Советское общество 70ых было, по сути дела, попыткой построить "общество совпадения" - общество, где ценность и степень существования каждого определятеся его следованием знакам, судьбе и ее иронии, полету во сне (а не конуренцией и ежесекундным сравнением с другими, как в мире бухагалетрского субъекта пост-фордистского общества). Проблема, однако, в том, что с онто-экономической точки зрения общество совпадения может быть построено только на основе общества резонанса, проектно-ориентированного града: как то, что надстравивается над ним, возникает из его противостояния обществу трансгресии и риска.

Именно возможность власти совпадения и есть та движущая сила, благодаря которой модерн резонанса побеждает модерн трансгрессии. Однако модерн резонанса подчиняет себе силу совпадения и эксплуатирует ее - и оттого, в конечном счете, подтачивает корни собственной силы и легитимности, делая неизбежным восстание (казалось бы осталвенной в прошлом) трансгрессии.

Это, во многом, объясняет суть настоящего момента. Однако об этом после. Пока что, если вернуться к СССР 70ых, надо отметить, что там ситуация была как раз противопложной. Элементы модерна резонанса, с его прицнипом "степень существования равна степени подключенности" и бухгалетрским субъектом нового типа присутствовали, но наоборот, подавлялись (по крайней мере, на уровне идеологии) в пользу общества совпадения. Приводила же это к тому, что, лишенный своей онто-экономической базы, модерн совпадения мог существовать только как мечта и иллюзия, сон, а судьба - только как ирония.

В этом отношении советское общество оказывалось таким же обществом имманентного невозможного, как и проитвостоявший ему пост-фордистский капитализм (поскольку совпадение в этом советском общество существовало только как "прекрасное далеко", как возможность невомзожного). И именно поэтому оно было обречено проиграть обществу резонанса, в котором этот принцип не вытеснялся и не отирцался, а открыто признавался основой функционирования.

Однако есть одна область, в которйо советское невозможное смогло реализовать себя - и это советское кино 70ых и ранних 80ых. Именно поэтому после распада СССР советское кино как будто приобретает дополнительную силу и реальность. Освобождаясь от давшей ему жизнь не-истинной реальности, оно, наконец, может стать истинным. И, в качестве такой истины, оно требует своего воплощения и возвращения в жизнь. Его не было в прошлом - но ему принадлежит будущее.

По поводу Пурима:
1. Вся история, рассказываемая в “Мегилат Эстер», это история об изменении прошлого. Решение царя уже принято, жребий выпал, уже установлено, что что-то произойдет 13 числа месяца Адар. Это уже не изменишь - “подписанное именем царя не меняют”. Однако оказывается возможным изменить содержание того, что должно произойти. И этого изменения достаточно для того, чтобы перевернуть все. Побежденные оказываются победителями.

2. Измненение это достигается тем, что усиливается степень неопределенности этого “уже случившегося”: прошедшее определенное как бы подтаскивается в область непоределенности. Сам враг (Аман) дает для этого основания. Говоря с Ахашверошем, он упоминает “некоторый народ”, который “не соблюдает законы царя”, но не называет имени. Мордехай использует этот момент, сгущая неопределенность и приказывая Эстер скрыть “народ свой и рождение свое”.

3. Однако главное, что позволяет достичь изменения и осуществить переворачивание, почва для которого уже подготовлена превращение прошедшего в прошедшее неопределенное - это используемая Моредхаем онто-ленинистская стратегия “превращения империалистической войны в гражданскую” путем раскалывания и перенарезания сторон. Два блока начального противостояния: “Мордехай-Эстер” и “Ахашверош-Аман”, оказываются расколотыми благодаря антиномистическому решению отдать Эстер в жены Ахашверошу. Таким образом создается новый блок “Эстер-Ахашверош” (удерживаемый вместе минимальным прикосновением скипетра), которому противостоит Аман. Мордехай при этом сам присоединяется к этому новому блоку, идя при этом на разрыв с остающимися на прежней стороне членами синедриона, которые, согласно мидрашу, “отделились от Мордехая", очевидно считая его союз с Ахашверошом преступным и предательским.

