Хороший пример прерванной революции. В целом мне близок этот подход партизанской реаппроприации биополитики еды. Но вот только проблема здесь в том, что критерий войны на уровне еды остается внешним - и по сути, буржуазным, связанным с «экономией времени» и заботой о самосохранении. Сама еда из области политики остается исключенной - и потому этот подход неминуемо проигрывает власти, которая в тактике «еда как бесформенное» в тюрьме и больнице все же действует на уровне самой еды и связи между вкусом и личной историей того, кто ест. По настоящему имманентная экспроприация предполагала бы возврат к разного рода моделям «зелья» - любовного, и не только. Здесь можно будет руководствоваться вопросами типа «что мне съесть, чтобы понять Канта», или «что мне съесть, чтобы остановить ракетные обстрелы Израиля и бомбардировки Газы», или «что мне съесть, чтобы повернуть вспять расширение вселенной». Понятно, что для этого нужна онтология, в рамках которой подобные вопросы перестанут звучать как возможные только для психотика или пост-модернистского художника.

Для того, чтобы что-то создать, или вообще что-то сделать, нужно прежде всего стать тем, кто может это сделать - прийти в необходимое состояние, расположиться в нем. Фигуры муз или «вдохновения» - лишь одно из выражений этой расположенности, предшествующей всякому творчеству и производству. Однако не обстоит ли дело наоборот - и сама необходимость что-то создавать это лишь средство, триггер, необходимый для того, чтобы заставить нас так или иначе расположиться? «Мертвецы, пожалуй, знают, что дела живых предлог и только» - но вообще-то совсем не обязательно быть мертвецом для того, чтобы знать. Не было такого, чтобы увидал Меня человек и остался в живых - но это значит только, что не надо оставаться человеком.

Все зависит от расположения: этот главный мотив первых глав книги Чисел повторояется во введении к обеим «Идрам», где выясняется, что раскрытие наиболее сокровенных тайн требует верного расположения присутстсующих, достигающегося многократными пересаживаниями. В этом отношении мы имеем здесь дело со своего рода «Анти-квартетом» : результат зависит не от таланта или творческой потенции участинков, а именно от «как ни садитесь». Может показаться, что речь здесь идет о возвращении к «механизмам» восемнадцотого века, когда представлялось, что именно верное расположение частей механизма способно порождать движение, причем возможно и вечное (у Крылова, кстати, это сопротивление модели «размещения» является коснстантой, в несколько видоизменном варианте оно повторяется в «Мартышке и очках» и в «Лебеде, раке и щуке» - похоже, его басно это своего рода прото-термодинамика, утверждающая единую энергию как единственный источник работы и движения). Однако в том-то все и дело, что речь вообще не идет о движении. Скиния и идра - это машины принципиально иного типа, машины благословения (например, благословения священников. Вообще, важным мотивом недельной главы «Насо» является присутствующее в самом ее название действие «подинмающего встряхивания» - эта жестовая схема объединяет различные сюжеты этой главы - от «вознесения главы» семей Левитов до Соты и Назира, поскольку важной частью ритуала в обоих случаях является «תנופה», то есть подымающее взмахивание). Результатом их действия является не выработка энергии и не перемещение в пространстве - а такое изменение ситуации, благодаря которому выясняется, что никуда двигаться и не надо, посколько сам участок, на котором мы находимся, как будто возносится вверх, стряхивая с себя все лишнее и мешающее (именно поэтому скиния с ее номадизмом это все еще некоторый компромис, а окончательным результатом является каменный Храм, всегда остающийся на месте). Благословение первично по отношению к энергии - поскольку «если Господь не построит дом, напрасно трудились строители его». Важность концепции «машин желания» Делеза и Гваттари состоит именно в том, что она является попыткой создания имманентной «системы расположенности». Однако «энергетический модель» остается тут главным соблазном, от которого шизо-анализу совсем не всегда удается уклониться.

Материалистическое пониимание оргазма (и сексуальности в целом) также требует избавления от фантома энергии. Совокупление - это серия экспериментов по расположению и перерасположению телесных частей, результатом которой является поддерживающее само себя и не зависящее от усилий совокупляющихся автономное движение. Оргазм - это мотоцикл, который заводится после серии нажатий нажатий на педаль, или огонь, загорающийся на храмовом жертвеннике сам по себе, но только после того, как дрова были разложены и факел был поднесен, в соответствии с подробно разрабтанными протоколами. Те же самые жесты, что мы совершали, теперь совершаются сами, и совершают нас - вот единственно возможная формула оргазма. Гениталии - орган, функция которого состоит именно в совершении подобного жеста (точнее, это орган, который не является ничем, кроме этого жеста, и который существует лишь постольку, поскольку этот жест совершается).

