральской катастрофы гибель России была для меня совершенно ясна. Ко всем событиям революции я чувствовал одно лишь омерзение. Вот почему странно было бы требовать от ме­ня объективности: я шлю революции, всем её титанам, фанатикам, мошенникам, а особенно изменникам Царю одно только проклятие.

Я пишу то, что видели мои глаза, не для розового чи­тателя и не для непредрешенца, а потому хорошо знаю, как этот труд будет встречен. Но надо же иметь му­жество хоть раз сказать правду о том, что принято за­малчивать и маскировать. Я не вижу жемчужного зерна в навозной куче революции.

В самые первые дни революции я встретил одного своего ученика студента, который с восторгом стал мне говорить о светлом празднике новой жизни. Я выслушал его спокойно и, посмотрев ему в глаза, сказал: «Разве вы не видите, что все погибло?» Он посмотрел на меня с изумлением и написал мне в своей душе приговор неисправимого черносотенца. Мы молча разошлись. Через месяц я его встретил в другой обстановке и он сам обратился ко мне со словами: «А как вы были правы!»

@paragnomen

2

К началу революции я жил в своем имении под Киевом, между станциями Дарницей и Борисполем, где мною был выстроен великолепный санаторий, в котором те­перь разместился госпиталь для душевнобольных солдат с Юго-западного фронта в 350 человек! Я предоставил государству весь санаторий, инвентарь и мой труд на все время войны безвозмездно и вел госпиталь под флагом Красного Креста в качестве главного врача. Оплачивалось только содержание больных.

Проведя первый период войны на фронте, я был потом привлечен к обслуживанию психиатрической помощью сол­дат Юго-Западного фронта и устроил свой госпиталь, вло­жив в него все достижения современной психиатрии, мой опыт и знания и все мои личные средства, которые были значительны.

Госпиталь находился в ведении Главноуполномоченного Московского района А. Д. Самарина, а ближайшим моим сотрудником в качестве уполномоченного, руководившего отправкою ко мне душевнобольных с фронта, был из­вестный психиатр проф. В. Ф. Чиж. У меня была чудес­ная собственная лаборатория, библиотека и я продолжал свои научные работы, одновременно поддерживая связь с физио­логической лабораторией профессора В. Ю. Чаговца. Позднее я в качестве приват-доцента Киевского университета чи­тал там лекции по общей психиатрии и психологии, работая в физиологической лаборатории.

Будучи тем, что тогда называлось презрительным термином черносотенца, я был среди окружающих тече­ний совершенно одинок и только в лице проф. В. Ф Чижа я имел твердого единомышленника и горячего русского патриота. Все остальное кругом было левое.

У меня был превосходный штат служащих, в боль­шинстве испытанных моих друзей и сотрудников по прежней моей службе в качестве директора больших и хороших окружных правительственных психиатрических больниц. Были люди, которые служили со мною от деся­ти до восемнадцати лет. Санитары, выученные мною, были из деревни Александровки, при которой было имение моего отца, часть которого теперь находилась в моем владении. Дело было поставлено самым гуманным образом, и слу­жащие были обставлены хорошо.

Но были, среди служащих и неудачно выбранные наспех во время войны. Я не мог отказать моим друзьям, отвергнув их протекции. И между прочим мне всучили ординатора-еврея Сегалина, который оказался убогим суще­ством и ненавистником России. Он показал свои когти с первых дней революции, а впоследствии играл роль у большевиков. Вторая моя ошибка была плодом гуманности моего брата, который был тюремным инспектором в г. Чернигове.

В черниговской тюрьме содержался каторжник фельд­шер Иван Иванович Хоменко, убивший в 1905 г. исправни­ка. Он был присужден к смертной казни, но помилован и отбывал наказание в тюрьме. Это был революционер-фанатик со святыми глазами, мягким голосом, достаточно интеллигентный и хороший знаток своего дела. В тюрьме он вел себя безупречно и производил впечатление раска­явшегося. Через шесть лет мой брат выхлопотал ему Высочайшее помилование, и Хоменко был освобожден под надзор полиции.

