Настоящее решение всегда принимается в условиях недостатка информации и невозможности обоснования аргументами. Поскольку настоящее решение - это всегда решение о переходе в то или иное положение или ситуацию, а аргументы (добро и зло) и информация (верно и неверно) существуют лишь внутри ситуации. В какой-то момент местность как будто освещается разрядом молнии или светом солнца (да, “более яркого и громадного, чем все в мире”), и нам становится ясно: следует действовать так-то и так-то, говорить то-то и то.

Видение подобного рода - общее для великих стратегов и великих политиков. Это также основа всякой аристократичности (буржуа действует исходя из расчета, аристократ знает, как должно поступать). Воля - лишь вторичный момент по отношению к такому видению: она необходима для того, чтобы следовать увиденному в условиях, когда оно никак и ничем не может быть подтверждено. Но сама по себе она лишь инструмент (проблема деционизма и всякого рода “онтологий воли” как раз в том, что они не понимают этой инструментальности).

Однако движущий мотив современности состоит в демократизации и превращении во всеобщее достояние того, что прежде было достоянием единиц. И демократизация самой сути аристократического должна затронуть именно это умение видеть в полной тьме. Бывшее прежде достоянием немногих великих, оно должно стать принадлежащим всем. А для этого оно должно быть выведено из области “дара” - который либо есть, либо нет.

Именно в этом проблема доминантных философских теорий 90ых-00ых: для Бадью и Жижека вопрос о подобного рода “видении” не основывающемся ни на какой достоверности является центральным, однако решения его в конечном итоге остаются в пределах онто-экономики дара: событие или способность осуществлять по-ленински “политику истины” либо сваливаются на меня, либо нет - а от меня уже зависит, быть ли им верным: также как и в децизионизме, все сводится к воле, а вторичное заслоняет по настоящему важное .

Возможно, точнее будет сформулировать так: само это обладание или не обладание “даром видения” или “знания как” должно стать доступным опирающейся на метод модерации. Мы действительно всегда либо видим, либо не видим, и есть те, кто способен видеть, а есть те, кто нет - но может существовать знание о том, как стать видящим, какие шаги следует предпринять и как расположиться чтобы в нас или с участием нас образовался “коинсидентальный совет видения”, орган коллективного прояснения траекторий абсолютного.

Давно уже думаю, что одним из самых слабых мест различных “критических теорий” является сохранение ими, пусть и в негативном модусе, различия “природного” и “культурного”. Предполагается, что если мы докажем, что что-либо не имеет естественных и природных корней, то одновременно с этим мы докажем также и то, что оно лишено всякой необходимости - и, соответсвенно, можем конструировать его как угодно, в соответствии с нашими представлениями о должном и справедливом. Между тем, сила навязывающего себя вовсе не нуждается в оправдании “приодным” и “естественным”: и от того, что она этого оправдания лишится, она никуда не денется.

Утверждение субстанциальности удерживания-вместе-разделенного, помимо прочего, означает утвереждение плоской онтологии навязывания: навязывающее себя не считается с регионами бытия, с разделением реальности на какие бы то ни было разделы (человеческого и нечеловеческого, внутреннего и внешнего, природного и культурного) и первично по отношению к ним, поскольку и само такое разделение имеет силу лишь потому, что навязывает нам себя.

Это не значит, что активность в этой области невозможна: следует разбираться с траекториями навязывания, с выстривающимися в нем рядами, с их противостояниями, с возможностью их перенарезания - но не думать, что мы избавимся от навязывающего себя и от действующих в нем протоколов сцепления и расположения просто благодаря тому, что скажем, что оно “на самом деле” не необходимо.

Один из центральных водоразделов, опредляющий различия между культурами, обществами и антропологическими типами: следует ли почитать богов потому, что их почитали отцы, или же следует почитать отцов потому, что этого желают боги - и в той степени, в какой они этого желают. Это, собственно, также и главный мотив первых книг Пятикнижия: праотцы становятся отцами только потому, что их избирает Бог, и вся рассказываемая история - это именно история такого избрания.

Вопрос этот продолжает оставаться значимым и далеко за пределами собственно теологического.