4. Благодаря всему этому оказывается возможным исправление случайного. Со жребием и алеаторным следует иметь дело, но при этом не следует быть пассивным по отношению к нему. Нам всегда что-то выпадает, и, если мы оторваны от реальности этого выпадающего, мы отрезаем себя от реальности как таковой. Однако это не значит, что мы должны смиряться с выпавшим жребием. Само название Пурим - “жребий” (пур) во множественном числе. На месте одного жребия всегда находятся два, и из этих возможных миров всегда может быть создан наилучший.

Ленин продолжает оставаться главным, что произошло с Россией и миром в 20 веке. А что произойдет в 21 - во многом зависит от того, насколько удастся это главное прояснить.

Прояснение ленинизма - это соединение ленинских “факторов навязывания”: основных тем, которые повторяются в жизни, мысли и деятельности Ленина, совсем не обязательно представляя из себя осознанное и систематизированное единство для него самого. Онто-ленинизм - именно такая система, которая позволяет удерживать вместе это разделенное. “Ленинизм” в этом названии обозначает, собственно, эту совокупность “факторов навязывания”. В каком-то смысле, это указание на задачу, вопрос, которым является Ленин. “Онто” же означает, что ответ на эту задачу соединения воедино ленинских “факторов навязывания” может быть дан только путем фундаментального сдвига, затрагивающего распределение существующего и несуществующего. В результате подобного сдвига каждый из ленинских “факторов навязывания” модифицируется, отделяясь от тех конкретных обстоятельств, с которыми он связан, но не становясь абстрактным, а, наоборот, приобретая универсальную значимость.

Три главных ленинских “фактора навязывания” это:
1) Вопрос о революции, точнее, о “второй революции”, предотвращающей коллапс первой. В модифицированном виде этот вопрос становится глобальным вопросом о “прояснении прояснения”, как универсальной модели устройства реальности и этического принципа, определяющего направление действия в любой ситуации.

2) Вопрос о “пролетариате”, то есть о той силе, которая может эту вторую революцию осуществить. В модифицированном виде этот вопрос превращается в вопрос о носителе изменения, о том элементе внутри ситуации, который может ее изменить и осуществить прояснение того базисного движения прояснения, из которого ситуация возникла. Для своего решения этот вопрос требует также онтологии, в рамках которой возможна ретроактивная темпоральность, поскольку модусом присутствия такого элемента всегда является модель “в прошлое из будущего”. Он всегда появляется как тот, кого раньше не было, но также и всегда как тот, который “оказывается всегда уже был”.

3) Вопрос о превращении империалистической войны в гражданскую, как о стратегии нахождения “слабого звена”, в котором ситуация может быть разомкнута. Этот вопрос в модифицированном виде становится вопросом о протоколах, благодаря которым в каждой ситуации может быть выявлен основной конфликт, а в каждой из сторон этого конфликта намечены те линии, по которым она может быть расколота. Собственно, изменяющий прошлое элемент модификации и “находится” именно в подобном раскалывании сторон. И он именно “находится”, не существуя никак иначе. Для решения этого вопроса необходимо знание о протоколах выявления коинсидентальных рядов (поскольку именно благодаря этому выявлению и становится дан основной конфликт ситуации) и об общих принципах исчисления возможностей раскалывания (для которого нужна математика, основывающаяся на базисных типах удерживания-вместе-разделенного, то есть на кодификации фундаментальных жестов удерживания).

Общая основа онто-ленинизма может быть, таким образом, изложена “на одной ноге”: исправление всегда может быть исправлено, для его исправления всегда находится “точка опоры”, и находится она как результат раскалывания сторон основного противостояния. Однако эта короткая формула для своей реализации требует разворачивания целого поля знания нового типа.

“Становление, отличное от известного нам: становление активностью реактивных сил”: эта делезовская формулировка основной задачи философии Ницше, пожалуй, лучше всего выражает суть главного опыта, связанного с Лениным и с его действиями в 1917 году. Именно опыт здесь важнее всего - опыт, перевешивающий все рассуждения и аргументы.