Когда осенью 1915 года я открыл свой госпиталь, то по просьбе брата взял его на поруки и назначил фельд­шером в свой госпиталь. Человек это был необыкно­венно выдержанный, умный, симпатичный. Дело вел образ­цово. Он был женат и жил с женою в одном из моих домиков.

Как только разразилась революция, Хоменко снял мас­ку: он оказался левым эсэром и быстро вошел в связь с партией.

Как и во всех учреждениях катастрофа не миновала и моего госпиталя: по революционному трафарету появился комитет во главе с кухаркой Галькою, выросшей на кухне моего отца. Кончилось дело так, как оно кончалось везде: полным разграблением имущества, митингованием, революционными бреднями и, наконец, экспроприацией комитетом под руководством фельдшера Xоменко, моего собственн­ого госпиталя. Я отнесся к этому философски: все равно все гибло и вести дело было невозможно. Поэтому, сдав госпиталь, забрав часть своих вещей, я переехал в Ки­ев где у меня была комната, и ушел в научную работу.

@paragnomen

3

Не описываю разгрома моего госпиталя, потому что он ничем не отличался от всех подобных, тогда чинимых по всей России.

В версте от моего госпиталя, в своем имении жил мой отец, тогда уже глубокий старик, но его пока не тро­гали. Как у всякого помещика в Малороссии, у моего от­ца было два своих жида, Гершко и Берко, оба даже мало­грамотные, но чрезвычайно предприимчивые и для хозяина полезные. От отца они перешли ко мне, и были мне при ведении сложного хозяйства очень полезны и честны Комис­сионную работу они выполняли в совершенстве. С бориспольскими евреями я был в хороших отношениях, и они поставляли мне все для госпиталя. Однако, когда во время керенщины н 1917 году я, по установившемуся обычаю, отпустил несколько пациентов - евреев на пасху к тамошним евреям, то они вернулись в госпиталь совер­шенно распропагандированными. Большинство из них были симулянты.

С первых часов революции еврейская молодежь в том числе сыновья и дочери моих жидов, сразу стали наглыми и экспансивными революционерами. В то время как молодежь бредила социализмом, их отцы бросились покупать землю, мечтая стать помещиками. Берко сейчас же купил себе хутор, ибо евреи получили право на вла­дение землею, которого раньше вне черты оседлости не имели.

Уехав в Киев, я перестал интересоваться госпита­лем, ибо не было приятно видеть, как разрушается все созданное трудом и знанием.

В Киеве во всех госпиталях происходило то же са­мое: расхищалось казенное имущество и воцарялось полней­шее безделие.


Казалось бы, что кое-что хорошего должна была дать революция. Возникли безчисленные союзы врачей, в том числе союз психиатров. Конечно, на все руководящие пос­ты выдвинулись евреи. Почти все они превратились в профессоров, в нововозникшем «клиническом институте». Я принял участие в этой новой жизни, читал лекции, де­лал доклады в научных обществах, но мало кто в это время этим интересовался.

@paragnomen

4

В моей длинной жизни, полной приключений и перемен, мне приходилось бывать в разных положениях и вести различный образ жизни. Но этот период революция в Киеве я жил совершенно мещанской жизнью. К счастью я был совершенно одинок и это одиночество, пожалуй, было тем, чем я больше всего дорожил. Мне было тог­да 46 лет. Никем и ничем я не был связан, никому не отдавал отчета в своих действиях. Я жил на квар­тире у своего школьного товарища, чиновника Контрольной палаты, Заламатьева. Жил он с дочерью и со свояченницей бедно. Мы были дружны и одинаково ненавидели рево­люцию. Комната у меня была студенческая, почти без вся­кой обстановки; и я, привыкший к очень богатой жизни, нисколько не тяготился этим опрощением. Перезнакомился я с жильцами и часто заходил к ним на чай. Ко мне относились очень хорошо. Дома я целыми днями занимался научно, уходил только в госпиталь, в котором работал, и в физиологическую лабораторию. Долгие вечера проводил со своими хозяевами, иногда играл на виолончели. Позже я стал постоянным фаготистом в опере и это доставляло мне большое удовольствие.

