Олег Горяинов как-то охарактеризовал «Избирательное сродство» как роман о ситуации, в которой все вроде бы совпадает, но, тем не менее, ничто не идет как надо, ничего не получается, все разрушается. К этому, однако, следует добавить: ничего не получается из-за того, что вовлеченные в эту ситуацию действуют не в соответствии с тем, что складывается и совпадает, а в соответствии со своими представлениями о должном и не должном. Или оказываются не в силах противостоять таким представлениям других. И именно такая ситуация оказывается наиболее опасной.

Иметь дело с совпадением но не последовать за ним гораздо более разрушительно, чем не иметь с ним дела вообще. Нет ничего хуже остановки на полпути. (Как объект падающий в черную дыру — надо сразу оказаться за горизонтом событий, иначе твои передние части расплющат остающееся сзади)

Как справедливо замечено здесь, «Фантазии Фарятьева» — один из самых страшных фильмов в истории мирового кино, страшнее любого хоррора, именно потому, что это также фильм о несовпадении. Завтра в ММОМА, в 17.00 попытаемся коллективно этот страх преодолеть. И обсудить проблему несовпадения, коллапса советского человека знака и деятельности различных женских и мужских божеств.

Субстанция одета в наше тело, наше тело одето в способности, способности одеты в истории, разворачивающиеся в нашем монадическом спектакле. Искусство и культура снимают одежды историй, обнажая способности, эротизм пре-генитального снимает способности (модусы), обнажая атрибуты (проникновение, прилегание, переднее и заднее, мужское и женское), оргазм снимает атрибуты и тело, обнажая удерживание-вместе-разделенного.

Самые радикальные теории сексуальности и самые радикальные онтологии (Ференци, Бадью) останавливаются на уровне эротического: предельной степенью обнажения здесь оказывается “амфимикс эротизмов”, борьба уретрального и анального, выброса и торможения, принадлежности и не-принадлежности. Определенным исключением являются поздний Хайдеггер и Делез. Здесь начинает проясняться, что удерживание и отпускание - это тоже только лишь одежды. Благодаря тому, что прыжок на месте осуществляется дважды, появляется место для самого места.

(Подробнее обо всем этом - в сегодняшней лекции о Горском).

Думаю, настало время писать манифест “Contra angelos: борьба на два фронта». Диктат наслаждения и диктат скопчества - лишь два лика власти Имманентного Невозможного. Анархисты, как всегда, наивно полагают, что достаточно высказать Господину свое презрение и облечься в белые одежды или увенчать себя белой печатью - и Господин исчезнет.

Но Имманентное Невозможное всегда найдет способ зайти с тыла. Чудовища не пропадут от того, что мы укроемся от них под одеялами безопасных пространств, даже если это будут одеяла самооскопления. Для победы необходим захват почт, мостов и телеграфов оргазмического: генитальное прояснение. И только тот, кто борется одновременно и с людьми, и с ангелами, победит.

Иосиф (вместе с Иудой) завершает ряд детей Авраама, имена которых указывают на специфические аспекты тактики борьбы за благословение и преодоления “сил стеснения” (Египет), “не своей земли”: Исаак, или “смеющийся”, Йаков, “огибающий”, Йосеф (“добавляющий”), Йегуда («благодарящий) (точнее же, всех детей Авраама зовут будущим: “будет смеяться”, “будет огибать”, “будет добавлять”, “будет благодарить”).

Специфическое умение Йосефа (результирующее, вместе с тактикой благодрения Йегуды, все предшествующие - и оттого дающее им возможность действовать непосредственно внутри “области сжатия”, самого Египта) - состоит в способности к “декомпрессии”, или такому имению дела с силой сжатия, которое, не отменяя ее, все же позволяет удержать в реальности некоторый остаток (“добавку”), появляющуюся в процессе сжатия и исчезающую в его результате. Йосеф умеет, не отменяя сжатие, сохранять память о том, что в нем сжималось.