Уникальность этого опыта именно в том, что он отличается от “известного нам”, от того обыденного и повседневного опыта, с которым мы сталкиваемся на каждом шагу: опыта реактивизации активного, возвращения “человека, от которого ты устал, маленького человека”. Кажется, вся наша жизнь свидетельствует о том, что все происходит именно так: все лучшее, благородное, чистое, лишь начав воплощаться, превращается в пародию на самого себя, становится собственной противоположностью. Все обязательно пойдет не так, причем в самую худшую из возможных сторон, сойдет с колеи, увязнет. Значимость Ленина прежде всего в том, что он представляет собой контр-аргумент: бывает и по другому. В октябре 1917 было по другому. Таково наше доказательство. Само “не-так” может превращаться в “так”, реактивное, развиваясь до своего предела, активизируется.

И пусть речь идет лишь о кратком периоде, и за ним последовало много других “не так”, советская мешанина подернулась тиной, и “из-за спины РСФСР” много чего вылезло. Важен сам факт исторически осуществившегося удачного усилия, сама реальность этого ленинского “нажмем еще, сбросим совсем”. Колесо крутится в разные стороны, один поворот сменяется другим: однако весь этот колесный механизм в целом можно подкрутить и подтянуть. Оно не перестанет вращаться - но будет вращаться уже в другом, более проясненном, мире. И главный ленинский жест - именно этот жест подкручивания и подтягивания: жест, позволяющий держаться за Престол Славы и защищающий от огненного дыхания ангелов и прокладывающий путь к древу жизни по ту сторону вращающегося меча.

"Трагический герой обретает характер, когда осознает свою жизнь как нечто, за что он сам несет ответственность. Боги не виноваты. Комический герой наоборот, понимает, что его действия не важны и не будут иметь никаких последствий, так как он, всего лишь, подражает характеру… Выходит, что бы ты не выбрал, тебе все равно не выйти за предначертанные границы. Да и выбора, по большому счету, нет.
Как быть?”

Очень верная постановка вопроса в связи с “Пульчинеллой” Агамбена. На самом деле, единственным решением проблемы здесь является обращение внимания на то, что судьбы у нас всегда две, и характера тоже два. Помимо того, который доминирует, есть также и второй, оттесняемый и подавляемый этим доминирующим, но также претендующий на нас.

Война - отец всех вещей. Каждый из нас одновременно является доктором Джекиллом и мистером Хайдом (а двойственность трагического и комического - лишь фальсифицирующая проекция этого настоящего дуализма). И именно в этом факте содержится также и залог нашей свободы. “Мы” вообще и появляемся только в тот момент, когда, отказываясь отождествлять себя с любой из сторон, претендующей на нас, высвобождаем, раздвигаем это пространство между ними, отклеивая себя и от того и от другого. И свобода эта может быть удержана только в действии создания наилучшего из этих двух возможных миров - путем выбора и сведения вместе оптимальных фрагментов. Мы как свободный агент существуем только в акте этого выбора и только в этой победе.

Вопрос о прыжке является центральным как для материалистической диалеткики (к нему сводится вся диллема "теплых" и "холодных" течений у Блоха, да и вся теория события Бадью), так и вообще для европейской мысли последних двухсот лет в целом, начиная с Канта и его голубя. Суть дела всегда сводится к тому, чтобы оторваться от почвы данного и возможного, но при этом не "отлететь" в пустые и бесплодные миры спекулятивного и безосновательного. Однако по настоящему материалистическая философия должна была бы обратить внимание на анализ самого прыжка: как он вообще устроен, какие элементы в себя включает. Именно к этому вопросу подходит Хайдеггер в "Положении об основании", и именно в этом направлении движется Делез, различая "садистский" и "мазохистский" типы прыжка. Коинсидентальная философия завершает этот процесс: вся она основана на том базсином факте, что прыжок может осуществляться либо как отцепление, либо как отскакивание (что в свою очередь фундировано в перовоначальном различиии двух типов минимального соприкосновения: минимального проникновения и максимального прилегания). Это различение кажется незначительным и даже почти смешным по сравнению с такими глобальными проблемами, как бессмертие души, постижение абсолютных истин или построения справеливого общества будущего. Однако все "великие вопросы" с их шумом и грохотом вертятся вокруг этого минимального различения и зависят от него. Кто был ничем, тот станет всем.