Кстати, если уж зашла речь об отцах и богах: вот, безусловно, один из моих претендентов на звание «канал года». Если статуи богов - это их максимально концентрированные воплощения, «взрыв видимости», как говорит Марион, то этот канал - своего рода вербальная скульптура, «взрыв слышимости» некоего женского божества, крайне активного во всем современном мире, а особенно, скажем так, на «пост-советском пространстве».

Олег Горяинов как-то охарактеризовал «Избирательное сродство» как роман о ситуации, в которой все вроде бы совпадает, но, тем не менее, ничто не идет как надо, ничего не получается, все разрушается. К этому, однако, следует добавить: ничего не получается из-за того, что вовлеченные в эту ситуацию действуют не в соответствии с тем, что складывается и совпадает, а в соответствии со своими представлениями о должном и не должном. Или оказываются не в силах противостоять таким представлениям других. И именно такая ситуация оказывается наиболее опасной.

Иметь дело с совпадением но не последовать за ним гораздо более разрушительно, чем не иметь с ним дела вообще. Нет ничего хуже остановки на полпути. (Как объект падающий в черную дыру — надо сразу оказаться за горизонтом событий, иначе твои передние части расплющат остающееся сзади)

Как справедливо замечено здесь, «Фантазии Фарятьева» — один из самых страшных фильмов в истории мирового кино, страшнее любого хоррора, именно потому, что это также фильм о несовпадении. Завтра в ММОМА, в 17.00 попытаемся коллективно этот страх преодолеть. И обсудить проблему несовпадения, коллапса советского человека знака и деятельности различных женских и мужских божеств.

Субстанция одета в наше тело, наше тело одето в способности, способности одеты в истории, разворачивающиеся в нашем монадическом спектакле. Искусство и культура снимают одежды историй, обнажая способности, эротизм пре-генитального снимает способности (модусы), обнажая атрибуты (проникновение, прилегание, переднее и заднее, мужское и женское), оргазм снимает атрибуты и тело, обнажая удерживание-вместе-разделенного.

Самые радикальные теории сексуальности и самые радикальные онтологии (Ференци, Бадью) останавливаются на уровне эротического: предельной степенью обнажения здесь оказывается “амфимикс эротизмов”, борьба уретрального и анального, выброса и торможения, принадлежности и не-принадлежности. Определенным исключением являются поздний Хайдеггер и Делез. Здесь начинает проясняться, что удерживание и отпускание - это тоже только лишь одежды. Благодаря тому, что прыжок на месте осуществляется дважды, появляется место для самого места.

(Подробнее обо всем этом - в сегодняшней лекции о Горском).

Думаю, настало время писать манифест “Contra angelos: борьба на два фронта». Диктат наслаждения и диктат скопчества - лишь два лика власти Имманентного Невозможного. Анархисты, как всегда, наивно полагают, что достаточно высказать Господину свое презрение и облечься в белые одежды или увенчать себя белой печатью - и Господин исчезнет.

Но Имманентное Невозможное всегда найдет способ зайти с тыла. Чудовища не пропадут от того, что мы укроемся от них под одеялами безопасных пространств, даже если это будут одеяла самооскопления. Для победы необходим захват почт, мостов и телеграфов оргазмического: генитальное прояснение. И только тот, кто борется одновременно и с людьми, и с ангелами, победит.

Иосиф (вместе с Иудой) завершает ряд детей Авраама, имена которых указывают на специфические аспекты тактики борьбы за благословение и преодоления “сил стеснения” (Египет), “не своей земли”: Исаак, или “смеющийся”, Йаков, “огибающий”, Йосеф (“добавляющий”), Йегуда («благодарящий) (точнее же, всех детей Авраама зовут будущим: “будет смеяться”, “будет огибать”, “будет добавлять”, “будет благодарить”).

Специфическое умение Йосефа (результирующее, вместе с тактикой благодрения Йегуды, все предшествующие - и оттого дающее им возможность действовать непосредственно внутри “области сжатия”, самого Египта) - состоит в способности к “декомпрессии”, или такому имению дела с силой сжатия, которое, не отменяя ее, все же позволяет удержать в реальности некоторый остаток (“добавку”), появляющуюся в процессе сжатия и исчезающую в его результате. Йосеф умеет, не отменяя сжатие, сохранять память о том, что в нем сжималось.