Спор о древних и новых в области героев безусловно должен быть решен в пользу новых. Какие-нибудь Геракл и Зигфрид скорее всего не только из группы на чемпионате Европы не вышли, но и в финал бы не отобрались.
Дело тут просто в том, что в области своего взаимодействия с демонами, богами и силами человечество эволюцинирует в сторону большего резерва или большей вместимости (и это единственно важная и подлинная эволюция): если раньше даже недолгое пребывание божества полностью сокрушало вмещавшего его человеческого носителя, либо полностью уничтожая, либо оставляя лишь пустую и выгоревшую оболочку, то теперь человек может спокойно (ну ладно, не очень спокойно, но без фатальных потерь) менять одного демонического или божественного наездника на другого. Человек и есть та «земля», которая остается и пребывает - а демоны и боги это менящиеся «поколения». И эта эластичность и способность выдерживать богов приводит в конечном итоге к тому, что отношения лошади и наездника меняются - боги вселяются в нас для того, чтобы мы сами их оседлывали, раскалывали, перенаправляли и сводили.

«Все сводится к тому, чтобы удерживаться в дороге» - эта верная констатация Хайдеггера должна быть трансформирована, для того, чтобы сделаться вообще выполнимой. Поскольку в данном ее виде она содержит в себе явное противоречие (дорога является дорогой лишь постольку, поскольку ведет к цели, удерживаться же в ней означает не идти к цели, и, соответственно, не находиться в пути), которое может быть разрешено лишь путем самообмана (я делаю вид, что хочу дойти, но одновременно мешаю самому себе дойти, и при этом также делаю вид, что не мешаю самому себе, или что это вообще не я). Трансформация же заключается в том, что дорога, в которой мы удерживаемся, вообще перестает быть дорогой и становится чем-то совершенно другим. Это и есть подлинная материалистическая диалектика, лежащая в основе онто-ленинизма.

Футбольные комментаторы иногда говорят о том, что атакующий игрок «перевисел» в воздухе защитника, и потому смог нанести удар головой. Именно такую задачу постоянно (как минимум, начиная с Канта и его «легкокрылой голубки») ставит перед собой философия. Однако нанести удар, да еще и забить гол, ей удается только в редкие периоды. Как ни старайся, в воздухе долго не провисишь. Поэтому в обычной ситуации задача «удержаться в прыжке» распадается на две составляющие - одни берут на себя функцию «прыгать», другие - «удерживаться». Именно с такой ситуацией распада мы и имеем дело в последние несколько лет. С одной стороны, есть философия «в прыжке», призывающая нас смиренно склонить головы перед тайной разрыва - события, субъекта, возникающего из ниоткуда Бога. С другой - философия «удержаться», утверждающая абсолютную плоскость всего существующего, осутствие иерархий и границ между лесами и людьми, между мусором, микробами, камнями, гендерами, нефтью и богами. Стоит ли добавлять, что удар головой, да еще и точный, не могут нанести ни те, ни другие.

Посмотрел «Медею» Зельдовича. Вот, в целом, отличный текст о ней: https://syg.ma/@elena-gennadievna/dusha-miedieia. И да, я думаю, очень точно тут подмечено, что это абсолютно бадиуианский фильм про любовь как процедуру истины. Но только вот в чем-то он даже идет дальше, и указывает также и на тупик всей философии Бадью. Поскольку, помимо любви как абсолюта по ту сторону всего, в фильме присутствует также и мотив исправления прошлого. Медея несколько раз задается вопросом об искуплении, об очищении от греха. Однако этот вопрос остается без ответа. Единственным возможным способом изменить прошлое становится его оборачивание вспять (в обратном отсчете лет, или в запуске часов в обратную сторону). Однако это поворот, во-первых, заканчивается самостиранием («мне двадцать шесть… мне шестнадцать… мне ноль), а, во-вторых, очевидно бессилен изменить реальность, происходит только на словах (или на цифрах). И поэтому все заканчивается убийством детей: это такой поворот часов назад или обратный отсчет, но только хардкор, по настоящему. И все же недостаточно хардкор: прошлое уничтожается, но не изменяется. И вся «Медея» - это яростное требование сделать прошлое изменяемым и исправимым, научиться превращать грехи в заслуги. Но требование это наталкивается на невозможность своей реализации, на отсутствие методов и средств - и потому ему остается орудовать только топором. Мы пойдем другим путем (как Хон Сан Су, например)- но «Медея», при этом, как бессмысленный и беспощадный бунт, свидетельтсвует (с большей убедительностью, чем тот же Хон Сан Су), о настоятельности и неотложности изменений, о том, что время взять верх над временем пришло, о том, что терпеть его власть больше нет сил.

