​Доброе утро, дорогие книголюбы! 📕

Продолжаем обсуждать биографию Анны Ахматовой, вспоминая Амедео Модильяни, Николая Владимировича Недоброво и других мужчин в жизни замечательной поэтессы.

В новелле «Амедео Модильяни», написанной за год до ее смерти, Ахматова вспоминала:
«В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют Periode negre.
Он говорил: «Les bijoux doivent etre sauvages» (украшения должны быть дикарскими) – по поводу моих африканских бус, и рисовал меня в них».

Память об этих рисунках возникла в набросках либретто «1913» по первой части «Поэмы без героя» – «Маскарад. Новогодняя чертовня»:
«Ужас в том, что на этом маскараде были «все». Отказа никто не прислал… Себя я не вижу, но я, наверно, где—то спряталась, если я не эта Нефертити работы Модильяни. Вот такой он множество раз изображал меня в египетском головном уборе в 1911 г. Листы пожрало пламя, а сон вернул мне сейчас один из них».
Однако в середине 1990–х годов появилась сенсация. Осенью 1995 года в Венеции впервые состоялась выставка работ Модильяни из коллекции лечившего его доктора Поля Александра. Среди множества рисунков двенадцать были атрибутированы, как изображающие Анну Ахматову. Поскольку прекрасная юная женщина изображена обнаженной, начались споры между блюстителями морали и любителями «клубнички». Спорящие вдруг как бы забыли, что «моделью» гениального художника была великая Ахматова, что само по себе исключало какую бы то ни было фривольность толкования, отступающую перед магией искусства. Спор шел главным образом о том, рисовал ли ее Модильяни с натуры или по памяти.
Сама Ахматова конечно же знала эти рисунки и помнила о них. Не случайно она как—то обмолвилась, что, к сожалению, Модильяни рисовал ее еще до начала его увлечения «ню», хотя и говорил по поводу Венеры Милосской, «что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях». А когда Анна Андреевна заявляет свое категорическое «нет», непременно оказывается, что все не так однозначно. О Модильяни же она не раз говорила (по поводу безумной ревности к нему Гумилёва): «Один художник, с которым у меня абсолютно ничего не было».

В материалах к ее новелле есть прелестный фрагмент, оставшийся вне текста, но с ним связанный: «Модильяни был единственным в моей жизни человеком, который мог в любой час ночи оказаться у меня под окном. Я втайне уважала его за это, но никогда ему не говорила, что видела его».
А вот его интерпретация в тексте, предназначенном для публикации и, как говорится, хранящем «семейную честь»: «Модильяни любил ночами бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, я, оторвавшись от письменного стола, подходила к окну и сквозь жалюзи следила за его тенью, медлившей под моими окнами».
Оказывается, влюбленный ходил и стоял под окнами. А его Дульсинея в это время сидела за письменным столом. И наконец, в свой последний приезд в Париж, жарким июнем 1965 года Анна Ахматова, проезжая мимо дома на rue Bonaparte, где жила в 1910–е годы, призналась сопровождавшему ее Георгию Адамовичу, как часто здесь у нее бывал Модильяни.

У Павла Лукницкого, записывавшего беседы с Анной Ахматовой, несколько раз встречается ее замечание, что «культура женщины определяется количеством ее любовников». Парадокс с точки зрения общепринятых норм. Однако Ахматова вкладывала свой, особый, смысл в эту фразу. Пересчитывая любовников, своих и близких приятельниц, она явно преуменьшала число имен, как можно понимать, отнюдь не из ханжества или желания ограничить круг близких и в большинстве известных мужчин.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Давайте поговорим сегодня о Николае Владимировиче Недоброво и Борисе Анрепе, которые уже успели подружиться и расстались в предыдущем разговоре около дома Бориса.

Борис Анреп рассказывал Глебу Струве, что в результате наговоров одной «университетской» дамы, супруги ректора университета, мать Анрепа Прасковья Михайловна не захотела, чтобы Недоброво бывал у них в доме. «Мать Недоброво живет, сдавая комнаты постояльцам, – говорила ректорша, – а, кажется, отец Недоброво – уездный полицейский чиновник или что—то вроде того – с женой, говорят, не живет. А сестра Недоброво, очень красивая женщина, живет где—то актрисой, а вы знаете, Прасковья Михайловна, что это значит: актриса!»

Недоброво никогда ничего не рассказывал Анрепу о своей семье и не приглашал его в дом. Может быть, лучше, что и Анреп не приглашал друга в свое жилище – Михайловский дворец, предоставленный попечителю Харьковского учебного округа В. К. Анрепу, где всё сохранилось, как «при Екатерине» (дворец был подарен матушке—императрице ее фаворитом – Потемкиным): в гостиной розовый паркет, роскошные интерьеры и царская столовая посуда – золотые тарелки, инкрустированные бриллиантами и бирюзой.
Анреп и Недоброво проучились вместе в шестом и седьмом классах. Затем Анрепа отправили для продолжения учебы в Англию, а Недоброво, закончив харьковскую гимназию, поступил в Харьковский университет и вскоре перевелся в Императорский Санкт—Петербургский университет, который закончил одновременно с Блоком. Борис Анреп в это время уже учился в Петербурге, в престижном Училище правоведения. После окончания, согласно воле отца, он поступил на четвертый курс юридического факультета Петербургского университета, блестяще его завершил и по предложению профессора Л. И. Петражицкого остался на его кафедре для подготовки к званию магистра.

Однако судьба распорядилась по—другому – он познакомился с другом Любови Александровны Ольхиной—Недоброво – известным тогда в Петербурге скульптором Стеллецким, который объяснил ему, что он, поэт и художник, губит жизнь юриспруденцией. После долгих колебаний, пытаясь совместить юриспруденцию с искусством, к неудовольствию отца, он сделал выбор в пользу искусства. С благословения Недоброво и Любови Александровны Анреп уехал со Стеллецким в Италию, а затем в Париж учиться живописи. В Париже он два года учился в Academie Julien, затем в Англии в Эдинбургском колледже искусств. Выбрав трудный жанр художника—мозаичиста, Анреп оставил ряд интересных работ. Ко времени знакомства с Ахматовой он уже приобрел знаменитость работами над фресками в лондонском Вестминстерском соборе и заказными работами по украшению домов английской аристократии. Чопорным английским обществом Анреп был принят благодаря своей родословной.

Когда—то Анрепы принадлежали к Ливонскому ордену, обратив в христианство множество эстонцев—язычников; относились они к тевтонскому рыцарству, созданному для защиты Европы от «неверных». В XV веке к фамилии Анреп была добавлена приставка «фон», шведская же ветвь этой семьи обрела титул графов Эльмптских. Благодаря биографу Анрепа – Аннабел Фарджен (Приключения русского художника. СПб., 2003), которая в значительной мере основывалась на мемуарах деда Бориса Анрепа, Василия Константиновича, написанных на английском языке в назидание внукам, известна предыстория семьи.
В 1710 году, во время продолжительной Северной войны Фредерик Вильгельм I фон Анреп, капитан шведской армии, попал в плен, был отправлен в Москву, и с тех пор его потомки жили в России на государевой службе. По преданию, любвеобильная матушка Екатерина какое—то время была в мимолетной связи с одним из Анрепов и даже родила дочку. Анрепам были пожалованы земли на берегах Волги в Ярославской губернии. Ахматова в дальнейшем живо интересовалась судьбой и жизнью Бориса Васильевича Анрепа и хорошо помнила всё, что рассказывал он или рассказывали о нем.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем майский привет! 📕

Сегодня продолжим говорить об Анне Ахматовой, Николае Недоброво и Борисе Анрепе, их творческом пути и личных отношениях.