1/2

1. Для адекватного понимания происходящего сейчас необходимо, прежде всего, осознавать следующее: Израиль никогда не был национальным государством (здесь об этом чуть подробнее). Сионистский проект с самого начала был и остается проектом радикальной секуляризации, то есть материалистического изъятия ядра теологического. Национальное было лишь внешней маскировкой, мимикрией — теми старыми одеждами, которое новое, появляясь в мире, неизбежно поначалу использует. Нынешний момент как раз и представляет из себя проявление тотального кризиса этой до поры до времени работавшей мимикрии: старые одежды окончательно обветшали и, к тому же, стали малы. Они должны быть отброшены. И процесс этого отбрасывания носит болезненный характер, поскольку одежды эти прирастают к телу. На самом деле, скорее тут верна была бы модель сбрасывания кожи, но даже она не совсем точна. До того, как прояснение произведено, то, что потом ретроактивно станет одеждами и тело представляют из себя единое целое, и потому сбрасывание неизбежно поначалу действует как разрезание по живому.

2. Специфическим в случае Израиля является то, что это проект именно раввинистической секуляризации. Это означает, что сохраняется базовая диспозиция раввинистического механизма производства абсолютного. Как специфического типа Имманентного Невозможного, разворачивающегося между находящимся в человеческих руках и доступном для активного переформатирования абсолютного праксиса, и недоступным и всегда ускользающим абсолютным логосом. Сионистский проект сохраняет эту диспозицию, превращая абсолютное галахическое действие в абсолютное политическое. Абсолютное здесь означает не нуждающееся ни в какой опоре в мире, первичное по отношению ко всякому смыслу и мотиву. Дополнительным эффектом подобной абсолютности является подчинение прошлого: оно всегда оказывается подготовительным этапом по отношению к присоединяющему его к себе будущему. При этом абсолютный логос остается для сионистской секуляризации областью принципиального бессилия, то есть той целью, мечта о достижении которой принципиальна, но которая при этом всегда остается ускользающей. В этом отношении сионистская секуляризация зеркально противостоит секуляризации западной, которая, сохраняя христианский диспозитив, имманентизирует абсолютный логос, а абсолютный праксис остается для нее в области недостижимой мечты и регулятивного. Именно эта зеркальность является основной причиной, по которой сионистский проект принципиально неприемлем для Европы, а особенно для тех ее идеологов, которые особенно активно борются за "материалистическую экспроприацию христианского наследия". Поскольку настоящим врагом всегда является вовсе не другой, а брат-близнец, зеркальное отражение. В этом смысле очень забавно наблюдать буквально трясущегося от злости Жижека, рассуждающего о преступлениях сионистов — реальное наконец-то прорвалось через символическое.

3. О том, что из себя представляют "одежды национального", можно говорить отдельно. Здесь достаточно будет сказать, что они представляют из себя специфический вариант абстракции Имманентного Невозможного, позволяющий не обращать внимания на то, от чего абстракция произведена. Главное же, что обветшание этих одежд выражается прежде всего в том, что теологическое начинает все более громко заявлять о своих правах и требовать своей интеграции в существующий порядок. При этом, поскольку абсолютный логос, то есть способность дать отчет о происходящем, остается недостижимым, теологическое заявляет о своих правах в неимманентизированной и неизмененной форме.