Именно перед этой проблемой ставят фараона его сны: чахлые коровы и засохшие колосья не просто поглощают своих тучных предешественников, а поглощают без следа, так что “и не узнаешь, что вошли они внутрь их”. Совет же Йосефа, на котором будет основываться и вся его последующая политика, состоит в нахождении средств, которые, не отменяя поглощение, позволят создать “пространства сохранения” - амбары и житницы, которые, в условиях наступившего сжатия, удерживают в реальности предшествовавшее и коллапсировавшее в него изобилие, и, таким образом, спасают от голода.

Следует обратить внимание на то, что именно эту проблему Йосеф решает также и на уровне своих отношений с братьями. И здесь обретает определенное завершение и решение задача, присутствующая в книге Бытия с самого его начала. История человечества, начиная с Каина и Авеля, постоянно разыгрывается как история двух братьев, в которой большее подчиняется меньшему, старшее младшему, и всегда так, что “не узнаешь, что вошли они внутрь него”. Каин, Ишмаэль, Эсав - все эти первенцы без остатка поглощаются своими младшими братьями, оставаясь за пределами “союза”, избранности и благословения, за пределами смысла.

Жизнь Йосефа как будто воспроизводит эту историю комрпессии - но с сущетсвенным изменением: старшие не перевариваются и не перемалываются без следа, они остаются внутри союза и внутри благословения (и, на самом деле, даже становятся ее альтернативным и в конечном итоге побеждающим центром - мессия из дома Йегуды производит контр-поглощения мессии из дома Йосефа). Специфическое умение Йосефа - это умение “поставить распорку”, разжать сжимающее (но сохранить при этом саму силу сжатия, которая была бы уничтожена, если бы сжатие просто было разрушено и отменено - а именно такова стратегия всех отвергнутых, эмиссаров “мира хаоса” от Каина до Эсава).

Важно однако иметь в виду, что компрессия и подчинение старшего младшему - это не только начало человеческой истории, но и начало истории творения в целом. Оно начинается с того, что старший Бог, Бог первой главы книги Бытия, универсальное божество, творящее небо и землю, оказывается сжатым и поглощенным Богом второй главы, племенным Богом хитрости с его странными запретами, провоцирующими собственное нарушение, двойственными деревьями и вообще “веселыми историями”, носящим имя из четырех букв - также смутно укаывающее на некоторое действие в будущем, то ли в настоящем, то ли в прошлом: “глагольные имена будущего” детей Авраама (также обычно состоящие из четырех букв) разворачивают по разному это сжатое.

Теология Йосефа - это теология декомрпессии, позволяющих овладеть силой сжатия изнутри, создать амбары и хранилища для того, что удерживает вместе начальные и конечные пункты сжатия и что первично по отношению и к старшим, и к младшим. “И узнай сегодня, и запечатли на сердце своем, что Бог, носящий имя из четырех букв, это Господь универсума: на небе сверху и на земле снизу нет большего”: всякий избыток - лишь эффект автомата сжатия, возникающий «над» или «под», и оттого тот, кто владеет секретом сжатия, владеет также и тайной избытка и благословения.

В развернувшейся в последние дни дискуссии о философии университета и философии сетей централынм мне кажется не противостоянии философии как "знания об истинной жизни" и философии как "ненужного" (в целом, и то, и другое кажутся мне скорее тактиками в обще-стратегическом "умении расположиться": как говорил Екклезиаст, в день радости будь в радости, а в день гнева - смотри, или что-то вроде этого, в общем, время жить по истине, и время предаваться бессмысленному). Более же существенным мне кажется затрагиваемый Антоном вопрос о "существовании философа под маской". Эта ницшевская тема философа, который во всякую эпоху вынужден кем-то притворяться, от шамана до академического ученого и вот теперь блогера, была всегда мне близка. Однако в послденее время все больше думаю о том, не закончилась ли эта история.