С весны 1913–го по 1915 год Ахматова и Недоброво были неразлучны.
Декабрем 1913 года, когда Недоброво и Ахматова были вместе, датировано одно из ее известных любовных стихотворений, адресат которого остался неустановленным:
«Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои!»
(«Настоящую нежность не спутаешь…»)

На эти стихи Недоброво ответил шутливым мадригалом, оставшимся среди черновиков его знаменитой статьи «Анна Ахматова», которую они совместно дорабатывали, и ответ Недоброво на стихотворение Ахматовой имел хорошо им понятный смысл и подтекст:
«Не напрасно вашу грудь и плечи
Кутал озорник в меха
И твердил заученные речи…
И его ль судьба плоха!
Он стяжал нетленье без раздумий,
В пору досадивши вам:
Ваша песнь – для заготовки мумий
Несравненнейший бальзам».

Не выступал ли здесь в роли «озорника» сам Недоброво, отношения которого с Ахматовой давно перешли из уважительно дружеских в любовные?
В том же 1913 году, зимой Ахматовой были написаны стихи, судя по всему, относящиеся к завязывавшемуся между ними диалогу:
«О, это был прохладный день
В чудесном городе Петровом!
Лежал закат костром багровым,
И медленно густела тень.
Ты только тронул грудь мою,
Как лиру трогали поэты,
Чтоб слышать кроткие ответы
На требовательное «люблю!».
Тебе не надо глаз моих,
Пророческих и неизменных,
Но за стихом ты ловишь стих,
Молитвы губ моих надменных».
(«О, это был прохладный день…»)

По утверждению М. Кралина, это одно из самых ранних стихотворений, включенных Ахматовой в состав «Белой стаи» и, как можно полагать, обращенных к Недоброво. В этой редакции стихотворение было напечатано только раз, в том самом издании «Белой стаи», которое Николай Владимирович должен был получить в Крыму от Юлии Слонимской.
Это одно из немногих, во всяком случае известных, эротических стихотворений Ахматовой, утверждавшей, что «сроду не написала ни одного эротического стихотворения». В дальнейшем, а точнее, незамедлительно стихотворение было переработано, сохранившись в первозданном виде только в первом издании «Белой стаи». В переработанном виде стихи утратили не только эротический подтекст, но и глубину любовного переживания, чувства «на изломе», предчувствие скорого и горького освобождения. Там главный груз страданий на себя принимает лирическая героиня, но скоро она переложит его на плечи возлюбленного.

Во второй книге Ахматовой «Чётки» (1914) помещены «Стихи о Петербурге», датированные тем же 1913 годом и безусловно являющиеся фрагментами, развивающими любовную тему на фоне державного Петербурга и его непреклонного (как ее друг) государя:
«1
Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра.
Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь…
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.
2
Сердце бьется ровно, мерно.
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.
Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной,
И в руке твоей навеки
Нераскрытый веер мой.
Оттого, что стали рядом
Мы в блаженный миг чудес,
В миг, когда над Летним садом
Месяц розовый воскрес, —
Мне не надо ожиданий
У постылого окна
И томительных свиданий.
Вся любовь утолена.
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, —
Над Невою многоводной,
Над улыбкою холодной
Императора Петра».

Николай Владимирович Недоброво обладал удивительной интуицией. Не только ахматовские стихи, но и ахма—товскую душу он читал «с листа». Он любил ее страстно – как женщину, как поэта, пророчески определив ее гениальность вперед на многие десятилетия, предвидя еще не написанные произведения.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, друзья! 📕

Сегодня мы снова окажемся в орбите Марселя Пруста и поговорим о третьей части романа «В сторону Свана», которой завершается первый том цикла «В поисках утраченного времени».
Эта часть путешествия по страницам книги называется «Имена местностей: Имя».

❓Какие имена скрывает в себе эта глава?

Мне вспоминаются строки Александра Сергеевича Пушкина, которые станут эпиграфом к моему эссе:

«Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…»

А ведь и правда, в первую очередь мы вспоминаем о человеке по его имени, ведь это единственная собственность, отличающая его от других, которой он обладает даже после кончины.

❓А какие имена живут в мире Марселя?

С первых строк автор погружает нас в сладкую грезу героя, который мечтает по ночам о вымышленном городе Бальбеке, прототипом которого мог быть Гелиополь (Баальбек, древний город в Ливане), упоминаемый в документах, относящихся к XIV веку до н. э., к временам египетского фараона Эхнатона.

Патриарх общины маронитов Ливана Эстфан Довейги писал: «Согласно сказаниям, крепость Баальбек — самое древнее строение в мире. Его построил сын Адама Каин в 133 году от сотворения мира в припадке безумной ярости. Он назвал его в честь своего сына Еноха и населил великанами, которые были наказаны Потопом за свои беззакония».

В Баальбеке сохранился в руинах грандиозный храмовый ансамбль, состоявший из пропилеев (парадный вход с портиками и колоннами) богато украшенных резьбой дворов (в одном из них открыты остатки большого здания алтаря), Большого храма Юпитера, хорошо сохранившихся Малого храма Вакха или Меркурия и круглого храма Венеры.

Воображение Марселя рисует городок, расположенный «у мрачных морских берегов, славившихся многочисленными кораблекрушениями и ежегодно в течение шести месяцев окутанных саваном густых туманов и пеной волн». Это практически предел старого мира, край земли, если можно так выразиться, последнее пристанище рыбаков. Именно здесь, по мнению героя, лучше всего наблюдать шторм на море, наслаждаться этим величественным зрелищем подлинной жизни природы.
Однако, после разговора со Сваном, Бальбек приобретает совсем иные очертания, ведь перед взором читателя открывается церковь XII-XIII веков, сочетающая в себе романский стиль с элементами нормандской готики, а также не лишенная влияния персидского искусства. Подобно церкви Сент-Илер в Комбре, этот храм становится одной из основных достопримечательностей Бальбека, наряду со штормами, которые мечтает увидеть герой. В своих фантазиях Марсель со всей тщательностью готовится к путешествию. Он даже знает маршрут и расписание поезда, который следует в Бальбек и все промежуточные остановки, которые я отобразила на карте (в комментариях). Каждая из них обладает своим именем, и откликается определенными образами, созданными благодаря желаниям героя.

С приближением Пасхи палитра размышлений Марселя обогащается сочными весенними красками солнечной Италии и перед читателем расстилается пестрый ковер лилий и анемонов ослепительной Флоренции, обрамлявший величественный собор Санта-Мария-дель-Фиоре, поражает кружевом готической резьбы дворец Дожей в Венеции.

Подобно тому, как каждый из нас при рождении получает имя, выделяющее его носителя из общей массы людей, также определенная местность приобретает характерные черты, получая свое название.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #МарсельПруст #ВСторонуСвана

​Всем доброе утро! 📕

Возвращаемся к разговорам об Анне Ахматовой и Борисе Анрепе.