В госпитале Красного Креста, в котором я был консультантом, положение было сложное - сначала при ке­ренщине, потом при петлюровщине и при большевиках. Я заведывал лабораторией госпиталя, и она всегда была полна студентов и курсисток, особенно евреев, которые меня любили. Оригинально было то, что в ней царила чисто научная атмосфера и даже в дни большевиков о них не говорили, хотя между посетителями были и большевики.

В Киеве у меня было много знакомых и ко мне за­ходило много разных людей. Жизнь моя того времени бы­ла не плоха. Об ограбленном имуществе я нисколько не жалел.


Время было опасное, при керенщине больше подлое, при большевиках страшное. Среда, в которой я вращался, была демократическая. В домашней жизни царил полуго­лод, грязь.

Деньги у меня еще были. Домик, в котором мы жили, был во дворе. Отсюда я наблюдал всю революцию до прихода большевиков, в феврале 1919 года, когда яви­лись меня расстреливать и мне пришлось скрыться, как скрывались многие. После того я перебрался в госпиталь, где помещался в комнате лаборатории. По вечерам бывало, когда с улицы доносилась редкая стрельба, когда электри­чество тускло горело со сниженным вольтажем, а в водопроводе не было воды, я сидел в своей комнате за столом и штудировал формулы механики. А за стеной мой школьный товарищ фантазировал на пианино, чрезвычайно музыкально и грустно. Когда я приходил в столовую пить чай почти без сахару, мы вспоминали детские годы и какой прекрасной казалась нам старая жизнь на фоне революции! Иногда в эту хмурую жизнь врезался флирт: женщины необыкновенно легко отдавались в это время <...> Связи были проходящие, прочных при­вязанностей не было, жили сегодняшним днем. Для меня будушего не было: я привык к мысли, что все гибнет, и я не видел никакого выхода из создавшегося положения. Нормальный человек в нормальное время имеет свое будущее в своей фантазии. Теперь этого не было. Люди становились равнодушны к своей судьбе: все равно ничего не изменишь. В дни бомбардировок и террора жизнь лю­дей висела на волоске. Знали, что своего жребия не избе­жишь. Не было даже того страха, в котором проявляется инстинкт самосохранения. Когда я был осужден на расстрел и скрывался, на душе у меня было спокойное равновесие и тупое сознание неизбежности: скрываться вечно ведь нельзя. И если я пробовал заглянуть в ленту буду­щего, она просто обрывалась.

Утром проснешься голодным и мечтаешь о том, как пойдешь в лавку купить французскую трехкопеечную булку, которая при керенщине стоила уже полтора рубля, а при большевиках - четыре. И какою вкусною она казалась в мечтах! Грезы о съестном занимали в психике огром­ное место. В фантазии рисовались блюда старого режима и о них было столько разговора. Вся Россия переживала «Си­рену» Чехова. Обед в кухмистерских стоил три рубля, был невкусен и скуден, а сервировка примитивна.

@paragnomen

5

Мне как врачу приходилось исследовать интеллигент­ных больных и раньше бывших нарядными женщин. Их белье было до крайности грязно, а тело издавало не­стерпимый запах.

В комнате было холодно и, ложась в постель, я на­валивал на себя сверху все теплое из тканей, что у меня было в комнате. Грело свое собственное тело.

Однажды я сидел за своим столом, заваленным книгами, и занимался. На краю стола, между книгами, стояла тарелка с халвой, которую я купил себе, как лакомство. Внезапно я услышал шорох и, обернувшись в сторону тарелки увидел, что в растаявшей халве застрял мышонок. Он так и захлебнулся в липкой массе. В старое время, при царском режиме, я брезгливо выкинул бы всю халву. Теперь брезгливость была буржуазным предрассуд­ком. Я вытащил мышонка и выкинул его на улицу, а халву с удовольствием съел.

Бывали у нас в врачебной компании скромные, убогие пирушки, где царская водка все больше заменялась само­гоном.

Керенщину я выдержал без особых для себя инци­дентов.

В Киеве постоянно делались регистрации врачей. На одну из таких регистраций во время украинцев явился и я. Какой-то хам обратился ко мне на хохлацком жаргоне. Меня взорвало и я стал отвечать ему по-английски. Вышел скандал и я потребовал переводчика.