Ведь необходимость "действовать под маской" - лишь внешнее проявление замаскированности философии для самой себя, такого ее устройства, при котором она всегда говорит не о том, о чем на самом деле хочет сказать, а то, что хочет сказать, только показывает: своей архитектоникой, разворачиванием, "представлением". Именно такое ее устройство имеет в виду Хайдеггер, раассуждая о том, что самое главное в мысли философа не то, что он помыслил, а то оставшееся непомысленным, которое мы можем помыслить только благодаря тому, что он его не помыслил. Философ притворяется "не собой" только потому, что он на самом деле "не он сам" (и точно об этом же - делезовское рассуждение о смысле пропозиции, который никогда не может быть выражен ей самой, а может быть выражен лишь еще одной пропозицией. На самомм деле, и у Делеза, и у Хайдеггера есть моменты повеселее).

При этом предполагается, что главная заслуга философа в том, что он "знает, что ничего не знает": всякий другой тоже "не он сам", но даже об этом и не подозревает, философ же способен говорить так, что в его речь это "знание о не знании" каким то образом проникает, а через это - заражает и соблазняет, и его самого, и слушающего. Этот "эффект", сопровождающий речь, и есть главное: отсюда и отделенность его реального существования (в университете, монастыре, вигвавме, социальной сети) от производимого им воздействия.

Но насколько действительно философия обречена говорить не то, что делает, и делать не то, что говорит? В определенный онто-экономической истории это и действительно было лучшим, что можно предпринять. Но есть сильное подозрение, что времени изменились. Собственно, именно требование такого real talk лежит в основе как гегелевской диалектики, так и различных подвидов аналитической философии. То есть иными словами, думаю, надо наконец задаться вопросом о том, как перестать быть отделенным от собственной эффектности: а уж в храме, в университете или в телеграме - это как нибудь само приложится.

И еще по поводу нужного и ненужного:

Возможно, именно способность к особого роду упрямству отличает действительно великих философов (или, по крайней мере, тех, кто понимает, “о чем на самом деле идет речь”, тех, кто чувствителен именно к онто-экономической составляющей философии, а впрочем, и не только философии): способность настаивать на том, присутствие чего никаким образом не может быть объяснено - но про что, тем не менее, они абсолютно точно понимают, что оно должно быть сохранено. Немаловажной частью этой способности является также умение отличать “патологическое ненужное”, то есть такое, настаивание которого объясняется лишь нашими личными обстоятельствами - от “ненужного универсального”, которое навязывает себя в силу онто-экономического расклада, в котором мы находимся. Впрочем, способность эта как раз и находит свое выражение в депатологизации - в умении сделать свои личные обстоятельства максимально сближенными с универсальными онто-экономическими: самоприравнивание к субстанции, обретение бессмертия путем причастности к абсолютному интеллекту.

Тут, однако, надо добавить: пока такая способсность остается "слепой" и интуитивной - она будет оставться лишь уделом одиноких гениев. Собственно, философия-то всегда и отличалась тем что делала два шага: обратить внимание на ненужное, впрячься в него и отказываться его бросить, несмотря на все уговоры (тут ее союзником как раз является искусство как индикатор разного рода "ненужности") - но после этого дать отчет о том, почему оказалось нужным именно это ненужное, а также и о том, как мы оказались им загружены.

Реальное осуществление философии в жизни (также уничтожающее ее специфичность в качестве отдельного рода деятельности и знания) и состоит в том, чтобы разработать протоколы, благодаря которым каждый мог бы понять, какое именно ненужное стоит нести, а какое бросать и как обернуться назад и понять, что ты нес все это время. Общество, в котором именно такого рода выясянение будет служить критерием социальной значимости и будет по настоящему справедливым: обществом где величие становится доступно каждому.

«Подсачник и тазик»
18 января 2025 год, Кузьминки
Акция КИ к столетию Жиля Делеза.