Начало Первой мировой войны застало Анрепа за границей, и он как офицер запаса вместе с младшим братом Глебом незамедлительно вернулся в Петербург. Василий Константинович Анреп встретил сыновей у входа в дом со словами: «Я был уверен, что вы вернетесь». Раньше времени возвратилась в Петербург из Слепнева Ахматова, а Недоброво, озабоченный тем, что Любовь Александровна оставалась за линией фронта, срочно приехал из Крыма.
Тем не менее Петербург и Царское Село жили прежней «довоенной» жизнью, и Недоброво успел представить своего друга «солдатке» Ахматовой. Николай Гумилёв ушел добровольцем в действующую армию, и она проводила его до Полоцка, где квартировал его полк. Ахматова рассказывала друзьям об этой своей поездке. Тогда—то автор знаменитого ахматовского портрета Натан Альтман подарил ей маленький эскиз с надписью «Солдатке Ахматовой».
Анреп и Ахматова, до тех пор знакомые через письма Недоброво, встретились, как добрые знакомые. Хотя отношения сложились не столь идиллично для троих, как это рисовалось Николаю Владимировичу. Между хрупкой, тоненькой, длинноглазой Ахматовой и великаном Анрепом, похожим на викинга, сразу же возникло чувство, связавшее их на всю жизнь, хотя виделись они не так часто. Их отношения – еще одна ахматовская тайна. Главное в ней, как всегда у нее бывало в таких случаях, – «ничего не было». Однако толкнувшая их друг к другу страсть, при свободе тогдашних нравов и характере обоих, подвергает сомнению это их взаимное отрицание.

Ловелас Анреп свято хранил свои сердечные тайны. Даже Недоброво едва ли знал, что кроме законной супруги Юнии Хитрово, с которой Анреп много лет был в формальном разводе, он состоял в браке с англичанкой Хелен Мейтленд, родившей ему двоих детей – Анастасию («Бабу») и Игоря—Ярослава. Родители Анрепа были в ужасе оттого, что брак этот едва ли был законным, а главное – дети не были крещены. Что же касается Ахматовой, она могла позже узнать от Юнии Хитрово, с которой поддерживала дружеские отношения, о семейной одиссее своего нового возлюбленного, поскольку бесплодная Юния была в курсе дел и какое—то время помогала больной Хелен растить детей, при весьма скудных материальных доходах.
Если внимательно прочитать многочисленные свидетельства современников, а также вчитаться в стихи и, наконец, свидетельства самой Ахматовой, оставленные в ее разговорах с ближними, нетрудно увидеть, что в ее многочисленных, прямо скажем, не поддающихся счету романах преобладает духовное либо телесное начало над чувственным. Борис Анреп рассказывал Струве, что она как—то отдалась его сводному брату Глебу в стоге сена.
Надо сказать, что Глеб в какой—то мере был злым гением Анрепа и мог фантазировать. Будучи любовником матери Юнии Хитрово, он как—то застал Юнию в постели с Анрепом, после чего поспешил рассказать это родителям Анрепа, и Борис Васильевич был вынужден жениться на Юнии, хотя их любовь была к тому времени на излете.
Нравы Серебряного века позволяли рисовать в воображении картины, схожие со случаем «в стоге сена». В те времена был хорошо известен рассказ Юрия Слезкина «Марево», повествующий о такой же сцене между юношей и девушкой на лоне природы:

«На лугу пахло сеном и летали над скирдами тонкие белые паутинки. Они молча, точно движимые одним общим желанием, свернули с дороги и, мягко ступая по зеленому ковру еще живущей травы, опустились на откос одной из скирд…Она полулежала тут, около, слегка вдавленная в сено, в летнем светлом платье с длинной косой, перекинутой на круглую девичью грудь, вся под блестками горячего солнца, горячая сама от бьющей под тонкой, слегка засмуглившейся кожей горячей крови. Полные полуоткрытые губы улыбались чему—то, едва заметно, одними уголками, и вздрагивали над большими глазами темные ресницы…
Он потянулся к ней, тоже весь молодой и горячий, и беззвучным долгим поцелуем приник к ее губам.
Она не шевельнулась, только сильнее вздрогнули ресницы, а зрачки расширились и стали темными и глубокими.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, дорогие книголюбы! 📕

Сегодня мы коснемся последней встречи Анны Ахматовой и Бориса Анрепа.

В июне 1965 года, когда Ахматова провела три дня в Париже, после ее чествования в Оксфорде, она встретила Бориса Анрепа. «Маразм крепчал», – шутила она, рассказывая друзьям об этом, явно ее разочаровавшем, свидании. По—другому воспринял это свидание Анреп, мелодраматически описав эту встречу в своих воспоминаниях о черном кольце:
«В 1965 году состоялось чествование А. А. в Оксфорде, приехали даже из Америки. Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и лучшие пожелания, а сам уехал в Париж, где меня ждали, привести в порядок дела, так как я должен был прекратить, по состоянию здоровья, мозаичные работы и проститься со своей парижской студией».
Ахматова иронизировала по поводу отсутствия на церемонии Анрепа и говорила: «Этот господин, который не пожелал, или не решился, встретиться со мной». И все—таки они встретились. Вот как пишет об этом Анреп:
«Образ А. А., какою я помнил ее в 1917 году, оставался таким же очаровательным, свежим, стройным, юным. Я спрашивал себя, было ли прилично с моей стороны уехать из Лондона. Я оказался трусом и бежал, чтобы А. А. не спросила о кольце. Увидеть ее? «Мою Россию!» Не лучше ли сохранить мои воспоминания о ней, как она была? Теперь она международная звезда! Муза поэзии! Но все это стало для меня четвертым измерением.
Так мои мысли путались, стыдили, пока я утром в субботу пил кофе в своей мастерской в Париже. На душе было тяжело…
Громкий звонок. Я привскочил, подхожу к телефону. Густой мужской голос звучно и несколько повелительно спрашивает меня по—русски: «Вы Борис Васильевич Анреп?» – «Да, это я». – «Анна Андреевна Ахматова приехала только что из Англии и желает говорить с вами, не отходите». – «Буду очень рад». Через минуту тот же важный голос: «Анна Андреевна подходит к телефону». – «Слушаю». – «Борис Васильевич, вы?» – «Я, Анна Андреевна, рад услышать ваш голос». – «Я только что приехала, хочу вас видеть, можете приехать ко мне сейчас?» – «Сейчас, увы, не могу: жду ломовых, они должны увезти мою мозаику… А вы не хотели бы позавтракать со мной или пообедать где—нибудь в ресторане?» – «Что вы, это совсем невозможно. Приходите в восемь часов вечера». – «Приду, конечно, приду»».