Именно перед этой проблемой ставят фараона его сны: чахлые коровы и засохшие колосья не просто поглощают своих тучных предешественников, а поглощают без следа, так что “и не узнаешь, что вошли они внутрь их”. Совет же Йосефа, на котором будет основываться и вся его последующая политика, состоит в нахождении средств, которые, не отменяя поглощение, позволят создать “пространства сохранения” - амбары и житницы, которые, в условиях наступившего сжатия, удерживают в реальности предшествовавшее и коллапсировавшее в него изобилие, и, таким образом, спасают от голода.

Следует обратить внимание на то, что именно эту проблему Йосеф решает также и на уровне своих отношений с братьями. И здесь обретает определенное завершение и решение задача, присутствующая в книге Бытия с самого его начала. История человечества, начиная с Каина и Авеля, постоянно разыгрывается как история двух братьев, в которой большее подчиняется меньшему, старшее младшему, и всегда так, что “не узнаешь, что вошли они внутрь него”. Каин, Ишмаэль, Эсав - все эти первенцы без остатка поглощаются своими младшими братьями, оставаясь за пределами “союза”, избранности и благословения, за пределами смысла.

Жизнь Йосефа как будто воспроизводит эту историю комрпессии - но с сущетсвенным изменением: старшие не перевариваются и не перемалываются без следа, они остаются внутри союза и внутри благословения (и, на самом деле, даже становятся ее альтернативным и в конечном итоге побеждающим центром - мессия из дома Йегуды производит контр-поглощения мессии из дома Йосефа). Специфическое умение Йосефа - это умение “поставить распорку”, разжать сжимающее (но сохранить при этом саму силу сжатия, которая была бы уничтожена, если бы сжатие просто было разрушено и отменено - а именно такова стратегия всех отвергнутых, эмиссаров “мира хаоса” от Каина до Эсава).

Важно однако иметь в виду, что компрессия и подчинение старшего младшему - это не только начало человеческой истории, но и начало истории творения в целом. Оно начинается с того, что старший Бог, Бог первой главы книги Бытия, универсальное божество, творящее небо и землю, оказывается сжатым и поглощенным Богом второй главы, племенным Богом хитрости с его странными запретами, провоцирующими собственное нарушение, двойственными деревьями и вообще “веселыми историями”, носящим имя из четырех букв - также смутно укаывающее на некоторое действие в будущем, то ли в настоящем, то ли в прошлом: “глагольные имена будущего” детей Авраама (также обычно состоящие из четырех букв) разворачивают по разному это сжатое.

Теология Йосефа - это теология декомрпессии, позволяющих овладеть силой сжатия изнутри, создать амбары и хранилища для того, что удерживает вместе начальные и конечные пункты сжатия и что первично по отношению и к старшим, и к младшим. “И узнай сегодня, и запечатли на сердце своем, что Бог, носящий имя из четырех букв, это Господь универсума: на небе сверху и на земле снизу нет большего”: всякий избыток - лишь эффект автомата сжатия, возникающий «над» или «под», и оттого тот, кто владеет секретом сжатия, владеет также и тайной избытка и благословения.

В развернувшейся в последние дни дискуссии о философии университета и философии сетей централынм мне кажется не противостоянии философии как "знания об истинной жизни" и философии как "ненужного" (в целом, и то, и другое кажутся мне скорее тактиками в обще-стратегическом "умении расположиться": как говорил Екклезиаст, в день радости будь в радости, а в день гнева - смотри, или что-то вроде этого, в общем, время жить по истине, и время предаваться бессмысленному). Более же существенным мне кажется затрагиваемый Антоном вопрос о "существовании философа под маской". Эта ницшевская тема философа, который во всякую эпоху вынужден кем-то притворяться, от шамана до академического ученого и вот теперь блогера, была всегда мне близка. Однако в послденее время все больше думаю о том, не закончилась ли эта история.

