Онто-экономическая модель прояснения противостоит как работе, так и творчеству. Для работы и творчества первостепенное значение имеет продуцирование. Всякое наше действие, и сама степень нашего существования, зависит от того, что мы способны производить. Все дальнейшие различия вторичны: продукт может быть отчужденным и неотчужденным (впрочем, как раз-таки по настоящему неотчужденным он вообще быть не может, постольку, поскольку остается продуктом), движущей силой к его появлению может быть нехватка, вынуждающая нас трудиться для удовлетворения потребностей, так и избыток, побуждающий нас к выходу за собственные пределы, к само-изобретению и самопревосхождению. Дух тяжести и дух громокипящего экстаза в равной степени чужды проясняющему: в них слишком много суеты и шума, слишком много лишнего.
Прояснющий не производит: он решает задачи. Дать каждому заниматься его собственными задачами - вот высшая справедливость, которую обеспечивает общество прояснения. Научиться всерьез относиться к этим задачам, сколь бы несерьезными их не представлял господствующий здравый смысл, научиться выявлять их, отличать настоящие задачи от фальшивых - главные вопросы, стоящие перед наукой о прояснении, настоящей веселой наукой.

Прояснение также включает в себя работу и творчество в качестве двух своих модусов, или правой и левой линии (в этом смысле работа и творчество сами по себе являются правым и левым уклоном). Правая линия - это линия раскалывания (прояснение достигается за счет отбрасывания лишнего, но это лишнее составляет единую массу с проясняемым, и для его сбрасывания необходимо усилие - модель статуи внутри куска мрамора у Микеланджело). Левая линия - это линия провокации (проясняемое “выманивается”, ему предлагается наживка, приманка, на которую оно “выходит” - модель “политики вкусного обеда” у Негарестани). Однако главный и центральный модус прояснения - это зуммирование и снятие слоев, протирание.
Творчество и труд - лишь маски, отчужденные формы, в которых до поры до времени вынуждено было существовать прояснение. Однако это время закончилось: верхи не могут, низы не хотят, одежды стали слишком тесными - и теперь мы хотим прояснять.

Скиния завета противопоставляется золотому тельцу именно как сцепляюще-расцепляющий механизм прояснения - творческому порыву. Принцип их появления сходен - и телец, и скиния создаются из «снятых украшений» и добровольных пожертвований. Из этих частичных объектов, несущих на себе отпечаток индвидуальных обстоятельств и историй, создается единый комлекс, задача которого, в конечном итоге, дать ответ на вопрос о том, что вообще происходит, создать возможность для взаимодействия с навязывающей себя «сынам Израиля» силой - «Богом, выведшем нас из земли Египетской». Однако принципиально различной является именно трансформация этих частичных объектов в комплекс. В случае золотого тельца она происходит стихийно, сама собой, в расплавляющем пламени, которое создает литой образ. В скинии же никакого расплавления не происходит. Отдельные объекты сохраняют свою разъединность, но при этом удерижваются вместе в машине, соединяющей минералы, растения людей и животных (что во что вставляется, что с чем сцепляется, что с чего свисает, крючки, скользящие шесты - вот главное, во что инвестировано желание в заключительных главах книги Исход, описывающих, причем два раза, конструирование Скинии. Внутри этого находится место и для творчества - литая менора устроена именно как телец, единый сплав, сам собой производимый пламенем. Но это целое само оказывается частью общего комплекса застегивания, расстегивания, сцепления и расцепления).
Книга Ваикра (Левиты) описывает систему жертвоприношений, то, вокруг чего разворачивается действие этой машины прояснения (тотемно-табуистический мир чистоты/нечистоты, прикосновения и запрета прикасаться оказывается вовлечен здесь в пряосняющую его механику удерживания поверхности и провала). Книга же Бемидбар (Числа) начинается своего рода «рекурсивного эффекта». Скиния, созданная из приношений общины, начинает переформировывать, сцеплять и расцеплять заново то, что ее создало.
Все первые главы книги Бемидбар посвящены именно описанию этой комбинаторики - способов размещения колен Израиля вокруг скинии при их перемещении в пустыне (важно конечно, что речь здесь идет о коллективе в движении, причем сама скиния оказывается импульсом, в разных аспектах это движение обуславливающим). В построении этого «походного порядке», состоящем из четырех групп, иможно указать на одну существенную особенность - да и вся эта комбинаторика делается понятной только с точки зрения двух основных конфликтов, определяющих отношения между сыновьями Израиля-Якова - с одной стороны, конфликта между потомками Леи и Рахели, с другой - между сыновьями госпожей и сыновьями рабынь. С этой точки зрения, первая и третья группа - Йегуда-Иссахар-Завулон и Эфраим-Менаше-Беньямин - сохраняют чистоту конфликта Лея/Рахель, включая только потомков собственных детей одной и другой. Вторая группа - Реувен-Шимон-Гад - также состоит из «стороны Леи», но вместе с детьми госпожи в ней присутствует также и потомок служанки (Гад). Ее лозунг, следовательно, может быть сформулирован как что-то вроде «Забудем распри господ и рабов, чтобы противостоять общему врагу». Четвертая же группа - Дан-Нафтали-Ашер - объединяет именно рабов, детей служанок с той и другой стороны. Родовые распри (а нам самом деле лежащие в их основе противостояние каинистического рессентимента и бунта против данного и авелестического принципа «оправдания» и благодарности) оказываются здесь отброшены для объединения «вторых против первых», рабов против господ. Как функционируют эти разъединения и соединения можно будет наблюдать в дальнейшем (не следует забывать, что есть еще и отдельная комбинаторика Левитов и Когенов, осующествляющаяся в более внутреннем круге) - пока что важно зафиксировать, как механика сцепления и расцепления начинает воздействовать на изначально ее инициирующего агента и носителя, переформировывая его и намечая в самом его корпусе возможные линии раскалывания и соединия заново.

Хороший пример прерванной революции. В целом мне близок этот подход партизанской реаппроприации биополитики еды. Но вот только проблема здесь в том, что критерий войны на уровне еды остается внешним - и по сути, буржуазным, связанным с «экономией времени» и заботой о самосохранении. Сама еда из области политики остается исключенной - и потому этот подход неминуемо проигрывает власти, которая в тактике «еда как бесформенное» в тюрьме и больнице все же действует на уровне самой еды и связи между вкусом и личной историей того, кто ест. По настоящему имманентная экспроприация предполагала бы возврат к разного рода моделям «зелья» - любовного, и не только. Здесь можно будет руководствоваться вопросами типа «что мне съесть, чтобы понять Канта», или «что мне съесть, чтобы остановить ракетные обстрелы Израиля и бомбардировки Газы», или «что мне съесть, чтобы повернуть вспять расширение вселенной». Понятно, что для этого нужна онтология, в рамках которой подобные вопросы перестанут звучать как возможные только для психотика или пост-модернистского художника.