Когда Анреп прибыл в Президент—отель, где остановилась Ахматова, в вестибюле его встретила сопровождавшая Ахматову внучка Пунина, Аня Каминская.
«Мы поднялись на второй этаж… В кресле сидела величественная, полная дама. Если бы я встретил ее случайно, я никогда бы не узнал ее, так она изменилась.
«Екатерина Великая» – подумал я. «Входите, Борис Васильевич». Я поцеловал ее руку и сел в кресло рядом. Я не мог улыбнуться, ее лицо тоже было без выражения.
«Поздравляю вас с вашим торжеством в Англии». – «Англичане очень милы, а «торжество» – вы знаете, Борис Васильевич, когда я вошла в комнату, полную цветов, я сказала себе: «Это мои похороны»
«…Она заговорила о Недоброво: «Вы дали его письма к вам Струве. Скажите мне, к каким годам относятся эти письма?» – «Все письма до 1914 года, и в них ничего нет, решительно ничего. А у вас, Анна Андреевна, не сохранились его письма?» – «Я их все сожгла». – «Как жаль».
Я боялся продолжать разговор о Недоброво, но А. А., очевидно, желала этого. «Николай Владимирович был замечательный критик, он прекрасно написал критическую статью про мои стихи, он не только понимал меня лучше, чем кто—либо, но он предсказал дальнейшее развитие моей поэзии. Лозинский тоже писал про меня, но это было не то!»
Я слушал, изредка поддерживал разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло – вот—вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор!».

Думается, при знакомстве с Анрепом Ахматова была уверена, что ее новый знакомый свободен, как птица, и открыт новым чувствам. Что касается «открытости» новому чувству, оно сопровождало его всю жизнь.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Сегодня наш разговор о жизни Анны Ахматовой будет проводиться по книге Игоря Лосиевского «Анна всея Руси», поскольку у Светланы Коваленко значительный период с 1917 по 1945 пропущен.

Февраль 1917-го Ахматова встретила с тревогой и надеждой. В обескровленные артерии страны влилась гремучая жидкость революции. Что это было? Пришествие свободы или только тень ее, в одночасье пронесшаяся над Россией?
«В дни февральской революции АА бродила по городу одна («убегала из дому»). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как князь Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе. Не обращая внимания на опасность, ибо была стрельба, бродила и впитывала в себя впечатления», - писал П. Н. Лукницкий.
Стреляли и на Марсовом поле, и на Невском, и у Преображенских казарм. Толпы солдат и рабочих беспощадно расправлялись с городовыми, срывали с офицеров погоны. Революция совсем не была «бескровной», как ее называли современники, в памяти которых последующие годы террора вытеснили воспоминания о первых жертвах.
А между тем, войска продолжали переходить на сторону революции, поддержав бастующие заводы Выборгской стороны. Молнией облетело столицу известие: Николай II отрекся от престола. Командир Гвардейского флотского экипажа великий князь Кирилл Владимирович присягнул Временному правительству. Повсюду звучала «Марсельеза», часто были слышны лозунги «Смерть фараонам!», «Да здравствует Демократическая республика!»

С середины января Ахматова жила в Петрограде у Срезневских, на Боткинской. В дни февральской революции здесь ее посетил человек, которому, по свидетельству автора, посвящено тридцать одно стихотворение в «Белой стае» и «Подорожнике» - четвертом ахматовском сборнике. Это был Борис Анреп, который затем уехал в Лондон со знаменитым черным кольцом.
Анна Ахматова осталась в России.
Из письма М. Л. Лозинскому 31 июля 1917 года: «Приехать в Петербург тоже хочется и в Аполлоне побывать! Но крестьяне обещали уничтожить Слепневскую усадьбу 6 августа, пот<ому> что это местный праздник и к ним приедут «гости». Недурной способ занимать гостей. Я хожу дергать лен и пишу плохие стихи».

В сентябре 1917 года в издательстве «Гиперборей» вышла «Белая стая», подготовленная к печати М. Л. Лозинским. На грубой бумаге (лучшей достать не удалось), двухтысячным тиражом. Книга будет трижды переиздана в 1918-1923 годах. Секрет ее популярности, по мнению одного из рецензентов, в том, что «едва ли можно указать на поэзию менее литературную в верленовском смысле», чем эти стихи. «На страницах «Белой стаи» Анна Ахматова открывает нам свою печальную и тревожную душу. Почти исступленную искренность она приемлет как служение, как обреченность...» (Елена Кранцфельд. Литературные наброски).
Как говорила Анна Ахматова: «А потом случилось то, что случилось».
Новая власть, самовольно объявив себя выразительницей интересов народа, разогнала Учредительное собрание, расстреляла мирную демонстрацию рабочих и интеллигентов в его поддержку ввела цензуру, более жесткую, чем царская, закрыла крупнейшие журналы и газеты. Ростки демократической республики, которые не сумело поддержать Временное правительство, были растоптаны. Свертывалась литературная жизнь страны. Среди тех, кто выступал 27 ноября 1917 года в Петрограде на митинге в защиту свободного слова, была и Анна Ахматова.
«Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени».
(1917)

21 января 1918 года она читала «Молитву» и другие стихи на митинге в поддержку жертв большевистского террора.
Это было только начало. Ахматова видела, что ее опасения (как во Франции, но «будет, может быть, хуже») подтверждаются. Вооруженное сопротивление новой власти, идеологически замкнутой, как средневековый город-крепость, вызовет ее ожесточенное противодействие. Волны белого и красного террора захлестнут страну.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, дорогие книголюбы! 📕

Сегодня продолжим наш разговор о событиях из жизни Анны Ахматовой.

10 августа 1921 года на похоронах Блока Ахматова узнала об аресте Гумилева, находившегося под следствием на Шпалерной. Через неделю Ахматова возвращалась в Петроград из Царского (переименованного в Детское село имени товарища Урицкого) и, почувствовав приближение стихов, вышла из душного вагона - на открытую площадку. Там толпились красноармейцы, и один из них, увидев, что ей удалось зажечь папиросу от паровозной искры, упавшей на перила, сказал весело: «Эта не пропадет!»
Стихи, зазвучавшие под стук колес, были невеселыми, в каждой строке пульсировала тревога за человека, которому оставалось жить считанные дни, - за арестованного Гумилева:
«Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля».

Ахматова обратилась за помощью к Горькому, попытавшемуся - вместе с наркомом А. В. Луначарским - остановить расправу над поэтом. Тем временем чекисты «прорабатывали» версию о причастности Гумилева к деятельности БПО - Боевой Петроградской организации, руководимой профессором В. Н. Таганцевым. Однако весьма сомнительными были полученные следствием данные о «поэтических прокламациях», которые, по утверждению Таганцева, Гумилев согласился составлять, но, будучи «близок к совет<ской> ориентации», оставил за собой «право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам». И эти сбивчивые показания, никем не подтвержденные, - других осведомленных «соучастников» или свидетелей не было - послужили основанием для приговора.
Гумилев часто напоминал своим ученикам о том, что поэзия и политика - две вещи несовместные. Об этом писал он в предсмертных своих стихах: «Вы знаете, что я не красный, но и не белый - я поэт!»(«Какая смертная тоска...», 1921). И в письме-отповеди Д. С. Мережковскому, рассуждавшему в одном из эмигрантских изданий о якобы неблаговидной политической роли издательства «Всемирная литература», Николай Степанович писал: «…в наше трудное и страшное время спасение духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде». Поэт оставлял за собой право на свободу мысли и творчества, а между тем, уже стали воплощаться в «революционную практику» претензии комиссаров на господство и над умами, и над душами.
Гумилев был казнен как «явный враг народа и рабоче-крестьянской революции», «активный участник контрреволюционного заговора». Без доказательства вины перед новой властью. Это была расправа с человеком, которого посчитали политически неблагонадежным.