Ведь необходимость "действовать под маской" - лишь внешнее проявление замаскированности философии для самой себя, такого ее устройства, при котором она всегда говорит не о том, о чем на самом деле хочет сказать, а то, что хочет сказать, только показывает: своей архитектоникой, разворачиванием, "представлением". Именно такое ее устройство имеет в виду Хайдеггер, раассуждая о том, что самое главное в мысли философа не то, что он помыслил, а то оставшееся непомысленным, которое мы можем помыслить только благодаря тому, что он его не помыслил. Философ притворяется "не собой" только потому, что он на самом деле "не он сам" (и точно об этом же - делезовское рассуждение о смысле пропозиции, который никогда не может быть выражен ей самой, а может быть выражен лишь еще одной пропозицией. На самомм деле, и у Делеза, и у Хайдеггера есть моменты повеселее).

При этом предполагается, что главная заслуга философа в том, что он "знает, что ничего не знает": всякий другой тоже "не он сам", но даже об этом и не подозревает, философ же способен говорить так, что в его речь это "знание о не знании" каким то образом проникает, а через это - заражает и соблазняет, и его самого, и слушающего. Этот "эффект", сопровождающий речь, и есть главное: отсюда и отделенность его реального существования (в университете, монастыре, вигвавме, социальной сети) от производимого им воздействия.

Но насколько действительно философия обречена говорить не то, что делает, и делать не то, что говорит? В определенный онто-экономической истории это и действительно было лучшим, что можно предпринять. Но есть сильное подозрение, что времени изменились. Собственно, именно требование такого real talk лежит в основе как гегелевской диалектики, так и различных подвидов аналитической философии. То есть иными словами, думаю, надо наконец задаться вопросом о том, как перестать быть отделенным от собственной эффектности: а уж в храме, в университете или в телеграме - это как нибудь само приложится.

И еще по поводу нужного и ненужного:

Возможно, именно способность к особого роду упрямству отличает действительно великих философов (или, по крайней мере, тех, кто понимает, “о чем на самом деле идет речь”, тех, кто чувствителен именно к онто-экономической составляющей философии, а впрочем, и не только философии): способность настаивать на том, присутствие чего никаким образом не может быть объяснено - но про что, тем не менее, они абсолютно точно понимают, что оно должно быть сохранено. Немаловажной частью этой способности является также умение отличать “патологическое ненужное”, то есть такое, настаивание которого объясняется лишь нашими личными обстоятельствами - от “ненужного универсального”, которое навязывает себя в силу онто-экономического расклада, в котором мы находимся. Впрочем, способность эта как раз и находит свое выражение в депатологизации - в умении сделать свои личные обстоятельства максимально сближенными с универсальными онто-экономическими: самоприравнивание к субстанции, обретение бессмертия путем причастности к абсолютному интеллекту.

Тут, однако, надо добавить: пока такая способсность остается "слепой" и интуитивной - она будет оставться лишь уделом одиноких гениев. Собственно, философия-то всегда и отличалась тем что делала два шага: обратить внимание на ненужное, впрячься в него и отказываться его бросить, несмотря на все уговоры (тут ее союзником как раз является искусство как индикатор разного рода "ненужности") - но после этого дать отчет о том, почему оказалось нужным именно это ненужное, а также и о том, как мы оказались им загружены.

Реальное осуществление философии в жизни (также уничтожающее ее специфичность в качестве отдельного рода деятельности и знания) и состоит в том, чтобы разработать протоколы, благодаря которым каждый мог бы понять, какое именно ненужное стоит нести, а какое бросать и как обернуться назад и понять, что ты нес все это время. Общество, в котором именно такого рода выясянение будет служить критерием социальной значимости и будет по настоящему справедливым: обществом где величие становится доступно каждому.

«Подсачник и тазик»
18 января 2025 год, Кузьминки
Акция КИ к столетию Жиля Делеза.

”Все заключается в самом пути… все зависит от пути, от того, чтобы… продержаться в дороге. Мыслительные пути этого разбора обладают тем своеобразием, что, будучи в дороге, на таких путях мы ближе к месту, чем когда внушаем себе, что уже прибыли на место с целью поселиться там”. В этой формулировке Хайдеггера, пожалуй, в наиболее ясной форме дается отчет о том ветре смещения, который пронизывает всю историю Имманентного Невозможного. Однако не перестанет ли путь быть путем, если отправляющийся в него будет заранее знать, что он никуда не хочет прибыть? Резонно предположить, что тогда он может вообще не захотеть никуда идти.