Онтоленинизм это спинозизм «в конечном итоге»: субстанция появляется раз и навсегда как превращение империалистической войны между атрибутами в гражданскую. Однако это также и монадология возведенная в степень: империалистическая война возникает как результат конкретного анализа конкретных обстоятельств каждой монады. Монада должна быть прояснена и «просеяна», для того, чтобы стать «монадой в конечном итоге» - монадой противостояния и основного конфликта. И каждый такой основной конфликт должен быть перенарезан после раскола протиовтоящих сторон - в результате чего субстанция, конечный итог конечного итога, с каждый разом начинает все в большей степени раз и навсегда существовать.
Угрюмо-меланхолической истине всякой ситуации «это было навсегда, пока не закончилось», онто-ленинизм противопоставляет истину субстанции: «раз и навсегда, как только началось».

Когда пророк Иона приходит в Ниненвию и возвещает, что через 40 дней на город обрушится гнев божий, жители города одеваются в мешковину и объявляют пост. Отсюда видно, что средства взаимодействия с угрожающей извне катастрофой за прошедшее время не изменились. Произшла, разве что, некоторая корретировка, уточнение или утончение: маски - это лишь небольшой кусок мешка, скорее знак, память о покрывающем все тело вретище, а тотальный отказ от пищи (в том числе и для скота) заменяет закрытие заведений общепита (или даже только закрытие их на ночь). Однако за исключением этих количественных изменений, все осталось, как было.
Если обратить на это внимание, велик соблазн произвести редукцию в одну из двух сторон. Можно сказать, что у «древних людей» были смутные и базисные представления о правилах гигиены, которые смутно предугадывали достижения современной науки (ср. модус «свинина запрещена потому что в пустыне жарко и она быстро портится). А можно, наоборот, предположить, что вся современная наука это лишь осколки древнего сакрального знания, и микробы - только маска для демонов.
Однако куда более многообещающим и верным опыту представляется подход, который этих редукций избегает. По настоящему действенным элементом является именно система протоколов, жестов и взаимодействий с объектами - а все остальное только предлог. «Поколение приходить, поколение уходит, а земля стоит на месте»: и микробы, и демоны - это приходящие и уходящие оправдания для того, чтобы сделать то, что по настоящему работает. Например, надеть мешок.
В этом смысле вакцинация также основывается на древней и еще более эффективной, чем мешковина, практике. Зогар утвреждает, что проблема Иова, ставшая основой обвинений со стороны сатаны, стало «не принесение жертвы силам другой стороны». Необходимо «бросить кость», дать угрожающему место - но место ограниченное и контролируемое. Речь идет о «модерировании навязывающего себя»: не простом отклонении, а некоторого рода раскалывании и управлении им.
Именно это и важно в системе кью-ар кодов: по сути дела, мы сталкиваемся здесь с попыткой организации социального и политического навязывания именно путем процедур «модерирования демонов», управления навязывающим себя. Конечно, способы такого управления сильно ограничены, и все оно полностью подчинено идеологии «здоровья и безопасности». Но, как уже было сказано, оправдания приходят и уходят. Под прикрытием идеологии здоровья и безопасности много чего делается и делалось за последние столетия, и не она новый фактор в ситуации двух последних лет.
Поэтому и в сопротивлении вакцинации надо различать две составляющие - прогрессивную и реакционную. Первая направлена на идеологию безопасности (но, что бы ни говорилось, она редко является решающей, потому что, как уже было сказано, в этом отношении вакцинация ничем не отличается, например, от правил дорожного движения). А вот вторая сопротивляется именно тому элементу «общества модерирования», который на наших глазах появляется - социальной организации, основанной на взаимодействии с «силами навязывания» и управлении ими. А организация эта куда менее отчуждающая, чем современная (а это легко понять, если обратить внимание на то, насколько смешны люди, возмущающиеся, что их не пустят в кафе из-за остуствтия кода, но при этом абсолютно равнодушные к тому факту, что кого-то не пустят в кафе просто из-за отсутствия денег). Но, конечно, тут речь идет только о том, что в недрах существующей системы готовятся элементы общества будущего. А для освобождения их нужно новое знание - жестовое кодирование, имманентное всей этой системе мешковины и уколов.