В конце августа, еще не зная о гибели поэта, Ахматова написала стихотворение «Страх, во тьме перебирая вещи...», полное предчувствий о страшной вести. Она вызывала огонь на себя:
«Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок...»
Информационное сообщение «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти (От Всероссийской Чрезвычайной комиссии)» заняло в номере «Петроградской правды» (1 сентября 1921 года) целый разворот. В списке расстрелянных - 61 человек, 45 мужчин и 16 женщин. Ахматова навсегда запомнила несколько строк из этого списка:
«Гумилев, Николай Степанович, 33 л<ет>, б<ывший> дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Издательства Всемирной литературы», беспартийный, б<ывший> офицер».
Анна Андреевна пришла на панихиду по Гумилеву в часовне на Невском, между Думой и Гостиным двором. Состоялась и тайная панихида в Казанском соборе.
«Панихида по Гумилеве в часовне на Невском.
О панихиде нигде не объявляли. И все-таки часовня переполнена. Женщин гораздо больше, чем мужчин.
Хорошенькая заплаканная Аня (А. Н. Гумилева, урожденная Энгельгардт, вторая жена поэта. - И. Л.) беспомощно всхлипывает, прижимая платок к губам, и не переставая шепчет: «Коля, Коля, Коля, Коля. Ах, Коля!» Ее поддерживают под руки, ее окружают.
Ахматова стоит у стены. Одна. Молча.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Сегодня мы поговорим о сложных 30-х годах в жизни Анны Андреевны.

К 1929 году контроль за мыслями воплотился в разветвленную сеть осведомителей. Всем были хорошо знакомы зловещие, когтистые аббревиатуры: ВЧК-OГПУ-НКВД. Донос именовался «заявлением». Людей обязывали сообщать не только о «подозрительных» разговорах, но и о «враждебном» социальном происхождении их соседей и сослуживцев. Начались преследования выходцев из дворян, поповичей, выискивание детей офицеров царской армии. Льва Гумилева как сына расстрелянного «врага народа» с девяти лет не записывали ни в одну советскую библиотеку.
Неизменно «уличали» в дворянском происхождении и Анну Ахматову. Вот характерные для того времени рассуждения о поэзии Ахматовой - из биографического очерка в первом томе «Литературной энциклопедии»: «Это - дворянские усадьбы с вековыми аллеями и парками, под сводами которых белеют фигуры полуразрушенных статуй у каменных арок семейного склепа, куда приносят оранжерейные розы вымирающие потомки тех, чьи портреты застыли в парадных залах, сохраняя на пышных мундирах жалованные регалии российских императоров...». Вырвав из лирического контекста несколько ахматовских образов и кое-что присочинив, авторы очерка соорудили некоторое подобие «собирательного» сюжета, не замечая, как далека эта социологическая трактовка от подлинного содержания поэзии Ахматовой, движимой не «любовью к реликвиям дворянской культуры», а любовью к человеку и верой, что пережитое не может исчезнуть бесследно. Как бы удивились авторы «Литературной энциклопедии», найдя в воспоминаниях Ахматовой о Царском-Детском Селе 20-х годов не ностальгию по «дворянской культуре», а булгаковской силы сатиру на деяния шариковых и акварельные пейзажные зарисовки с легкой горчинкой грусти - о далеком детстве, о промелькнувшей юности.
«Царское в 20-х годах представляло собой нечто невообразимое. Все заборы были сожжены. Над открытыми люками водопровода стояли ржавые кровати из лазаретов Первой войны, улицы заросли травой, гуляли и орали петухи всех цветов... На воротах недавно великолепного дома гр. Стенбок-Фермора красовалась огромная вывеска: Случной пункт. Но на Широкой так же терпко пахли по осеням дубы - свидетели моего детства, и вороны на соборных крестах кричали то же, что я слушала, идя по соборному скверу в гимназию, и статуи в парках глядели, как в 10-х годах» (из автобиографической прозы). Весной 1930 года умерла мама, Инна Эразмовна...
Отмечая, что Ахматова «смыкалась с настроениями буржуазии, белогвардейцев», авторы «Литературной энциклопедии» со вздохом вынуждены были признать: «Касаясь формально художественной оценки творчества Ахматовой, следует сказать, что в ее лице мы имеем поэта с чрезвычайно сильным дарованием» - и находили в этом разгадку популярности Ахматовой «в некоторых читательских кругах, воспринимающих ее творчество только в части интимных переживаний». Невдомек было критикам, что это - лирика на все времена.
Отношение критики к ней могло бы измениться - надо было только шагнуть навстречу новым литературным вкусам, стать «попутчиком». Из Ахматовой литератора-конформиста не получилось.
В середине 20-х она еще шутила, предлагая друзьям такой вот образчик «перестроенной» Ахматовой: «Вышла Дуня на балкон, А за ней весь Совнарком»
(свидетельство П. Лукницкого).
В конце 30-х, получив очередной отказ из редакции журнала, Ахматова заметит: «Каждый раз опять и опять удивляются моим новым стихам: они надеялись, что на этот раз, наконец, у меня окажется про колхозы. Однажды здесь, в Ленинграде, меня попросили принести стихи. Я принесла. Потом попросили зайти поговорить. Я пришла: «Отчего же стихи такие грустные? Ведь это уже после...» Я ответила: по-видимому, такая несуразица объясняется особенностями моей биографии» (запись Л. Чуковской).

Стихи Ахматовой, более десяти лет не знавшие печатного станка, не соприкасавшиеся с «разрешенной»литературой, противостояли «потоку злободневности», были защитой пушкинского взгляда на свободу творчества.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Анна Ахматова и Сталин.
Нужен ли здесь союз?
Давайте поговорим…
Итак, 30-е годы.

Писатели сочиняли доносы в стихах и прозе. Газеты помещали их вирши и коллективные письма, дышащие зоологической ненавистью к жертвам знаменитых московских процессов. Как пароль, повторялись слова, сказанные одним из классиков соцреализма: «Я голосую за смерть!» Это был пушкинский «Андрей Шенье», по-новому озвученный:
«Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа.
Сокрылась ты от нас...»

Анна Андреевна говорила друзьям, что, если бы Пушкин решился прочитать эти стихи в Москве сталинских времен, он был бы немедленно арестован. А годы, предшествовавшие убийству С. М. Кирова, называла «вегетарианскими»…

Ахматова и Сталин. Соединительный союз здесь противоестествен, но нельзя не коснуться этой темы в биографии поэта, потому что и в то время она «гостила на земле». Встреча Ахматовой со Сталиным кажется невероятной - они жили в разных мирах и, слава Богу, не были знакомы. Ахматовский мир, теплый и влажный, творящий свет и жизнь, всем своим существом отрицал человеконенавистническое бытие тирана, но Ахматова не относила себя к тираноборцам. Шли дни и месяцы, когда хотелось укрыться с головой, спрятаться куда угодно, затеряться на гулких дорогах истории, но там уже были Тиберий, Калигула, Нерон. Иудейский царь Ирод и царь московский и всея Руси Иван Васильевич Грозный. Публичные казни, тайные убийства. О сталинских злодеяниях Ахматова говорила Л. К. Чуковской: «Покойный Алигьери сотворил бы из этого десятый круг ада».
Она называла его Усачом или по-мандельштамовски - «кремлевским горцем».
За год до трагической завязки террора появляется в стихах Ахматовой напоминание о том, что «кровью пахнет только кровь», и убийцы, подобные Понтию Пилату и леди Макбет, во все времена будут именоваться убийцами. Историческое возмездие неотвратимо («Привольем пахнет дикий мед...» 1933):
«И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома...»
Мандельштам и Пастернак считали это стихотворение одним из лучших произведений Ахматовой.