Эта проблема решается обычно путем поддерживания странного двоемыслия: даже если в путь выходит только один, он должен быть расщеплен сам в себе на знающего и незнающего и идти в путь “с другом” - как в тех побегах из северных лагерей, когда незнающего брали с собой для того, чтобы съесть по дороге и таким образом продержаться в пути. На месте одного должны находиться два: один, думающий, что идет для того, чтобы поселиться, и другой, как бы едущий у него на спине, знающий, что место назначения - лишь предлог.

Это расщепление знания и не знания в истории ИН обычно носит диахронический характер и распределяется между разными историческими носителями: каждый следующий философ знает, что предшественник шел не для того, чтобы прийти, и “продерживается” в том пути, который был уже пройден до него (и именно будучи соединенными вместе они образуют настоящего “субъекта”, несущего на себе тяжесть данности неданного). Однако намечая пропущенное предшественником как цель, он совершает новый путь, в котором также не продерживается - но тем самым дает импульс для движения тех, кто придет после него. Именно поэтому с необходимостью “держаться в пути” связана и еще одна фундамаентальная черта истории Имманентного Невозможного, также фиксируемая Хайдеггером: “Хотя сам Кант сказать это был не в состоянии, но ведь во всяком философском познании вообще решающим должно быть не то, что оно говорит в высказанных предложениях, но то, что через сказанное открывается как еще не сказанное”.

Для мысли, развивающейся под знаком Имманентного Невозможного, место, в котором она располагается не идентично тем истинам, которые она высказывает, и существует лишь как “спектральное”, то, что разворачивается поверх и остается позади. Внутренний импульс развития этой мысли поэтому всегда определяется “синдромом Орфея” - попытками оглянуться, которые неминуемо приводят к тому, что остававшееся позади исчезает. История Имманентного Невозможного и есть история череды таких попыток, где каждая следующая эпоха делает своим объектом ускользнувшее от прежней - лишь затем, чтобы произвести на свет свою собственную ускользающую в Аид Эвридику.

Однако этот “вечный двигатель Орфея” может работать лишь пока он не станет “вечным двигателем для себя” - то есть пока участвующие в этом движении не до конца осознают принципы его устройства. Каждый новый выходящий в путь должен не знать, что повторит участь предшественника лишь для того, чтобы послужить топливом и толчком для следующего шага. Никто не согласится быть съеденным: история Имманентного Невозможного продолжается до тех пор, пока сохраняется возможность предполагать, что прошлый промах был вызван патологическими просчетами промахивающегося, его “метафизическими предрассудками”: например, его чрезмерным желанием дойти до конца.

Как только наступает момент, когда становится ясно, что промах носит системный характер, а субъект ИН всегда является шизо-субъектом, расколотым в самом себе и съедающим самого себя для того, чтобы двигаться дальше по своей линии ускользания, история ИН прекращается. Именно поэтому третья эпоха этой истории, эпоха Избытка, является также и последней: она создает объективные условия для фено-механической редукции, обеспечивающей прямой доступ к урагану, сдвигающими механизмы минимального соприкоснвоения и делающему промах неминуемым.

Благодаря информационному шуму вокруг "сигма-боя" ознакомился с творчеством Betsy и открыл для себя много нового. Вот, например, "Я не пон" идеально иллюстрирует тот момент, который меня всегда зачаровывал больше всего в теориях Поршнева. Человек разумный возникает именно благодаря непонимания (контр-суггестии): конкретно в тот момент, когда неанедратлец говорит тебе "Ну ка давай сюда своего ребенка, я его съем" - и ты вообще-то устроен так, что не можешь ослушаться приказа, ты на него реагируешь своего рода нервным тиком "взять ребенка и понести", и вот ты уже почти взял его и понес, и вдруг открываешь в себе эту сверх способность остановиться и отвеить: "Чо? Что-то я не понял. Что точно ты сказал?"