Заедали мелочи жизни, а на заседаниях домовых ко­митетов квартиранты грызлись между собою.

Настоящим образом революция задела меня при втор­жении первых большевиков. 10 февраля 1919 года я рабо­тал, по обыкновению, в лаборатории госпиталя за микро­скопом и собирался в обеденное время идти к себе на квартиру. В шесть часов у меня была университетская лекция, которую я читал в аудитории госпиталя. Но слу­чилось так, что в этот день, в виду наступления масляницы, наши врачи задумали устроить в складчину блины, и потому я не пошел домой.

Мы сидели за блинами, пили самогон, закусывали се­ледкой, и было довольно оживленно. В разгаре блинов в комнату вбегает моя лабораторная сестра Соломонова и говорит, что с моего двора через чужой телефон передали, что за мной пришли солдаты, чтобы вести меня на расстрел и чтобы я домой не возвращался. В те времена люди еще спасали друг друга, и мой друг профессор, узнав об этом, предупредил меня. Пришлось «смыться». Сейчас же я получил предложение от своих друзей скры­ваться у них. Как травленный зверь, не зная выследили ли меня, я задним ходом скрылся и прошел благопо­лучно по улицам. Три дня я не смел показать и носа на утицу. Потом мне сообщили, что распоряжение об аресте исходило от самостоятельной группы, в которой, видимо, были санитары из бывшего моего госпиталя. Когда через три дня Таращанская дивизия ушла из Киева, я вернулся в госпиталь.

Так погибли многие мои знакомые, предаваемые при­слугой или своими служащими.

@paragnomen

6

Во время большевиков я держал связь со многими скрывавшимися офицерами, в том числе с генералом Федором Сергеевичем Рербергом, раньше командовавшим армией. Мы мечтали попасть к добровольцам, и как только они вошли, генерал получил назначение и я попал к нему сначала членом комиссии по расследованию дел чрезвычаек, а затем, когда он начал формировать седь­мую кавалерийскую дивизию, я поступил врачом Кинбурнского полка. Когда генерал Рерберг был назначен на­чальником тыла Киевской области, я получил назначение врача штаба тыла, на правах корпусного врача, оставаясь в то же время врачом Кинбурнского полка и седьмой ди­визии. Когда в Киев прибыла комиссия при Главнокоманду­ющем Вооруженными Силами Юга России, генерале Дени­кине, для расследования злодеяний большевиков, я был одновременно назначен её членом и сразу погрузился с тяжелую, но интересную работу. Я работал и в полку и в штабе, а затем в комиссии. С этого времени я прочно связал свою судьбу с добровольческой армией. Позже ге­нерала Рерберга сменил генерал Розалион-Сошальский, с которым вместе мы совершили наш крестный путь вплоть до эмиграции. Привожу здесь данную мне им аттестацию, как объективную характеристику моей деятельности в белом движении, засвидетельствованную и подписанную военным агентом Делегации в Югославии, полк. Базаревичем за N 993: она дает мне право говорить правду.

«Широкое образование известного в медицинском мире врача, выдающиеся административные способности, больший опыт двух предшествовавших войн, превоз­могли все неустройства исключительного времени и исключительной по трудностям для Белой Армии работы. Столь необходимая врачебная помощь в частях мне подчинен­ных, благодаря деятельному, богато просвещенному на­чальнику, до последней минуты оставалась на должной высоте... Пытливый ум психиатра, в связи с незаурядным мужеством, в моменты боя заставлял каждый раз находить ученого доктора медицины в самых передних линиях с винтовкою в руках (положе­ния, из которых он выходил неизменно в числе последних, зачастую пролагая себе путь штыком и пу­лею). Многократно присоединялся с разрешения ближай­шего начальства к передовым разъездам или дозорам идущим на самую рискованную разведку...». «Так было во время русской гражданской войны. То же было и в Русско-Японскую войну 1904-1905 гг. Не изменяется характер деятельности и в дни Великой войны 1914 г.»