Культ Сталина не уступал в коварстве ему самому. Многие цепенели под колючим, холодным взглядом его тигриных глаз. Стальную хватку этого культа испытали на себе и художники, духовно близкие к Ахматовой. Анна Андреевна знала, как взволнованы и обнадежены были Булгаков и Пастернак неожиданными сталинскими звонками. Сама же она с каждым годом все больше ненавидела его и боялась.
«Нам казалось, что он - вечный»,- вспоминала потом Ахматова, и это был сон разума, породивший Чудовище. Мистический ореол необъятной власти преображал Сталина до неузнаваемости, и не смогли преодолеть болезненного интереса к нему даже такие крупные художники, как Булгаков, Мандельштам, Пастернак, делавшие шаги навстречу зверю. Мандельштам успеет сказать Ахматовой о своей «прикремленной» стихотворной похвале Сталину, сочиненной в 1937 году: «Я теперь понимаю, что это была болезнь».
Атмосфера культа сказалась лишь на одном ахматовском произведении 30-х годов - стихотворении «Маяковский в 1913 году», написанном с заметной оглядкой на державного ценителя муз. Это как бы иллюстрация к сталинскому тезису о «лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи».
Тоталитаризм нуждается в подобных канонизациях, культ образует неподвижную систему- пирамиду культиков. Характерна лексика «Маяковского в 1913 году»: «Грозные ты возводил леса», «То, что разрушал ты, - разрушалось, В каждом слове бился приговор», «великая борьба», «всей страной хранимо» (об имени поэта), «боевой сигнал»…Дань времени. И поразительна черновая редакция последних строк: имя поэта превратилось в «восхищенный вой» толпы. Это ближе к реальному положению вещей.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброго субботнего утра, друзья! 📕

Вчера мы остановились на ассоциациях Ленинграда у Ахматовой с «душным городом» времен конца 30-х годов.

Искаженный лик любимого города возникнет и в стихах 1938 года, позднее вошедших в «Реквием»:
«И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград».
Ахматова приняла новое имя города, обагренное кровью послереволюционных поколений, пустила его в свои стихи. (И «Северные элегии» поначалу назвала «Ленинградскими»).
Ночная прогулка с другом по зимнему Ленинграду, напоминавшая о первой встрече с ним в такую же снежную ночь, была хождением «У бездны на краю», но лирическая героиня Ахматовой снова любила - может быть, последний раз в своей жизни, а когда любишь, можно хотя бы на мгновение остановить бег времени, и веселыми станут даже мысли о близкой гибели. Стихотворение «Годовщину последнюю празднуй...» (1938) было посвящено профессору медицины Владимиру Георгиевичу Гаршину.

«В грозных айсбергах Марсово поле
И Лебяжья лежит в хрусталях...
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх».
И не было ночи чернее тех дней. «Вы не представляете себе, как мы жили. Мы не могли позволить себе роскошь иметь записную книжку с телефонами... Мы дарили друг другу книги без надписей...»(запись М. Ардова).
Пушкинское «Не дай мне Бог сойти с ума...» неотступно следовало за Ахматовой. Горе подтачивало душу, зыбким становилось сознание. Беспокоила душевная болезнь Валерии Срезневской, и сама она находилась на этой грани: «Уже безумие крылом Души накрыло половину...». Не знала тогда Анна Андреевна, что сыну ее, четырежды арестованному, суждено провести 14 лет в тюрьмах и лагерях. «Вас оставляют напоследок», - говорил ей с мрачным юмором Н. Н. Пунин в дни повальных обысков и арестов.
Думала она и о самоубийстве, и о смертной казни как закономерном завершении казни гражданской, - о судьбах погибших поэтов - Гумилева, Есенина, Маяковского.
«Всего верней свинец душе крылатой Небесные откроет рубежи...» («Так просто можно жизнь покинуть эту...», 1925). Большие поэты остались наедине с веком-зверем и, не желая больше служить ему, умирали свободными. Совесть не находила другого выхода. Тот же приговор Ахматова прочитывала в глазах своих друзей.
«Оттого, что мы все пойдем
По Таганцевке, по Есенинке,
Иль большим Маяковским путем».
(1932)
Художник не в силах спасти свою жизнь, но «рукописи не горят», и Анна Андреевна радовалась тому, что затравленный («Он - изгой») умирающий Михаил Булгаков успел закончить «Мастера и Маргариту». Ахматова писала в стихотворении «Поэт» (1936) - о Борисе Пастернаке:
«Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил».

Это стихи о поэте XX века и о поэтах всех времен. В письме к Ахматовой 1 ноября 1940 года Пастернак замечал, что «жить и хотеть жить» - право и долг художника: «…таков Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко поддерживаются, а Вы их главный создатель».
Она металась в страхе и отчаянии, мучилась, душевная боль доводила ее до исступленья. Но в отдаленных пределах души она, давно сделавшая свой выбор, была спокойна. И в этом смысле не совсем права Н. Я. Мандельштам: страх не «заглушал все». Ахматова верила в читателя из Будущего, которому уже сейчас она должна была рассказать о своем времени. Вера придавала ей особую прочность, и Анна Андреевна часто повторяла, как бы защищая себя этими словами: «Я - железная».
«Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех...»
(«Поэма без героя»)

Там, в глубине души, она оставалась свободной, не рабой - повелительницей жизни, ее «главным создателем».
«Анна Андреевна - королева, которая тщательно это скрывает» (Б. В. Томашевский). Такой же самолюбивой и гордой она была уже в детстве: «Прощения просила как королева» (В. С. Срезневская).

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Сегодня поговорим о встрече Анны Ахматовой и Марины Цветаевой и коснемся жизни в непростые военные годы.