2/2

4. Именно попытками дать место в политическом пространстве этому заявляющему о своих правах и оставшемуся не трансфомрированным теологическому и было занято правительство Нетаньяху на протяжении последнего года, предоставляя место в аппарате власти ранее маргинальным радикально-теологическим группам. Однако теологическое оказалось обладающим собственной инерцией и ускорением. Начав прорывать ткань имманентного, оно отказалось довольствоваться малым и ввалилось в него во всей своей архаической и примордиальной тяжести 7 октября - уже со стороны внешнего, того, что находится по ту сторону ограды. Это архаическо-теологическое приняло ту наиболее радикальную форму, которая для него естественна — божественной жестокости, человеческих жертвоприношений. Ваал требует в жертву детей, то есть концентрированное будущее. Как проницательно замечал Поршнев, Бог — это тень того неандертальца, который хочет прийти и съесть твоего ребенка.

5. Начиная с этого момента, все занимаются тем, что является для них наиболее привычным. Примордиальный Бог убивает детей, евреи убивают Бога, европейцы проклинают за это евреев. Однако есть шанс, наконец, закончить эту, все никак не могущую закончиться и втягивающую нас в себя, историю. Для этого необходимо осуществить требование теологического по настоящему, осуществить его реальную имманентизацию и освобождение. Осуществлена же она может быть только одновременно как раввинистическая и христианская, еврейская и западная. Поскольку только такое взаимоналожение зеркальных близнецов позволит выйти за пределы третьего завета, завета способностей, к четвертому, имеющему дело непосредственно с теми переключателями, которые позволяют способностям функционировать в режиме абсолютного.

Читал и слушал в последнее время довольно много Павловского и про Павловского, и, кажется, наконец, сформулировал, в чем, как мне представляется, главная проблема его (и Гефтера) «политики альтернативы». Вопрос не в том, чтобы предложить альтернативу неизбежному. Вопрос в том, чтобы захватить безальтерантивность изнутри, сделать ее управляемой и постоянно модифицируемой.
Именно на понимании этого основана ленинская теория революционного государства. И это вообще единственно важный вопрос - политики, этики, онтологии и вообще чего угодно. Единственный вопрос, решением которого должна заниматься единственная наука об удерживании вместе разделенного.

Один из фундаментальных типов наших отношений с субстанцией может быть охарактеризован как подтягивание. Реальности свойственно сползать - как сползает повязка или недостаточно хорошо подогнанная одежда. Подтягивание является обратным по отношению к этому сползанию действием. (При этом, конечно, надо отметить отдельно, что само состояние “подтянутости” существует только в режиме ретроактивной темпоральности, и появляется как “всегда бывшее” после осуществления подтягивающего действия.)

В этом отношении философия Делеза во всем ее объеме является именно философией “съехавшей реальности” (то есть истинной артикуляцией самого по себе не адекватного состояния). Здесь есть все, что нужно - но рукава на месте штанин, штанины вообще никуда не умещаются и стелятся по полу, а на то, что сверху, ткани не хватило, поэтому его как бы и вообще нет (или, точнее, оно присутствует только как “избыток”, который одновременно и “нехватка”).Но именно эта философия, поскольку она артикулирует “сползшую реальность”, выявляет также те участки ткани за которые можно ухватиться, для того, чтобы сползшую одежду подтянуть.

У этого материалистического понимания подтягивания есть также и важный коррелят: подтягивание может означать подтягивание отстающего ученика (интересен и не случаен навязчивый характер этого сюжета в советских фильмах про школу). Делез - именно такой ученик, но его вины в этом нет: он таков, поскольку такова реальность. Делез - капитан философов, но ему необходио по дружески напомнить о необходимости подтянуться.

Коинсидентальная философия осуществляет действия подтягивания абсолюта: совпадения это те завязки и крючки, на которые может быть подцеплена и пристегнута реальность - чтобы не сползала.

Боги, как известно, знают будущее, люди настоящее, а мудрецы - предстоящее. Философия, следовательно, как любовь к мудрости, это любовь к предстоящему, то есть к тому, что уже вошло в реальность, но стоит у самого входа, и само не знает, как о себе сказать и заявить. Такова специфическая область знания, которой заинмается философ, и которая отличает его как от художников и пророков, имеющих дело с будущим, так и от ученых и идеологов, занимающихся настоящим.