Не надо думать, что вся революция состоит из собы­тий крупных. Мелочи жизни играют свою роль и перепле­таются с событиями исторического значения. Когда мы уже висели на отлете из Киева в ноябре 1919 года, я отлично сознавал, что вся дореволюционная жизнь кончена. Главное, чем я жил до революции, была научная работа.

У меня была великолепная лаборатория и библиотека в моем санатории у платформы Чубинской. Такая же прекрас­ная агрономическая библиотека была и у моего отца в име­нии, в версте от меня.

Когда ограбили мой госпиталь, я выехал в Киев и вывез с собою самые лучшие приборы, как микроскопы, электрические приборы и проч. Но все мои коллекции и ог­ромная часть аппаратуры осталась там. Взял я и кое-какие вещи, в том числе великолепную виолончель, подлинного Страдивариуса. Был со мною и полный комплект одежды старорежимного образца: фрак, смокинг, сюртук и проч. Теперь, при новом порядке, это, конечно, были аттрибуты отжившего и можно было смело сказать, что они никогда больше не пригодятся. Научные приборы я перевез в фи­зиологическую лабораторию, где работал, а домашние вещи были в комнате, которую я снимал.

@paragnomen

7

За несколько дней до отхода из Киева я отдал два своих цейсовских микроскопа на сохранение: своим ученицам-медичкам. Если бы я вернулся, я получил бы их обратно, если нет, все же они будут в хороших руках. Ведь микроскоп, с которым я работал всю жизнь, ста­новится как бы частью самого ученого.

А вот на комплект старорежимной одежды я иногда поглядывал с насмешкою. И однажды, когда во двор вошел татарин, скупавший старые вещи, я, спустил ему за гроши эти, на самом деле новые и хорошие вещи. Что­бы не напоминали о старых временах. Теперь ведь насту­пает век пиджачка с его демократической физиономией.

Когда я сказал татарину: «Бери, ведь все равно через неделю здесь будут большевики, а при них это не нуж­но», татарин весь сжался и тревожно спросил: «Как, не­ужели придут большевики?» И купил комплект буржу­азных предразсудков.

Более всего мне было жаль расстаться с моим вер­ховым конем, который, на Мазурских озерах нащупал у Гольдапа своими ногами брод и вывел меня с тран­спортом раненых на 58 подводах и половиною дивизион­ного лазарета из окруженного города. Коня купил у меня за 600 рублей мой «придворный» поставщик Берко и обе­щал лелеять его.

Уходя в скитания, я бросил взгляд на свою комнату. Она имела спартанскую физиономию. Посредине стоял гро­мадный простой стол, весь заваленный книгами, бумагами, а в углу были свалены приборы, реактивы и стояла при­слоненная к стенке винтовка.

Ничего мне не было жаль. Большевики все равно ожидовят и испаскудят русскую науку. Но в углу стоял мой Страдивариус и фагот, на котором я играл в опе­ре. Мне стало жаль виолончели и я ясно себе представил, как какой-нибудь еврейчик, не признающий буржуазного права собственности, будет на нем испражняться в каком-либо оркестре. А у меня было много приятелей оркестро­вых музыкантов, ибо я любил играть в оркестрах... Странным образом этот мой любимый инструмент по­слал мне о себе весточку; через много лет в эмигра­цию. Лет через десять я получил из Харбина письма от моей племянницы. Она поведала мне, как при отходе добровольцев её муж, князь Голицин, в Крыму был расстрелян большевиками. Она, особа энергичная и красивая женщина, стала пробираться в Сибирь, где были её род­ные, и с большими авантюрами проезжала через Харьков.

@paragnomen

8

В молодости я был женат и у меня от этого бра­ка была дочь, которую я много лет не видал и встре­тился с нею уже, когда она окончила университет. Мы жили врозь, но встретились друзьями. Она осталась у большевиков и была врачем с хорошими знаниями. Моя пле­мянница ее разыскала, и та встретила ее очень мило. Но... любви покорны не только все возрасты, но и состояния, и даже большевики... И вот в это время моя дочь была невестой врача-большевика. Но самое характерное для этих нравов и времен было то, что во время пребывания у неё моей племянницы, моя дочь должна была скрывать ее от своего жениха...