Этот момент начала человеческой истории тут замечательно зафиксирован. Но помимо этого, думаю, вообще важна очевидная притягательность в нынешней ситуации связанного с этим "я не пон" "минимально семантического", на котором, кстати, и остановился спекулятивный поворот. Мейассу дошел до знака лишенного смысла и молчит уже десять лет - потому что не может сказать ничего о тайне "Мегафон, телефон, Жанлуиджи Буфон": а между тем эта тайна оказывается сверх-востребована массами.

Еду в Сапсане. Думаю о том, что фраза "контент может содержать" по английски звучала бы как "soderjanie may content". Далее думаю о том, что и содержание, и контент - это по сути со-держание. Удерживание вместе разделенного может удерживать вместе разделенное. Далее уже не думаю.

Замечательная формулировка у Галковского:

«Достоевский: романы – гениальны, статьи – талантливы, письма – посредственны. Исходя из писем (только) непонятна его высокая самооценка (а ругань на Тургенева вообще выглядит мелко и пошло). Но это ещё легкий случай. А если мои произведения – не центр моего «я», и я чувствую, что это не главное, что по ним нельзя судить обо мне? Если это проза Блока, музыка Грибоедова, письма Чайковского? Может быть, гениальна у меня сама моя жизнь, ритм жизни. Как же это со стороны почувствовать? Если только долго, годами, всматриваться в меня (и всматриваться благожелательно, любовно), знать мою жизнь, то иногда, может быть на какой-то пожелтевшей фотографии, случайно попавшейся на глаза, промелькнёт ускользающая тень этой гениальной гармонии. Промелькнёт трагическое величие моей жизни. Но как же это «доказать»? Как вообще чудовищна идея доказательства, оценки… красива и величественна моя неосуществлённая жизнь. То есть, собственно говоря, мой центр, суть моего «я» находится почти в ничто…

Юноша 17-летний – удивительно красивый. В этом центр его бытия. Вот другой юноша, некрасивый, но трогательно влюблённый и любящий. А вот третий – гениальный в своём желании любви, гениальный своим состоянием предлюбовного опьянения. Как это видно в последнем случае? Он может рисовать, писать стихи, петь. А если этих прорывов в реальность нет?! А он мучается, чувствует, что что-то тут не то, что он чем-то удивительно хорошим отличается от окружающих. А чем – и сам толком не знает. И начинает что-то бормотать. Ему говорят: «Каша это, которая сама себя хвалит. Где документы? Вы докажите…

Может ли такая жизнь проявиться, сбыться? Конечно. В любви. Любимый и любящий человек поймёт, угадает. Но для любви нужна актуализация. Можно продолжать любить вдруг потерявшего красоту. Но полюбить такого человека невозможно. Буквально «не за что». А любят всегда за что-то. Отсюда обречённость на одиночество. Ведь собственно моё «что-то» почти ничто…

А может быть как раз самые гениальные гении остаются незамеченными и навсегда непризнанными? А?»

Вот именно проблему такого «доказательства» и решает прежде всего коинсидентальная философия. Коинсидентальное общество - это общество, где именно «непроявляемое» делается проявленным и не принуждено больше существовать как «ничто», как болезненно-ускользающее и обреченное, а может быть исчислено и доказано.

Главный «тупик» у Галковского - именно в отказе от доказательства. Есть еще интересный момент попытки отсылки к абсолютному взгляду: «Зачем же мне еще доказывать? Бог знает обо мне, видит» - которая через сотню страниц натыкается на лаконичное: «В том-то и дело, что не видит и не знает». Ни любовь, ни божественное знание, ни жизнь не спасают. Освобождения надо добиваться своею собственной рукой.

Собственно, сам отказ от «доказательства» уже предполагает, что мы согласны с противостоящим нам «обществом производительности» в самом главном: в том, что лишь «продукт» может быть проявленным и исчисляемым. Подрыв гегемонии Имманентного Невозмозможного - это прежде всего размыкание отождествления «произведения» и «прорыва в реальность». Однако для этого необходимо изменить базисное понимание того, что означает «быть реальным».