Иными словами, философия - это наука о наступающем. Как выявить это наступающее, как найти его, как дать этому «корчащемуся безъязыкому» сказать о себе - это ее основной вопрос, и именно он определяет расхождения между различными школами и направлениями. Объединяет же их всех любовь к наступающему. И именно эта любовь является единственным критерием подлинно философского.

Настоящее нынешнего момента - это тотальное проитвостояние трансгрессии и резонанса, двух способов имманентизации невозможного. Однако его наступающее, то, что входит в мир вместе с этим противостоянием, то, что дает трансгрессии силу и оправдывает ее восстание, уже не относится к миру невозможного. Вместе с восстанием трансгрессии в мир входит человек прояснения. Этот тип существования, пытающийся заявить о себе на протяжении вот уже двухсот лет, от Вильгельма Мейстера и до героев советского кино 70ых, но способный удерживать себя лишь как тень и как фикция, теперь претендует на то, чтобы стать реальностью. И, думаю, 2024 год может стать для этого вхождения прояснения в реальность существенным и ключевым моментом.

Так что всех с наступающим!

Любопытная получилась дискуссия между сторонниками Лифшица и Бадью. Любопытная и показательная. Поскольку на самом деле и Лифшиц, и Бадью пытаются решить одну и ту же задачу: прояснить условия возможности "имманентного абсолюта", то есть такого "идеального", которое присутствоввало бы в материальном и не существовало бы в отрыве от него. При этом лифшицеанцы обвиняют Бадью в том, что еще в дискуссиях 20ых называлось "меньшевиствующим идеализмом", то есть в том, что идеал оказывется все же чересчур оторванным от конкретного и материального (Жижек, кстати, примерно это имеет в виду, когда говорит о "робеспьерианстве" Бадью). А с точки зрения сторонников Бадью лифшецеанцы, наоборот, оказываются слишком близки к своего рода "механицизму" и вульгарной социологии, которой всегда пытались противостоять, поскольку делают идеальное слишком зависимым от уже наличествующих и данных исторических "тендценций".

Показательно же здесь то, что обе стороны двигаются как будто наощупь и в темноте. По сути дела, предмет дискуссии - это вопрос о некотором "слишком близко" и "слишком далеко", об отрыве и о заземлении. Однако все эти "близко" и "далеко" остаются интуитивными и не артикулированными - что и делают всю дискуссию скорее дискуссией о вкусах и виртуозности в хождении по канату между абсолютным и конкретным. Сторонники Лифшица правы - Бадью не хватает "политическокй экономии". Однако правы и привверженцы Бадью - та политическая экономия, к которой призывают вернуться сторонники Лифшица, также недостаточна. Недостаточна именно потому, что не обладает категориями, способными исчислять все вот эти вот отрывы и заземления.

[1]. К сотой годовщине смерти Ленина многие помещают ссылки на свои старые и забытые в какой-то степени тексты (похоже, к этому располагает сама тема погребения и надежды на воскресение). Я писал о Ленине много, но пожалуй, сегодня самое время для палео-ленинизма, проникающего в самые древние и сокровенные пласты: вот текст про эсерку Каплан, Пушкина и Ленина, написанный более 25 лет назад.

Конечно, со многим из того, о чем здесь идет речь, я не согласен - и прежде всего, с завершающей, да и пронизывающей его меланхолической интонацией. Однако, как известно, у того, кто не был меланхоликом в 25 лет, нет сердца, а у того, кто не стал оптимистом после 50 - ума. Так или иначе, вопросы, затрагиваемые в этом эссе, во многом определили то, что я делал и продолжаю делать до сих пор.

[2]. В целом же, смерть и смех во многом близки друг другу - и, возможно, смех это именно вовремя остановленная смерть. Думаю, сегодня самое время выпустить на свободу смех Ленина, экстрагированный благодаря работе ленинградского крыла коинсиденатльного движения.