”Все заключается в самом пути… все зависит от пути, от того, чтобы… продержаться в дороге. Мыслительные пути этого разбора обладают тем своеобразием, что, будучи в дороге, на таких путях мы ближе к месту, чем когда внушаем себе, что уже прибыли на место с целью поселиться там”. В этой формулировке Хайдеггера, пожалуй, в наиболее ясной форме дается отчет о том ветре смещения, который пронизывает всю историю Имманентного Невозможного. Однако не перестанет ли путь быть путем, если отправляющийся в него будет заранее знать, что он никуда не хочет прибыть? Резонно предположить, что тогда он может вообще не захотеть никуда идти.

Эта проблема решается обычно путем поддерживания странного двоемыслия: даже если в путь выходит только один, он должен быть расщеплен сам в себе на знающего и незнающего и идти в путь “с другом” - как в тех побегах из северных лагерей, когда незнающего брали с собой для того, чтобы съесть по дороге и таким образом продержаться в пути. На месте одного должны находиться два: один, думающий, что идет для того, чтобы поселиться, и другой, как бы едущий у него на спине, знающий, что место назначения - лишь предлог.

Это расщепление знания и не знания в истории ИН обычно носит диахронический характер и распределяется между разными историческими носителями: каждый следующий философ знает, что предшественник шел не для того, чтобы прийти, и “продерживается” в том пути, который был уже пройден до него (и именно будучи соединенными вместе они образуют настоящего “субъекта”, несущего на себе тяжесть данности неданного). Однако намечая пропущенное предшественником как цель, он совершает новый путь, в котором также не продерживается - но тем самым дает импульс для движения тех, кто придет после него. Именно поэтому с необходимостью “держаться в пути” связана и еще одна фундамаентальная черта истории Имманентного Невозможного, также фиксируемая Хайдеггером: “Хотя сам Кант сказать это был не в состоянии, но ведь во всяком философском познании вообще решающим должно быть не то, что оно говорит в высказанных предложениях, но то, что через сказанное открывается как еще не сказанное”.

Для мысли, развивающейся под знаком Имманентного Невозможного, место, в котором она располагается не идентично тем истинам, которые она высказывает, и существует лишь как “спектральное”, то, что разворачивается поверх и остается позади. Внутренний импульс развития этой мысли поэтому всегда определяется “синдромом Орфея” - попытками оглянуться, которые неминуемо приводят к тому, что остававшееся позади исчезает. История Имманентного Невозможного и есть история череды таких попыток, где каждая следующая эпоха делает своим объектом ускользнувшее от прежней - лишь затем, чтобы произвести на свет свою собственную ускользающую в Аид Эвридику.

Однако этот “вечный двигатель Орфея” может работать лишь пока он не станет “вечным двигателем для себя” - то есть пока участвующие в этом движении не до конца осознают принципы его устройства. Каждый новый выходящий в путь должен не знать, что повторит участь предшественника лишь для того, чтобы послужить топливом и толчком для следующего шага. Никто не согласится быть съеденным: история Имманентного Невозможного продолжается до тех пор, пока сохраняется возможность предполагать, что прошлый промах был вызван патологическими просчетами промахивающегося, его “метафизическими предрассудками”: например, его чрезмерным желанием дойти до конца.

Как только наступает момент, когда становится ясно, что промах носит системный характер, а субъект ИН всегда является шизо-субъектом, расколотым в самом себе и съедающим самого себя для того, чтобы двигаться дальше по своей линии ускользания, история ИН прекращается. Именно поэтому третья эпоха этой истории, эпоха Избытка, является также и последней: она создает объективные условия для фено-механической редукции, обеспечивающей прямой доступ к урагану, сдвигающими механизмы минимального соприкоснвоения и делающему промах неминуемым.

Благодаря информационному шуму вокруг "сигма-боя" ознакомился с творчеством Betsy и открыл для себя много нового. Вот, например, "Я не пон" идеально иллюстрирует тот момент, который меня всегда зачаровывал больше всего в теориях Поршнева. Человек разумный возникает именно благодаря непонимания (контр-суггестии): конкретно в тот момент, когда неанедратлец говорит тебе "Ну ка давай сюда своего ребенка, я его съем" - и ты вообще-то устроен так, что не можешь ослушаться приказа, ты на него реагируешь своего рода нервным тиком "взять ребенка и понести", и вот ты уже почти взял его и понес, и вдруг открываешь в себе эту сверх способность остановиться и отвеить: "Чо? Что-то я не понял. Что точно ты сказал?"