Во время моей смертной борьбы с большевиками я ни­когда не питал к ним ненависти и даже не всегда питал презрение. Но когда я через много лет читал это пись­мо, чувство невыразимого отвращения охватило меня по отношению к этому животному, которое не только служило большевикам, но которого должна была бояться любимая им женщина, чтобы им не сделан был донос на нее. <...> Я проклял бы доносчика, которого должна была бояться кузина его жены. <...>

Однако моя племянница, героически пробравшаяся че­рез всю Сибирь, проездом через Киев пошла в мою бывшую квартиру и... видела мой Страдивариус мирно сто­явший у моих хозяев. Не пронюхали, видимо, мои приятели еврейчики, какое сокровище упустили они в своем неве­дении.

В моей безпокойной жизни, швырявшей меня по всем бедствиям моей Родины, я всегда считал, что такой чело­век как я, не должен быть связан с женщиною глу­боким чувством. И когда на моем пути попадались пре­красные женщины с чуткою душой, я своевременно отхо­дил от них. <...>

И вот, во времена керенщины - я ведь не был тог­да еще стар - я чуть-чуть не нарвался. На моем пути я встретил женщину, которая мне понравилась. И много мне пришлось бороться, чтобы отойти от неё благополучно.

Эта культурная, аристократическая семья, при матери вдове, попадала в затруднительные положения. Как-то раз я уз­нал, что мать находилась в большом затруднении и что ей надо три тысячи. У меня деньги были, тогда еще не обесцененные и я сейчас же предложил их ей. Я дал их совершенно просто, без всякого раздумывания. Потом эта умная и воспитанная женщина сказала мне однажды: «как это вы так просто, без всякой расписки дали эти деньги?»

Видите, какие были времена - даже дружеская помощь требовала расписок.

И все-таки я любил женщин и был всегда окру­жен своими ученицами <...>

Прошла война, прошла революция, и однажды мы сидели за ужином в хорошем ресторане, уже во времени эмиграции, когда столы снова были накрыты скатертями, и мы были в хорошем обществе. Шли мирные беседы. Мой взгляд случайно упал на страницу французского издания «Illustration». Там была гравюра, изображавшая на Нижегородской ярмарке комиссаров с их содержанками, так называемыми «содкомами». Я остолбенел: в одной из фигур я узнал свою бывшую приятельницу. Вот как швыряет карты революция. Я хорошо знал психологию этой интересной жен­щины! Променяла светское общество на комиссаров, ибо теперь были их времена. <...>

@paragnomen

Миллионы граждан СССР убили не лично Ежов и Ягода, миллионы жертв нацизма убили далеко не сплошь идейные нацисты - их было не так уж много. Геноцид в Руанде осуществили вчерашние друзья и соседи.

У всех перечисленных были отличные обоснования своих поступков, позволяющие им спать спокойно. Причем без всякой пресловутой идейности.

Социальный психолог Филипп Зимбардо написал об этом целую книгу. Кто-то критикует его тюремный эксперимент за кривую методологию, кто-то эту критику оспаривает, но книгу "Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев" (The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil) почитать однозначно стоит. Потому что ничего не изменилось и не изменится - это вечная природа взаимоотношений порочной системы и инертного обывателя.
Твой завтрашний палач сегодня может разводить гуппи в аквариуме и выплачивать ипотеку, работая банковским клерком.

https://yangx.top/smoldavankinataganku/201
@paragnomen

Доброе утро.
Позор недостаточно карательной или позор избыточно карательной?

@paragnomen

Алексей Саватеев по своему уровню — самый серьезный популяризатор не только математики, но и скорее всего, науки в России вообще. В своем свежем интервью он ставит страшный диагноз массовому образованию и говорит о его фактической ликвидации. Наша маленькая редколлегия не считает, что он хоть сколько-то сгущает краски. Но хочет добавить, что тенденция не носит исключительно российского характера, и отражает общее направление движения глобального мира — причем как центра, так и его периферии — это «размывание середнячка». А в пост-пандемической реальности, скорее всего, вообще будут торжествовать исключительно крайности.

https://www.znak.com/a477a3b0-409d-11ec-ad81-b533894adbd1

Про развал системы образования в России и его последствия

Развал системы массового образования это не просто грустно, он уже оборачивается демографической катастрофой.