Теперь я наконец точно знаю, как называется этот город

С онто-экономической точки зрения вопрос никогда не заключается в том, существует что-то или не существует. Каждое сущее должно быть подвергнуто допросу (в этом отношении брехтовский «допрос хорошего человека» остается действующей парадигмой), и по отношению к нему должно быть установлено: в какой степени оно существует? Верно ли, что оно существует именной в такой степени, а не в большей или же в меньшей? Каковы средства (хорошие лопаты - но они могут быть нужны не только для того, чтобы зарыть, но и для того, чтобы откопать - и здесь уже сказывается брехтовская ограниченность) для того, чтобы сделать его в большей или в меньшей степени существующим?
Главный вопрос здесь, конечно, критерий «верного» и «неверного». Именно его выявление и является центральным вопросом для онто-ленинизма.

Перечитывал записи снов за прошлый год. Вот, пожалуй, два лучших:

1. Занимаюсь сексом с самим собой, запаздывающим на полсекунды (говорю еще в шутку - «ну ты тупой, до тебя долго доходит»)

2. Мир, в котором перепутаны расстояние и погода, погода всем известна и измерима, а расстояние предсказывают метеорологи и часто ошибаются

Девяносто девятая годовщина со дня смерти Ленина - самое время прервать молчание. Как сказано: "ибо там завещал Господь благословение свое,жизнь навека", а смерть праведника это как раз тот момент, когда выяясняется, что они жили, живы и будут жить. Ученики же, присутствующие в момент смерти, получают от духа их вдвое больше, как Элиша после смерти Элиягу.


Начнем со средово-жестового комментария к нынешней недельной главе "Ва эра" . Исход из Египта в лурианской традиции в целом воспринимается как парадигматическая модель выхода из ситуации стесненности, в том числе и стесненности и прерванности речи (немоты). Казни же, которым посвящена нынешняя глава - это сила разрушения, направленная на то, чтобы "расшатать зуб", ослабить те силы внутри ситуации, которые привязывают и приковывают к ней, и не дают свдинуться с места - с тем, чтобы в конечном итоге стало возможным появление "избранного народа", которое всегда является именно результатом избирания и просеивания. Необходимым условием такого избирания является "смерть первенцев", то есть всего, что в самой ситуации представляется основополагающим и важнешим. Избранное избирается как то, что откалывается от первого в результате его раскачивания,раскручивания и раскалывания.

На основе текста книги "Исход" эти способы раскручивания и раскачивания могут быть разедлены на три принципиально различные группы. Начинается все с подъема с глубины на поверхность - действия на уровне воды, превращающейся в кровь, поднимающихся из Нила жаб, праха земли, превращаюегося во вшей (здесь явно видна последоваельность движения: глубина вод - из глубины на землю - с поверхности земли в воздух).

Следующая группа казней связана уже с тем, что находится над поверхностью земли: с животным миром (дикие стаи, стада скота, подверженные мору - речь здесь идет о том, что способно не просто мельтешить и кишеть, как вши или жабы, а передвигаться с места на место) и язвами - на человеке и на скоте, которые вызываются печной золой, бросаемой к небу. Здесь также продолжается движение снизу вверху, но уже на самой поверхности и как отрыв от нее.

Последние же три казни (предшествующие десятой, резлультирующей), град, саранча и тьма - это то, что приходит сверху, и обрушивается вниз, на землю. Интересно при этом, что две из них направлены на растения, то есть на то, что ближе к земле. Тьма также возникает после того, как Моше простирает руку к небу, и также приводит к тому, что "не поднимался никто с места своего" - люди сами превращаются в своего рода растения, а общее направление движение "сверху к земле" сохраняется.

Таким образом, раскалывающее ситуацию движение оказывается устроенно как переход от глубинной траснфомрации и вытакливания на поверхности к отрыву от земли, а затем своего рода торможением этого восходящего движения противонаправленным ударом сверху вниз. Само же раскалывание делается возможным в результате встречи этих двух проитвонаправленных движений в ночи исхода.

Вся суть онто-экономического подхода заключается в том, чтобы применить "философы объясняли - настало время изменять" из "тезисов о Фейрбахе" к хадейггеровской "истории бытия". "Быть" может означать разное в каждую из эпох судьбы бытия: оно приравнивается то к одному перво-сущему, то к другому, и власть этих архонтов по разному определяет границы того, что будет допущено в область сущестующего, а что останется за ее пределами, не то чтобы даже не существующим, а вообще "не считающимся" (даже за несуществующее). И что с того? Мы можем сделав шаг назад, наблюдать за бытием как изымающим-себя (как вроде бы предлагает Хайдеггер). Однако и изъятие себя - это тоже архонт и первосущее, возможно, самое могущественное из всех. Можем ли мы вмешаться в это само-распределние бытия, и сделать его более опитмальным и справедливым? И возможным ли тут вообще какие-то критерии оптимальности и справедливости?