Этот момент начала человеческой истории тут замечательно зафиксирован. Но помимо этого, думаю, вообще важна очевидная притягательность в нынешней ситуации связанного с этим "я не пон" "минимально семантического", на котором, кстати, и остановился спекулятивный поворот. Мейассу дошел до знака лишенного смысла и молчит уже десять лет - потому что не может сказать ничего о тайне "Мегафон, телефон, Жанлуиджи Буфон": а между тем эта тайна оказывается сверх-востребована массами.

Еду в Сапсане. Думаю о том, что фраза "контент может содержать" по английски звучала бы как "soderjanie may content". Далее думаю о том, что и содержание, и контент - это по сути со-держание. Удерживание вместе разделенного может удерживать вместе разделенное. Далее уже не думаю.

Замечательная формулировка у Галковского:

«Достоевский: романы – гениальны, статьи – талантливы, письма – посредственны. Исходя из писем (только) непонятна его высокая самооценка (а ругань на Тургенева вообще выглядит мелко и пошло). Но это ещё легкий случай. А если мои произведения – не центр моего «я», и я чувствую, что это не главное, что по ним нельзя судить обо мне? Если это проза Блока, музыка Грибоедова, письма Чайковского? Может быть, гениальна у меня сама моя жизнь, ритм жизни. Как же это со стороны почувствовать? Если только долго, годами, всматриваться в меня (и всматриваться благожелательно, любовно), знать мою жизнь, то иногда, может быть на какой-то пожелтевшей фотографии, случайно попавшейся на глаза, промелькнёт ускользающая тень этой гениальной гармонии. Промелькнёт трагическое величие моей жизни. Но как же это «доказать»? Как вообще чудовищна идея доказательства, оценки… красива и величественна моя неосуществлённая жизнь. То есть, собственно говоря, мой центр, суть моего «я» находится почти в ничто…

Юноша 17-летний – удивительно красивый. В этом центр его бытия. Вот другой юноша, некрасивый, но трогательно влюблённый и любящий. А вот третий – гениальный в своём желании любви, гениальный своим состоянием предлюбовного опьянения. Как это видно в последнем случае? Он может рисовать, писать стихи, петь. А если этих прорывов в реальность нет?! А он мучается, чувствует, что что-то тут не то, что он чем-то удивительно хорошим отличается от окружающих. А чем – и сам толком не знает. И начинает что-то бормотать. Ему говорят: «Каша это, которая сама себя хвалит. Где документы? Вы докажите…

Может ли такая жизнь проявиться, сбыться? Конечно. В любви. Любимый и любящий человек поймёт, угадает. Но для любви нужна актуализация. Можно продолжать любить вдруг потерявшего красоту. Но полюбить такого человека невозможно. Буквально «не за что». А любят всегда за что-то. Отсюда обречённость на одиночество. Ведь собственно моё «что-то» почти ничто…

А может быть как раз самые гениальные гении остаются незамеченными и навсегда непризнанными? А?»

Вот именно проблему такого «доказательства» и решает прежде всего коинсидентальная философия. Коинсидентальное общество - это общество, где именно «непроявляемое» делается проявленным и не принуждено больше существовать как «ничто», как болезненно-ускользающее и обреченное, а может быть исчислено и доказано.

Главный «тупик» у Галковского - именно в отказе от доказательства. Есть еще интересный момент попытки отсылки к абсолютному взгляду: «Зачем же мне еще доказывать? Бог знает обо мне, видит» - которая через сотню страниц натыкается на лаконичное: «В том-то и дело, что не видит и не знает». Ни любовь, ни божественное знание, ни жизнь не спасают. Освобождения надо добиваться своею собственной рукой.

Собственно, сам отказ от «доказательства» уже предполагает, что мы согласны с противостоящим нам «обществом производительности» в самом главном: в том, что лишь «продукт» может быть проявленным и исчисляемым. Подрыв гегемонии Имманентного Невозмозможного - это прежде всего размыкание отождествления «произведения» и «прорыва в реальность». Однако для этого необходимо изменить базисное понимание того, что означает «быть реальным».

Всякое избавление всегда осуществляется по библейской формуле «взять народ из народа». Собственно, именно в том, чтобы отделить «народ» от «народа» избавление и заключается: нечто представляется монолитным, но в нем есть внутренний непокой, то, что в этом монолитном «больше и сильнее», чем оно само - и с силой и величиной чего это «само» не справляется. «Не справляется» проявляется прежде всего в стремлении подавить (загрузить работой), заставить «строить города-склады». Однако подавление вызывает контр-подавление (египетские казни): монолитность начинает трясти, от этой тряски в ней появляются трещины. И, наконец, становится возможным «выход из теснин»: выявление причины тряски, сбрасывание змеиной кожи. Этим, впрочем, дело не заканчивается: сброшенное отказывается отсутступать и преследует - а освободившееся всегда освобождается в облаке пыли и праха, великого смешения, которое оседает лишь постепенно.

Жиль Делез как зеркало
(4 простых правила для чтения)

1. Для понимания делезовской философии прежде всего необходимо принимать в рассчет, что вся она представляет собой последовактельность высказываний "а и b", причем "а" и "b" указыавют на два разных языка. Делез - как животное, которое сначала говорит "мяу", а потом "гав", и так несколько раз подряд (три).

Уточнение:
- Делез говорит не на множестве языков - он говорит на двух. Он говорит о множестве разных вещей - но о всех этих вещах он говорит то на одном языке, то на другом.
- Описание всего этого в лингвистических терминах является некоторым компромисом: различие языков является следствием различия миров, то есть различия онто-экономических прицнипов. Однако, поскольку речь идет о текстах, такое описание приемлемо.
- Попытка формулировки грамматик этих языков (или онто-экономических принципов миров) предпринимается Делезом в "Представлении Захер-Мазоха". Здесь они описываются как языки перверсии: садизм и мазохизм (что, как мы увидим, является истиной философии Делеза, однако ложно по отношению к самим этим языкам). В качестве базисных структур миров, на которых основаны эти языки, выявляются трансгрессия и резонанс. Таким образом, можно сказать, что Делез говорит то по-садистски, то по-мазохистски, или располагается то в мире трансгрессии, то в мире резонанса.

2. Делез говорит "а и b" для того, чтобы сказать "и". Два мира нужны ему, для того, чтобы указать на возможность третьего - однако эта возможность для него осуществляется только в соединении мира-1 и мира-2. Это становится причиной того, что третий мир постоянно коллапсирует во второй (прежде всего просто потому, что для того, чтобы сказать "и", необходимо "b", но также и из-за того, что сутью второго мира, мира резонанса, является именно утверждение дизъюнктивного синтеза", "и", как основы реального). Этот коллапс является подлинным двигателем возобнволения выскаывазний "а и b": каждое следующее пытается удержать то, что было упущено прежним. Именно поэтому философия Делеза действительно является философией перверсии: как и перверсия, она основана на попытке оглянуться назад.

Дополнение:
- Это приводит к тому, что, несмотря на все стремление к унивокации, философия Делеза оказываеется фундаментально эквивокальной, или, как минимум, основанной на анологии: внутренний резонанс мира b зеркально отражается в мета-резонансе между мирами. Это - одно из основных внутренних противоречий делезовской мысли.
- Для того, чтобы сказать "и", "а" необходимо не в меньшей степени, чем "b". Книга Бадью о Делезе остается одной из важнейших именно потому, что она обращает внимание на эту простую истину. Мета-резонанс подменяется мета-траснгрессией. Проблема "коллапса третьего" от этого не исчезает - но делается куда более видимой.

3. Именно пункты 1 и 2 делают Делеза главным философом современности. Постоянные переходы от мира трансгерсии к миру резоаннса для того, чтобы в промежутке между ними появился третий - суть всего Нового Времени (а, так как новое время отменяет старое, ретроактивно подсоединяя его к себе - и всего времени вообще). Делезовская философия - единственная, обладающая достаточной мощностью для того, чтобы вобрать в себя не одну, другую или третью ступень этого мира третьего завета, но все их сразу. Эта мощность делает возможной артикуляцию "проблемы третьего" как задачи - а также подготавливает понимание того, что оно может быть удержано только как четвертое: то есть толкьо при условии формулировки автономных онто-экономических оснований и отдельного языка того мира, который в современности третьего завета может быть дан только как "и" - то есть только как всегда упускаемое. (В делезовской философии это понимание смутно пристутствует в виде вопроса о "третьей книге", а также в фигуре /безуспешно/ пытающегося противостоять миру перверсии "человека знака").

4. Краткий трактат о методе коинсидентальной философии.

Представим себе человека, не знающего букв, но тем не менее все же пытающегося прочитать то, что ими написано. Увидев буквы “п” и “н”, он сразу же задается вопросом: автор вообще как, за то, чтобы черточка была сверху или посередине? Дальше возможны варианты. Если по каким-то причинам автор вызывает отторжение и ненависть - заявить, что весь его текст это пустой и противоречивый набор высказываний, бессмысленная мишура, что он путается и сам не знает чего хочет. Либо, если автор нравится, наоборот, сказать, что это у него такая принципиальная, не тривиальная и глубокая позиция, что и не должно быть различия между черточкой сверху и черточкой снизу, а думать, что оно должно быть - это метафизический предрассудок, а тут различие, или диалектика, или смещающий и сдвигающий границы читательского “я” монтаж аффективных атракционов, призванный показать, что “то, что внизу - то и вверху” и ввергнуть нас в потоки становления и декодифицированного желания.

Именно таким образом устроено большинство существующих “прочтений” (ненавижу это слово, но они его заслуживают) Делеза. А, впрочем, и всякого другого философа. Однако в этом философия - “школа жизни”: поскольку в нашем отношении к реальности мы также имеем тенденцию вести себя именно как такого рода “прочитывающие”.

Конечно, надо добавить, что и в философии, и в жизни - в противоположность нашему примеру - алфавит никогда не известен заранее. Великие философы, также, как и реальность, пишут буквами, которых раньше не было - и которые обретают контуры именно в процессе написания (и это единственная стоящая причина для того, чтобы что-то вообще писать). Поэтому по настоящему важным вопросом является вопрос о том, могут ли существовать протоколы и принципы распознавания букв. Собственно, такое знание и есть единственно необходимое.

Побеседовали с Семеном Лариным о материалистической диалектике совпадений. Кажется, вышло довольно любопытно.

Уже в пятницу - новая лекция курса о совпадениях и несовпадениях. А запись первой теперь доступна онлайн.

В первом классе я подружился с мальчиком по фамилии Горланов. Дружба наша основывалась на том, что мы оба хотели стать моряками. Мы читали книжки про море, строили планы на морское будущее и сидели за одной партой.

Все закончилось в тот день, когда в класс пришла мама нашей одноклассинцы, сказала, что есть билеты на спектакль в ТЮЗе, и спросила, кто хочет пойти. Я поднял руку. Горланов после этого отсел от меня и сказал, что дружить больше не будет. Потому что настоящие моряки в театр не ходят.

Все время вспоминаю о нем, читая Греле. Горланов, конечно, был тогда настоящим одиночным мореплавателем и анти-философом, радикально противостоящим борделю мира. А я вот им не стал: завтра обсудим почему.

(Только уже написав все это, понял, что с точки зрения костяка согласных, фамилии Горланов и Греле почти совпадают. Люди в спектакле нашей жизни выстраиваются в серии: эта отмечена знаком «грл» - возможно, горла?)