Опубликовал на «Ноже» свои тезисы об онто-экономике актуальной ситуации - важный для меня краткий текст, подводящий итог размышлениям последних лет. Планирую постепенно тезисы эти здесь разворачивать и комментировать.

🔪 @knifemedia

https://knf.md/tg/club/transgression-sign/

Репрессивные механизмы Резонанса и Трансгрессии являются антагонистическим отражением того, что для каждого из этих онто-экономических механизмов представляется высшим благом и ультимативной реальностью. Всякая репрессия и наказание - это уменьшение меры существования. Поскольку для мира трансгрессии существовать означает “выходить за пределы”, главным наказанием для существующего в этом мире будет лишение возможности выхода, то есть лишение свободы. Это вся машина тюремного заключения с системой лагерей как высшей точкой. А для мира резонанса существовать означает связывать несвязанные между собой миры. Поэтому здесь главным наказанием будет отказ в доступе к взаимно несовместимым мирам - то есть отказ в коммуникации, кэнселинг и санкции.

Можно, конечно, возразить, что и в том, и в другом случае речь идет об изоляции. Однако такое возражение основывается на абстракции, сосредотачивающейся лишь на результате и упускающей самое важное - имеющие жестово-пластический характер реальные средства функционирования механизмов “лишения существования”. Показательно для отношений резонанса и трансгрессии также и то, что репрессивная машина противникика присутствует в каждом из этих миров, но в виде своего рода “материалистического бессознательного” - то есть не того, что открыто провозглашается как цель наказания, а то, что к нему негласно присоединяется в качестве как будто случайного последствия. Управляющая лагерной жизнью система “зашквара” представляет из себя тотемно-табуистическую изнанку машины санкций, в основе которой, в конечном итоге, и лежит именно запрет на “прикоснвоению”, подачу руки. Подавший и прикоснувшийся становится “носителем нечистоты” («репутационный ущерб»). А побочным следствием механизма кэнселинга и резонанса, в отличие от провозглошаемого “изгнания из общества приличных людей”, является тотальное лишение возможности выхода куда бы то ни было (закрытие границ и лишение средств передвижения).

«Бедные-несчастные», конечно, идеологическое кино в чистом виде, причем совсем не только потому, что это очередной фильм про то как женщины всех победили. «Бедные-несчастные» - рафинированный и очищенный образец идеологии резонанса, причем резонанса эпохи восстания трангсресии. Именно подавление этого восстания является главной целью фильма и главным его эффектом: трансгрессивное содержание (начиная от вивисекций и полостных операций и продолжая демонстративным нежеланием главной героини вести себя согласно «правилам хорошего общества) оказывается обрамленным «чистой эстетикой» резонанса: множественными мирами, между которыми героиня перемещается, и которые, будучи взаимно несовместимыми, все же удерживаются вместе некоторого рода «единством стиля» (нельзя не признать, довольно впечатляющим). Это обрамление в конечном итоге приводит к тому, что и содержательная трансгрессия ретушируется, приглушается и модфицируется в нечто безобидное и одомашеннное - примерно как блеющий и жующий травку генерал-садист. Генерал этот, впрочем, лишь отеняет трансформацию главной героиней: все ее сексуально-трангсрессивные приключения оказываются лишь ступенями лестницы, ведущими к ангелоподобному и почти бесполому сестринскому сообществу, где улучшение человеческой природы сводится к нейтрализации всего чрезмерного и угрожающего, изуродованный шрамами ученый-маньяк уступает место плюшевому и безопасному ученику, а излечение всегда означает умение ловить и кидать отскакивающий мячик.

Побеседовали с Ури Гершовичем о красной корове - как мне кажется, удалось сформулировать какие-то довольно важные вещи:

https://youtu.be/5gav3-4gyRY?si=ju4u14Zq2VbqQMBu

Все языки отвратительны, иностранные в особенности. Сам факт существования множественности языков - очевидный результат того, что что-то пошло не так (Вавилон), ошибка, которую следует устранить.