Однако для того, чтобы подобная позиция была не просто бесполдным мечтанием воображения, необходим дополнительный элемент. Нельзя просто "взять и изменить" судьбоносный посыл бытия потому, что нам так захоетлось. Подобная претензия, конечно, была бы смехотворным возвеличиванием нашего патологического "я". Активное оперирование в области распределения бытия возможно потому, что мы всегда имеем дело не с утверждением границ бытия как свершившегося факта, но с разными типами такого распределения, претендующими на нашу реальность. Это не догматическо-метафизическое утверждение о первичности конфликта - скорее, оно носит феноменологический характер. Мы всегда сталкиваемся с реальность как с чередой "претензий" или притязаний - нас атакуют предметы, наши близкие, социальные институты, природные явления, болезни, приступы депресии и счастья, и все они "на что-то претендуют". Мы (наша реальность) это как будто узкий коридор или русло, в котором все они хотят разместиться, в который все хотят влиться (в предельном виде эта ситуация "претензии" описывается в лейбницевской фигуре Бога, всегда подверженного натиску претендующих на существование возможных миров).

Возможность реальной онто-экономики раскрывается лишь благодаря тому, что мы способны не подчиняться слепо натиску этого претенюущего на нас, но и не делать вид, что его не сущестует. Мы способны выбрать из него наилучшее. Детали и метод этого выбора и есть главное содержание подлиной материалистической диалектики. И у материалитсической диалектики нет никакой другой цели, кроме обоснования подобного метода перенарезания миров.

Человек, лишенный или октазывающийся от этой сверх-способности, неминуемо делается подобен собаке, оглушенной и раздавленной шумом и грохотом наседающих на нее миров. Но онто-экономический человек, человек материалистической диалектики, может то, чего не могут ни собаки, ни камни, ни ангелы. Он может расщепить и расколоть то, что давит и его, и их, и само себя - для себя и для них всех. Именно потому, что он на это способен (и в той степени, в какой он на это способен), он занимает центральное и особое место в мире - или, точнее, вне его: место распорядителя будущего и прошлого всех возможных миров.

Советское общество 70ых было, по сути дела, попыткой построить "общество совпадения" - общество, где ценность и степень существования каждого определятеся его следованием знакам, судьбе и ее иронии, полету во сне (а не конуренцией и ежесекундным сравнением с другими, как в мире бухагалетрского субъекта пост-фордистского общества). Проблема, однако, в том, что с онто-экономической точки зрения общество совпадения может быть построено только на основе общества резонанса, проектно-ориентированного града: как то, что надстравивается над ним, возникает из его противостояния обществу трансгресии и риска.

Именно возможность власти совпадения и есть та движущая сила, благодаря которой модерн резонанса побеждает модерн трансгрессии. Однако модерн резонанса подчиняет себе силу совпадения и эксплуатирует ее - и оттого, в конечном счете, подтачивает корни собственной силы и легитимности, делая неизбежным восстание (казалось бы осталвенной в прошлом) трансгрессии.

Это, во многом, объясняет суть настоящего момента. Однако об этом после. Пока что, если вернуться к СССР 70ых, надо отметить, что там ситуация была как раз противопложной. Элементы модерна резонанса, с его прицнипом "степень существования равна степени подключенности" и бухгалетрским субъектом нового типа присутствовали, но наоборот, подавлялись (по крайней мере, на уровне идеологии) в пользу общества совпадения. Приводила же это к тому, что, лишенный своей онто-экономической базы, модерн совпадения мог существовать только как мечта и иллюзия, сон, а судьба - только как ирония.

В этом отношении советское общество оказывалось таким же обществом имманентного невозможного, как и проитвостоявший ему пост-фордистский капитализм (поскольку совпадение в этом советском общество существовало только как "прекрасное далеко", как возможность невомзожного). И именно поэтому оно было обречено проиграть обществу резонанса, в котором этот принцип не вытеснялся и не отирцался, а открыто признавался основой функционирования.

Однако есть одна область, в которйо советское невозможное смогло реализовать себя - и это советское кино 70ых и ранних 80ых. Именно поэтому после распада СССР советское кино как будто приобретает дополнительную силу и реальность. Освобождаясь от давшей ему жизнь не-истинной реальности, оно, наконец, может стать истинным. И, в качестве такой истины, оно требует своего воплощения и возвращения в жизнь. Его не было в прошлом - но ему принадлежит будущее.