Судьба отвела им для беседы только несколько часов - в июне 1941 года, на пороге войны. Анне Андреевне передали, что с нею хотела бы встретиться Марина Цветаева, сообщили ее телефон. А ведь это было, по крайней мере, странно: зная друг о друге с 10-х годов, они никогда не встречались. Ахматова позвонила.
- Как мы сделаем? Мне к вам прийти или вы ко мне придете?
- Лучше я к вам.
- Тогда я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться.
- А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?
Марина Цветаева пришла к Ардовым на Большую Ордынку, 17 в полдень, а ушла за полночь. Маленькая комната с высоким потолком в новой квартире Ардовых («Лечь - и комната кончается») к тому времени стала для Анны Андреевны основным местом проживания в Москве, рабочей комнатой, или, как шутили друзья, «шкафом» или «каютой». (Под многими ахматовскими стихами последующих десятилетий указано это место - «Ордынка»). Здесь Марина Цветаева сказала ей: «Я спрашивала многих: какая вы?» Такой же вопрос не раз задавала их общим друзьям и знакомым Анна Ахматова.
Вместе им было трудно: слишком разные. Разговор, как считала Анна Андреевна, не получился.
- Как вы могли написать: «Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар...»? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?
- А как вы могли написать поэму «Молодец»?
- Но ведь это я не о себе!
Ахматова хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах - все о себе?». Но не сказала.
Начальные главы «Поэмы без героя», прочитанные Анной Андреевной, заметного впечатления на Цветаеву не произвели, показались ей подтверждением недавней ее мысли, что Ахматова живет «внутри себя»: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Ахматова не прочитала Марине Цветаевой стихов из «Реквиема». Зная о ее личной драме, пощадила. Да и стены имеют уши - даже в гостеприимном ардовском доме.
На следующий день они встретились второй и последний раз - у Н. И. Харджиева. Говорила больше Марина Ивановна, Ахматова молчала. Н. И. Харджиев, присутствовавший при их беседе, вспоминает, какой очевидной показалась ему тогда несовместимость Ахматовой и Цветаевой: нельзя сказать, что они не понравились друг другу, но это было «такое взаимное касание ножами души. Уюта в этом мало» (запись Э. Герштейн). И все-таки личностная их несхожесть, сочетавшаяся с творческой разобщенностью двух поэтических голосов, равновеликих по силе притяжения, не только отталкивала их друг от друга, но и позволяла общаться как бы вне времени и земного пространства, может быть, по невидимым воздушным путям.
Ахматова «восхищенно, на память» читала любимые цветаевские стихи (свидетельство Э. Бабаева). С грустью вспоминала об июньской «невстрече»: «Вот и вся была у меня Марина». Многое не принимала она у Цветаевой-поэта и прежде всего - «уход в заумь». Новизну цветаевских стихов считала лишь «делом техники», результатом виртуозного владения формой; обнаруживала в них подчас недостаток вкуса и не находила тайны, без которой «стихи не дышат». А между тем, тайна была. Вскоре после бесед с Цветаевой Анна Андреевна сказала друзьям: «Она - сильная, притягивает как магнит». Это притяжение Ахматова ощутила и через несколько месяцев, когда узнала о гибели поэта, и через двадцать лет, когда писала стихотворение «Нас четверо» (1961) и завершила посвященные Марине Цветаевой стихи, начатые ею в Фонтанном Доме за полгода до июньской «невстречи».

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, друзья! 📕

Сегодня поговорим о возвращении Анны Ахматовой на Родину.

А пока, она еще в Ташкенте, где вышел небольшой сборник ее стихов («Избранное», 1943). Корректуру держала Л. К. Чуковская. Стихи поэта появились также в сборнике «Родной Ленинград» (Ташкент, 1942), других изданиях. Ахматова завершала работу над новой книгой стихов.
«Арык на местном языке.
Сегодня пущенный, лепечет.
А я дописываю «Нечет»,
Опять в предпесенной тоске».
(«Еще одно лирическое отступление»).
Прислушиваясь к суровой музыке войны, она не переставала думать о «верном и вечном» и могла, например, зайдя к своим новым друзьям Козловским, предложить: «Давайте побудем Шопеном». Весь вечер композитор Алексей Федорович Козловский играл Шопена.

... У Ахматовой было много юных друзей - ташкентских школьников, пишущих стихи. Часто приходил к ней и высокий красивый юноша, в лице которого, особенно в профиле, было так много похожего на Марину Цветаеву. Георгий Эфрон, по-домашнему Мур, гордость и боль Марины. Орленок с охлажденным сердцем Кая - так казалось многим. Он приехал в Ташкент вскоре после елабужской трагедии. Анна Андреевна незаметно опекала его, как сына, словно выполняя необещанное Марине. Словно залечивала свою боль - о Леве, томящемся в далеком сибирском лагере. Они были чем-то похожи: оба гордые и независимые, даже дерзкие, но если бы они сошлись и подружились, это была бы дружба Онегина с Ленским: «лед и пламень». Девятнадцатилетний Мур погибнет смертью храбрых в июле 1944 года, в бою с фашистами.
Тридцатилетний Лев Гумилев выйдет на свободу 10 марта 1943 года, о чем сразу же сообщит матери. Больше года Лев Николаевич работал вольнонаемным на Севере (туруханская ссылка), а осенью 1944-го ушел на фронт добровольцем, воевал рядовым. Снова, как и в годы первой мировой войны, Анна Ахматова стала солдаткой. Лев Гумилев участвовал в трех наступлениях и штурме Берлина. За храбрость, проявленную им в боях с врагом, военное начальство ходатайствовало о снятии с него судимости. В годы великой войны случалось и так, что правда все-таки побеждала - и на полях кровавых сражений, и в просветленных душах людей.

В конце января 1944 года в ходе успешного наступления войск Красной Армии была окончательно ликвидирована блокада Ленинграда. Шли последние месяцы Анны Ахматовой в Ташкенте. Анна Андреевна с нетерпением ожидала официального вызова из Москвы или Ленинграда (иначе нельзя было выехать в военное время). Человек, которому были посвящены «Решка» и «Эпилог» («Городу и другу»), и несколько стихотворений, ожидал ее в родном городе. Она приняла предложение В. Г. Гаршина соединить с ним свою жизнь. Владимир Георгиевич даже прислал в Ташкент телеграмму с просьбой ответить, согласна ли она носить его фамилию. Ахматова согласилась.
В первой половине мая она уехала из Ташкента. В Москве говорила друзьям: «Выхожу замуж». Узнав, что супруги В. Г. Адмони и Т. И. Сильман собираются в Ленинград, предложила ехать вместе: боялась одиночества в последние - самые трудные часы перед встречей с Городом и другом.
Поезда уходили тогда на Ленинград рано. Анну Андреевну провожала Ф. Г. Раневская, подбадривая ее, как могла, - своими великолепными шутками. В купе допоздна звучали ахматовские стихи - довоенные, блокадные, ташкентские.

Она вернулась в свой Город 31 мая 1944 года. На перроне ее ожидал Владимир Георгиевич Гаршин. Несмотря на пережитые блокадные годы, он выглядел тогда как «классический петербургский профессор» (по словам В. Г. Адмони).
- Аня, нам надо поговорить.
Через несколько минут Гаршин поцеловал ей руку и ушел. Анна Андреевна подошла к своим друзьям: «Все изменилось. Я еду к Рыбаковым». И вскоре уже говорила с Т. И. Сильман об английской поэзии. Внутреннее ее состояние не было никем замечено.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, дорогие книголюбы 📕

В прошлый раз мы остановились на историческом постановлении против Анны Ахматовой и Михаила Зощенко.

На все нападки со стороны писательского союза и различных газет Ахматова молчала в 1946 году, потому что и Данте в ее стихах не ходил по родному городу в «рубахе покаянной». Молчала, помня завет Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца». Считая и себя адресатом пушкинского послания «Поэту»:
«Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм».

А «угрюмство», как верилось Блоку, потомки простят. Позднее Ахматова скажет Корнею Чуковскому: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие - и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».
Она давно уже была «железной», совсем не той Анной Ахматовой, признававшейся в «Четках» («Дал Ты мне молодость трудную...», 1912):
«Ни розою, ни былинкою
Не буду в садах Отца.
Я дрожу над каждой соринкою,
Над каждым словом глупца».