Показателен пример реакции людей на пандемию. Я могу понять мотивацию "недоверие к власти", но не могу понять незнания базовой школьной программы. Люди верят, что крошечный чип, вколотый глубоко в мышцу, примагничивает ложки. Люди верят, что микрочастицы чипа собираются сами по себе в теле человека. Люди верят, что они так важны, что на каждого из них можно потратить невообразимую сумму денег, которая уйдет на производство чипа (с такой продолжительностью жизни, как у нас, я не представляю себе более идиотского вложения денег). Люди верят, что все государства договорились между собой, включая Индию и Пакистан, Армению и Азербайджан и т.п, аналогия ясна. Люди верят, что вирус - это биологическое оружие. То, что оружие не может быть абсолютно неуправляемым, они почему-то упускают. Продолжать можно бесконечно, выявляя дефекты матчасти во всех областях знания от экономики до биологии. Причем наличие диплома в конкретной области знания отнюдь не гарантирует наличия у обладателя диплома этих знаний даже на школьном уровне.

Совершенно карикатурные воззрения не связаны с уровнем образования и специальностью - посмотрите на врачей-антивакцинаторов. И параллель с недоверием к власти, на мой взгляд, надумана: многие люди, не доверяющие власти, прекрасно помнят школьную программу и не смешивают проблемы пандемии с проблемами политики.

Недоверие власти что, отбивает память на весь школьный курс основ естественных наук? Нет, потому что дело здесь в первую очередь не в недоверии к власти, а в массовой деградации российского образования. Отсутствие наслоений простейшей матчасти приводит к буйству самой дремучей иррациональности и ошибок мышления. Причем получение опыта, опровергающего такие убеждения, никак не помогает. Как писал Павлов: "Мы глухи к возражениям не только со стороны иначе думающих, но и со стороны действительности".

Один из факторов такой массовой безграмотности - падение доли специалистов и просто образованных людей из-за пресловутой "утечки мозгов за рубеж". Отток специалистов из страны начался ещё в конце 80-х годов прошлого века, и если сейчас он снизился - то только потому что уже уезжать некому. Саватеев описывает два типа школ - хорошие и никакие. Так вот, ученики хороших школ, как правило, с первых дней нацелены на эмиграцию. Ученики "никаких" школ, возможно, тоже - но у них шансов поменьше. То есть со стороны нового поколения спасения можно не ожидать.

Может быть, поможет миграция? Есть ведь опыт приглашения учёных: Майера, Эйлера, Бернулли, Гольдбаха?
Но сегодня приглашать немцев не модно и уезжающее население с высоким уровнем образования замещают бывшие соседи по СССР. Правда, из Азербайджана приезжают к нам люди отнюдь не уровня Лотфи Заде, а из Киргизии - отнюдь не уровня Аскара Акаева. Тех, кто приезжает, мы видим в криминальных сводках, а не на научных конференциях.

Все эти процессы сталкивают нас в глубокое средневековье, где религия и суеверие замещают науку и вообще здравый смысл.

А ещё власти совершенно невдомёк (неудивительно - там тоже плоть от плоти народ, просто более ушлый), что малограмотные люди склонны к радикализму и в своих заблуждениях очень стойки. Пока это проявляется поведением людей в пандемию. Где проявится далее - увидим, но в том, что проявится ещё не раз, можно не сомневаться. Надеюсь, не в большем масштабе.

@paragnomen

К юбилею Достоевского.

Достоевский не только один из самых читаемых авторов в мире, но и несомненно, самый популярный в среде психиатров русский писатель. Причем интересуются как самим Федором Михайловичем, который страдал эпилепсией с весьма разнообразной клиникой, так и героями его произведений, которые страдали (а иногда и наслаждались) самым широким спектром психопатологии. Патология описывается преимущественно личностная, а жанр повествования отнесён к т.н. психологическому роману, в котором также отметились Стендаль и Кнут Гамсун.

Путь писателя к психологическому роману начался с физиологических очерков. Это не то, о чем вы подумали, а подробное жизнеописание некоторых слоёв общества (как правило, низших).

После остроумной инсценировки казни за участие в кружке диссидентов-петрашевцев, Достоевский сильно помрачнел и стал очень религиозным, а позднее у него дебютировала эпилепсия. Причинная связь этих изменений обсуждается и по ней даже пишут научные работы.

Сохранив разум, Достоевский легко отделался. Николай Григорьев, подвергшийся такой же манипуляции, стал "многого не помнить и делать иногда о себе вопросы, которые изумляют других", причем в такой степени, что был освобожден от дальнейшего отбывания наказания и отправлен на попечение родственников.

После ритуального перелома шпаги над головой Достоевский из досидентов перешёл в сиденты, в данном качестве отравившись на каторгу в Сибирь, где позднее был переведен в рядовые. Практика наказаний того времени предусматривала прохождение сразу двух русских школ жизни - тюрьмы и армии.

Федор Михайлович на каторге времени зря не терял и отбил жену у спившегося до 2-3 стадии алкоголизма семипалатинского чиновника.

В 1856 г. Александр II всех петрашевцев помиловал, и Достоевский окончательно перешёл в разряд отсидентов.

После знакомства с рулеткой к эпилепсии присоединилась игровая зависимость, которую писатель самостоятельно преодолел и отразил в романе "Игрок".

Самой известной и читаемой работой, однако, стал не он (хотя написано прекрасно и читать однозначно стоит), а т.н. "Великое Пятикнижие" - "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток" и "Братья Карамазовы".

Подробнейшее описание сложных и неоднозначных характеров героев и выведенные из него философско-психологические обобщения сделали Достоевского всемирно известным. Ницше посчитал, что это единственный психолог, у которого можно чему-то поучиться, а Фрейд и Эйнштейн - что "Братья Карамазовы" являются величайшим романом из когда-либо написанных.

Нападение психиатров и психоаналитиков на жизнь и творчество Достоевского привело к появлению множества диагнозов, а в роду писателя энтузиастами было найдено аж 370 человек со странностями и патологиями. Чуть ли не каждый специалист с приставкой "психо" считает своим долгом высказать мнение о том, чем болел писатель и его герои. И сегодня интернет пестрит новостями, как некто в очередной раз "поставил диагноз Достоевскому". Подчас само творчество сводится к болезненной психопродукции, а среди выявленных патологий фигурируют даже шизофрения, сифилис и педофильное расстройство.

Из всей толпы патологических фантазеров можно, впрочем, выделить несколько достойных внимания работ. Мне довольно взвешенными показались книги петербургского психиатра и суицидолога Владимира Ефремова.

В завершение приведем два выскальзывания Достоевского о себе и своем творчестве.

«Человек есть тайна. Её надо разгадывать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

"Меня зовут психологом. Это неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

@paragnomen

"Каждая вещь есть лишь то, чем она считается."

Мартин Хайдеггер (1889-1976), немецкий философ.

@paragnomen

Продолжая диалог о российском образовании. В видео особенно интересна девочка, которая не знает об арабских цифрах, но четко говорит о обязательной добровольности и недопущении принуждения в обучении.
Да и зачем петербургской девочке ненужная информация, какая разница, как называть привычные ей цифры? (говорю без иронии).
Более полезно и прагматично изучение финского языка, что она и делает. Пригодится однозначно, независимо от дальнейшего развития событий.
Пользуясь случаем, передаю привет Беглову)

Может я и не обратил бы внимания на это не самое интересное видео, но вспомнились коллеги-участковые психиатры из Петербурга, которые жаловались на то, что старые критерии определения соответствия уровня интеллекта должному в конкретном возрасте уже не работают (речь о минимальной эрудиции). Приходит на прием подросток без умственной отсталости, и ничего не знает. Но видно, что у него в порядке и память и интеллект и даже не назовешь педагогически запущенным. Тест Равена, скорее всего, выполнит хорошо.
Вот такие тенденции. Не берусь однозначно оценивать, хорошо это или плохо, но явление очень характерное.

@paragnomen