Тем, кто остался с нею и после августа 1946-го, Ахматова задавала один и тот же вопрос: «Скажите, зачем Великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» (запись Ф. Раневской).
Блок напророчил ей эту судьбу в давнем своем послании «Анне Ахматовой»
(1913), вложив в уста адресата:
«…не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Сбылось и пророчество Осипа Мандельштама, в декабре 1917 года писавшего о ней - «Кассандре»:
«Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы -
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы».
Осенью 1946 года Ахматова сказала друзьям: «Теперь моя очередь идти на Семеновский плац». Почти сто лет назад там ожидал смертной казни Достоевский. Казнь была заменена каторжными работами.
«Мое молчанье слышится повсюду,
Оно судебный наполняет зал,
И самый гул молвы перекричать
Оно могло бы, и подобно чуду
Оно на все кладет свою печать»
(«Последняя речь подсудимой»).

Шофер такси, в котором ехала Анна Андреевна в один из осенних дней 1946 года, сообщил ей последнюю столичную новость: «Эта самая Ахматова покончила с собой». Писательский Союз, как будто рассчитывая на это, лишил ее хлебных и продовольственных карточек. Друзья организовали тайный фонд помощи Ахматовой, долго и тяжело болевшей той осенью. Карточки ей вернули после звонка «сверху»: писатели явно перестарались. Только через два года Борису Пастернаку удалось выхлопотать ей пособие в Литфонде. Анне Ахматовой было разрешено заниматься переводческой деятельностью.
Зимой 1946/1947 годов она вернулась к своим пушкинским штудиям, которые никто не мог ей запретить. Комната в Фонтанном Доме заполнилась книгами, взятыми из Публичной библиотеки.
С большим опозданием Политбюро ЦК КПСС признало ошибочным
«историческое» постановление 1946 года и отменило его (в октябре 1988-го). Между тем, своей судьбой - поэта и гражданина - Ахматова «заслужила» это постановление, потому что вела себя вплоть до конца 40-х годов бескомпромиссно: «Я ль растаю в казенном гимне?» («Решка»). Это была молчаливая оппозиция существующему режиму.

Официальная критика, а возможно, и самодержавный цензор, регулярно просматривавший новые книги и свежие номера журналов, справедливо усмотрели в первой из «Северных элегий» (Ленинградский альманах. Л., 1945), в «Отрывках из поэмы «Русский Трианон (Воспоминание о войне 1914-1917 гг.)», помещенных в первых номерах «Звезды» и «Ленинграда» за 1946 год, непозволительную с точки зрения кремлевских доктринеров свободу мысли, отклонения от господствующих оценок «мрачного дореволюционного прошлого», отсутствие обличительного пафоса. Уже в 9-м номере «Звезды», в статье И. Сергиевского утверждалось, что стихи Ахматовой звучат «чудовищным анахронизмом».

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем привет! 📕

Подходят к завершению наши беседы об Анне Ахматовой.

В марте 1952 года Ахматова простилась с Фонтанным Домом, так мало давшим ей счастья и так много беды. «… Я нищей В него вошла и нищей выхожу...» («Особенных претензий не имею...», 1952). Вместе с семьей Н. Н. Пунина Анна Андреевна переехала в квартиру на улице Красной Конницы, 4. Некогда в этом доме жили питерские извозчики. По сути Ахматову выселили ведомственные чинуши, но она радовалась перемене в ее жизни, не ожидая от «сиятельного дома» добра. Радовалась и тому, что теперь она будет жить недалеко от Смольного собора, любимого ею с детства. Будет со временем у нее еще один адрес - улица Ленина, 34, квартира 23. Последнее место прописки. Но эти ленинградские дома не имели для поэта решающего значения. Большую часть года Анна Андреевна жила без прописки у московских друзей - Ардовых и Харджиевых, в доме Г. А. Шенгели, у Западовых, Пастернаков, Л. Д. Стенич-Большинцовой и М. С. Петровых, Л. К. Чуковской, Ф. Г. Раневской и Н. И. Ильиной, Н. Н. Глен, М. И. Алигер. «Приютившая то, что осталось от меня в 1950 г., Москва была доброй обителью для моего почти посмертного существования» (из дневника).
Ахматова преодолеет то кризисное состояние души, когда ей казалось, что Муза Данте и Пушкина уже не вернется к ней, отступнице, что мосты сожжены.
Редакции журналов не обращались к Анне Андреевне с просьбами о стихах: не было у нее больше строк в духе «огоньковского» цикла, а постановление сохраняло силу. Имя Ахматовой появилось в 1954 году среди имен других переводчиков в сборнике произведений древнекитайского поэта Цюй Юаня.
В отличие от Пастернака, Анна Андреевна не считала переводы обязательным занятием поэта, разделяя мысль Мандельштама о том, что в поэтических контактах с чужим словом «утекает творческая энергия». Но заниматься переводами ей не запрещалось и ведь надо было на что-то жить! Как с близкими друзьями, без всякого поклонения общалась она с великими, будь то китаец Ли Бо или индиец Рабиндранат Тагор, итальянец Джакомо Леопарди или француз Виктор Гюго.
Знание нескольких европейских языков, конечно, помогало Анне Андреевне в этой работе, но и в подстрочник она могла вдохнуть жизнь, близкую к бытию оригинала. Чтобы по-русски заговорили древнеегипетские иероглифы («Прославление писцов»):
«Книга лучше расписного надгробья
И прочной стены.
Написанное в книге возводит дома и пирамиды в сердцах тех,
Кто повторяет имена писцов...»

Эти строки созвучны ахматовским - о долговечности «царственного слова», которое прочнее стали, золота и мрамора («Кого когда-то называли люди...», 1945).
Вместе с тем, она чаще обращалась к наследию поэтов, предельно отдаленных от круга ее тем и образов: «Говорили: «Ахматова и Гюго - невозможно», а переводить надо именно непохожих - тогда это настоящее перевоплощение» (запись Н. Глен).
А творческая энергия действительно уходила, на время отступали собственные замыслы.
Ахматова перевела произведения более шестидесяти авторов. Эти переводы выходили отдельными изданиями и были включены в 18 сборников серии «Библиотека поэта».
Событием, предвещавшим возвращение ахматовской поэзии к читателю, стал выход в Гослитиздате в январе 1956 года книги «Корейская классическая поэзия» с именем переводчика - Анны Ахматовой - на титульном листе. Среди многих других в сборнике помещено стихотворение Ю Ын Бу.
«Прошедшей ночью ветер дул,
И землю снег покрыл,
И сосен крепкие стволы
Повержены во прах.
Так что ж сказать мне о цветах,
Которым не цвести?»
... Незабываемая весна 56-го, не роковой - обнадеживающий рубеж. В марте Анна Андреевна сказала Л. К. Чуковской: «Этот праздник мы будем праздновать с вами вдвоем. (Речь шла о хрущевском докладе на закрытом заседании XX съезда. - И. Л.). <...> «Того, что пережили мы, - да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! - не запечатлела ни одна литература. Шекспировские драмы - все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли - мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова