[2/2]

Крах советского человека знака лучше всего зафиксирован в этой сцене «Осеннего марафона», где Бузыкин смотрит пародию на «Семнадцать мгновений весны».

Человек знака осознает, что он всегда был смешон, со всеми попытками разместить свою несуществующую реальность в том или ином прекрасном далеко - в Англии или в Германии, отделенную временем и пространством. Он никогда не был Штирлицем или Шерлоком Холмсом, а всегда был Бузыкиным, нелепо пытающимся балансировать между дивергентными сериями двух несовозможных женщин. При этом, кстати, по отношению к каждой их них осуществляя политику одновременного совмещения «проката» и «доедания», не-пользования и полного истощения.

Целью коинсидентальной философии является предоставить онто-экономические основания именно для этого «теневого» и советского, и сделать общество прояснения не несбыточной мечтой, которой сохраняют верность несмотря на безнадежность этого предприятия, а устойчивой и доминирующей реальностью.

Это станет бывшим всегда как только начнется.

Главная заслуга Бадью - прояснение того факта, что “событие”, то есть та опора, благодаря которой мы можем перейти из одной ситуации в другую (перерасположиться), возникает в результате “незаконного соединения”. Событие - это “ультра-единое”, для появление которого необходимо, чтобы не включенные в ситуацию элементы были нелегитимным образом “подсчитаны как одно”, соединены и удержаны вместе так, как с точки зрения ситуации их удерживать “нельзя”.

С этой главной заслугой, однако, связана также и главная проблема: нелегитимный подсчет остается охарактеризован лишь негативно, как “запрещенное” ситуации. Как именно производится этот подсчет остается тайной. Именно поэтому возникновение события в конечном итоге остается некоторой “милостью” и даром высших сил - и, в конечном итоге, зависит только от везения или, возможно, некоторой одаренности и виртуозности. Вся формализация события относится лишь к тому, что событию предшествует - или к тому, что за ним следует. Несмотря на всю анти-делезианскую критику, событие у Бадью, как парадоксальный объект Делеза, оказывается либо всегда перед нами, либо уже за нами.

Иными словами можно сказать, что философия события Бадью это философия последователя или зрителя. Она хорошо объясняет как быть “носителем истины” культурной или большевистской революции во Франции последних десятилетий, или как быть “носителем истины”, великого произведения, но вообще не объясняет, как быть Лениным, Мао или Вагнером. Между тем подлинная имманентизация должна быть именно имманентизацией гениальности: у каждой кухарки должен быть мануал, позволяющий ей быть Лениным и Вагнером.

К коинсдиентальной теории раздевания (и Москвы):

В "Странной женщине" Райзмана все держится на формулируемом героиней противопоставлении "раздетой женщины" и "обнаженной женщины". При этом само название свидетельствует о том, что сама героиня ни та, и ни другая: она "женщина странная". Эта странная женщина по ходу развития событий дважды возвращается в Москву: один раз бросив в гостиничном номере в Восточном Берлине мужа, озабоченного договорами и бумагами, с которым должна была ехать в Париж, второй раз - из Загорска, куда уезжает, бросив также и любовника (к которому уехала от мужа). При этом Москва первого приезда оказывается именно "Москвой раздевания" (траектория нахождения в Париже постоянно присутстсует, и все нахождение героини в Москве осуществляется как бы из под этой снятой как одежда линии развития событий. Именно поэтому все рушится, как только она пытается "обнажиться" и сделать явным свой уход от мужа). Москва же второго приезда - это некоторое странное будущее, в которое героиню увозит поезд вместе с преследующим ее на протяжении всей второй загорской серии сталкером, который на семь лет ее младше, - и который очевидно не в состоянии ее ни раздеть, ни обнажить. Но ей это, как выясняется, и не нужно. Ей нужна не раздетая Москва, с которой сняли Париж, и не обнаженный Загорск (где все такое как есть, где она дома, где все ее любят, где сестра с четырьмя детьми и мама с песней "валенки") - а странная и недостижимая Москва, в которую можно вернуться, лишь дважды ее покинув.

Странность и раздевание.
(Странная женщина [2])

С коинсидентальной точки зрения противопоставление “раздетого” и “обнаженного” - это искаженная форма противостояния двух модусов раздевания, необходимых для совокупления. Собственно, искаженность как раз и проявляется здесь в том, что раздетость оказывается присвоена лишь одной из форм раздевания - отождествлена с трансгрессивным “проникновению под”, стремящимся прорваться через одежду к “подлино голому”. Под асфальтом пляж: и для того чтобы сохранить свою подлинность и желанность, это запредельное должно всегда удерживать свой статус, должно удерживаться именно в качестве “того, что было под одеждой до того, как ее сняли”. Обнаженное же, абстрактно изъятое из процесса раздевания, приобретает форму ультимативно- или архе-голого, которое всегда будет находиться за всяким раздеванием (и по ту сторону генитального) - то есть того, чего никакому проникновению под не достигнуть, но что существует для него как регулятивная идея (например, настоящей и большой любви, которой в наше время уже не бывает).

Однако сама по себе эта регулятивность и недосягаемость представляет из себя лишь мистификацию альтернативного способа раздевания: это “мазохизм с точки зрения садизма”, “резонанс для трансгресии”. Реальная же и конкретизированная форма этого “обнаженного” - альтернативный способ раздевания, основанный не на минимальном проникновении, а на максимальном прилегании. Здесь одежда убирается не для того, чтобы “проникнуть под”, а для того, чтобы она перестала мешать и быть на месте “настоящей одежды” - голой кожи, никогда полностью не совпадающей с самой собой, своего рода мерацающих одеяний из света/кожи, простирающихся над телом, всегда прилегающих к нему максимально близко - но никогда ему не тождественных: венец, тело славы, спектр (пожалуй именно опыт его видения и даже слышания как своего рода высокочастотного звона был главным впечатлением от моего первого сексуального опыта).

Требование “странности”, исходя из этого, может иметь два смысла. Первый - (не умеющий назвать себя) толчок к тому, чтобы демистифицировать обнаженное, и обеспечить его разворачивание не как героического идеала “настоящей любви”, а как того, что располагается в резонансе между сериями: городами, профессиями, мирами, телами (странность мазохиста для садиста). Однако есть и второе: страность за пределами странности или наслаивающася на странность: это уже императив выхода за пределы самого противопоставления двух типов раздетости. Этот выход все еще имеет форму “странного” поскольку остается взглядом со стороны: но это уже странность не-перверсивного для мира имманентного невозможного в целом: странность чебурашки для перверта.

Коинисидентальная теория же позволяет осуществить снятие (как одежды) именно этого “странного” - в матриалистической диалектике генитального, самого странного, снимающего себя в оргазме и становящегося абсолютно простым.

Для situationship пока нет русского перевода. Между тем, по аналогии с relationship, вполне подошел бы буквальный: «У вас с ней отношения? - Нет, расположения»

Главный вопрос философии — это не вопрос “отчего есть нечто, а не ничто?”, как полагал Лейбниц, а вопрос “отчего есть так много лишнего?”.

Однако ответить на этот вопрос невозможно, не дав ответа на другой: “отчего всегда чего-то не хватает?” (поскольку “лишнее” — это именно то, для чего не хватило: места, времени, внимания).

На самом же деле, конечно, это две разные формы одного и того же вопроса: мужская и женская.

В соответствии с принципом “сколько прояснения, столько и владения”, единственным собственником в коинсидентальном обществе является совпадение. Причем собственность здесь относится как к владению объектами и вещами, так и к “свойствам”: черты характера, наклонности, желания точно так же никому не принадлежат и никто не может претендовать на то, что они “его”/“ее”. Коинсидентальное общество уничтожает собственность не только на внешний, но и на внутренний мир.

Распределяется же эта собственность (в соответствии с делающимся возможным благодаря исчислению сред анализом “букв души”) коинсидентальные советы разного уровня. Конисидентальное общество, таким образом, напоминает “Вавилонскую лотерею” Борхеса, с той существенной разницей, что власть случайности, заменена исчислимыми и оттого обсуждаемыми принципами совпадения, а “перемена участи” касается не только места человека в обществе, но и его внутренних склонностей и свойств (само разделение между этими областями уничтожается плоской коинсидентальной онтологией).

Коинсидентальные советы принципом своего составления реализуют основной (не антагонистический) конфликт к-общества: противостояние стихийного и планомерного. На половину они состоят из “носителей простого знания”, тех, кто занимается изучением теории и практики удерживания-вместе- разделенного. На другую же половину советы состоят из “виртуозов прояснения” - тех, кто, возможно не обладая даже и “простым знанием” об удерживании вместе разделенного тем не менее успешно в различных областях своей жизни прояснение осуществляет. “Знающие о совпадении” занимают свои места в соответствии с разработанными процедурами обучения и передачи коинсидентального знания, а “виртуозы прояснения” стихийно выдвигаются массами, благодаря тому авторитету и “славе”, которую они приобретают. (В какой-то степени это устройство воспроизводит модель сочетания власти советских и партийных органов, на которой должно было основываться советское общество, но которая, при этом, никогда не была по настоящему реализована. Похоже, та же идея лежит в основе иранской модели сочетания власти духовных лидеров и демократически-выборных институтов.) Так или иначе, любой из советов в своем функционировании представляет собой “единое, делящееся надвое” (причем, скорее, не по принципу “теория” - “практика”, а по принципу планомерность - стихийность).

Основной деятельностью советов как раз и является разбор и обсуждение “случаев прояснения”: претендующие на ту или иную “собственность” (должность, внимание, способность), представляют свои линии прояснения перед советом. Такое представление чаще всего, вероятно, будет являться результатом споров и конфликтов по поводу “владения” - однако не исключено, что иногда они могут инициироваться и самими советами (также опирающимися в этом на анализ конисидентальных рядов).

Такие “спектакли прояснения” соединяют в себе то, что в нынешней ситуации разделено и функционирует как произведения искусства, спорт, судебные разбирательства, терапия разного рода и производственная деятельность. Именно они являются центром жизни как всего коинсидентального общества, так и каждого из его членов. Это - то, чем человек прояснения занимается, и то, что определяет, кем он является и чем владеет.

Производство и распределение вторичны по отношению к прояснению: чем человек должен заниматься, чем владеть, с кем и каким быть определяется тем, как и что он проясняет. Реализация этого принципа позволяет решить проблему отчуждения в ее наиболее глубинном истоке и обеспечить примирение человека с его родовой сущностью.

Человек на фото - Эммануил Енчмен, один из главных прото-коинсидентологов двадцатого века. В рамках оптического поворота настало время увидеть его лицо.

Енчмен, если и известен, то своими написанными в стиле платоновских персонажей тезисами "Теории Новой Биологии", изданными в первые годы после революции.

Сохранившиеся в архивах тексты позволяют увидеть, что это был последовательный теоретик "простого знания". Оно было главным в ранних текстах о "великом учении богоэмоции" (с цитатми из Ницше и Шестова). Оно сохранилось в предложениях реорганизации общества на основе системы биологических паспортов и введении "карточек на труд и на потребление на основе коэффициента радостности". И оно приобрело окончательную форму в 40-ые и 50-ые - в последовательном настаивании на "необходимости превращения всех наук в единую науку о законах движения материи". В результате, вместе с упразднением разделения труда и уничтожением профессий, должна стать действительной и быть уничтоженной и сама философия. (Енчмен при этом искренне не мог понять, отчего к нему так недоброжелательно относятся академики из ИФАН).

Подробнее обо всем этом, а также о других прото- и палео- коинсидентологах, о тайне нашего времени как тайне "смерти от поцелуя", о резонансе и трансгрессии - завтра, в 18.00 в Москве - на первой лекции краткого курса по коинсидентальной философии.

Делез и Гваттари, развивая Маркса, пишут, что капитализм является не только истиной всех предшествующих общественно-политических формаций, но и сутью природы и космоса как таковых. Однако это утверждение ошибочно: сутью природы и космоса является не капитализм, а развитой социализм. Космос - это не прерванная революция, а не доведенная до конца попытка исправления этой прерванности, заканчивающаяся (тепловой) смертью от поцелуя, смертью во сне.

Назначением же человека является разбудить эту мертвую царевну. Собственно, Ильенков со своим проектом разума, взрывающего вселенную, чтобы победить энтропию, мыслил в сходном направлении (мудрецы видят предстоящее: Ильенков предчувствовал наступление развитого социализма еще в 50ые). Однако средства, которые он предлагал для пробуждения, оказались недостаточными, и поэтому ему пришлось в конечном итоге удовлетвориться взрывом (разрезанием горла) внутри отдельно взятой монады.

Для того, чтобы действительно достигнуть пробуждения, необходимо решить основное противоречие этого космоса, где все гибнут во сне от бесконечной любви: противоречие между монадическим характером разворачивания спектакля прояснения и частным характером его присвоения.

Фигура другого является главным эмиссаром власти Имманентного Невозможного в онто-экономике последних столетий. Жан-Пьер Дюпуи где-то говорит о «фантазматическом нарциссизме», свойственном европейскому сознанию Нового Времени. Суть его заключается более-менее в формуле «гналась за вами два часа, чтобы сказать, что вы мне не нужны»: фантазматический нарцисс постоянно нуждается в Другом для того, чтобы утвердиться в своем аутизме и заявить, что никакого другого ему не надо.

Другой присутствует именно отсутствуя. И именно эта структура «отсутствуюещго пристутствия» и делает его основным посланником Имманентного Неовзможного. Именно через это отсутствующее присутствие оно осуществляет свое господство - или, что собственно сводится к тому же: привлекательность и неистребимость этой явно абсурдной и обрекающей своих подданых на несчастье (несчастье белки в колесе, фрагменты которого рушатся с каждым ее скачком) фигуры объясняется тем, что как раз в ее отсутствующее присутствие и инвестировано онтологическое желание. Существовать для новоевропейского субъекта означает удерживать невозможное, сделавшееся возможным, но при этом сохранившее свою невозможнсоть - и оттого существовать для него значит существовать с другим.

Основанный на типологии минимального соприкосновения коинсидентальный анализ позволяет, однако, сделать важное уточнение. Власть «ненужного-нужного» Другого по разному осуществляется для мира Трансгрессии и мира Резонанса. Разница эта - разница этапов или фаз. Ненужная нужность, реализуясь в действительной этике, политике и желании, оказывается диахронически развернутой на два такта: «другой нужен» - «другой не нужен». Разница между механизмами власти другого в двух мирах заключается в порядке этих тактов: трансгрессия начинает с такта «нужен» для того, чтобы перейти к «не нужен», а резонанс движется в противопложном направлении - от не нужности другого к его нужности.

Этические системы, возникающие в результате этого фазового различия, можно в первом приближении описать как «этику воина» и «этику торговца». Такты первой всегда в конечном итоге сводятся к описаной Гегелем траектории диалектики раба и господина: воин трансгресии нуждается в другом для того, чтобы утвердить себя как не боящегося смерти от его руки, и как готового его истребить. Другой отбрасывается, но он нужен для того, чтобы выйти на площадь, встать лицом к лицу - и утвердиться в собственном трансгрессивном господстве.

Для резонанса же все начинается с аутичного «выращивания собственного сада»: каждый живет своей жизнью, развивает свои способности, думает лишь о себе. Однако этот первый такт неминуемое сопровождается вторым: «рынок решает», его невидимая рука перенаправляет мое индивидуальное и аутичное существование. Отсутствющий и не признаваемый другой возвращается как фидбек в форме денег - наиболее универсального (поскольку находящегося по ту сторону всех кодов и значений) и всеобщего языка (Дюпуи также много рассуждает именно про подобрную функцию денег как минимального с семантической точке зрения способа общения с другими). Деньги при этом могут быть как реальным, так и «символическим» капиталом, «квази-деньгами» индексов цитирования, лайков и количества подписчиков. Общим для всех этих денег является то, что «фантазматический нарцисс» резонанса будет всеми силами убеждать себя и других в своем презрении к ним и делать вид, что вообще на них не обращает внимания - но при этом именно они будут определять все его существование и его связь с реальностью.

Коинсидентальная онтология заменяет этих фантазматических нарциссов модерна новым человеческим типом. У порога стоит спекулятивный солдат прояснения - невиданный мутант, порождение мифогенной любви каст. Минимальное проникновение и максимальное прилегание - два световых меча в его руках. Исчисление сред - его бухгалетрские счеты для заключения сделок между мирами. Освободим дорогу: настала пора начаться спектаклю прояснения.

Какова та сверх-способность, благодаря которой мы, патологические существа, намертво привязанные к словами и делам и определяющим их обстоятельтсвам, обладаем доступом к абсолюту и можем воспитывать самих воспитателей (а также порождать собственных родителей)? Думаю, здесь стоит вновь обратиться к термину «спекуляция», вернув ему при этом зрительно-спекулярный характер. Спазматические вспышки, процарапываемые в высшем свете. Мультики, веселые картинки: боевая спекуляция Древнего Днями. Этот схематизм деда за спиной отца-рассудка и матери-созерцания - исток силы всякого воина и хитрости любого торговца.

(Сам термин «спекуляция» недаром оказался центральным в самоназвании последнего на настоящий момент значимого импульса в истории европейской мысли. При этом, однако, он остается скорее нерасшифрованным иероглифом. То переключающее усилие, благодаря которому конечность превращается из субъективного недостатка в объективное знание, толчок, выбрасывающий нас из конечного, носит характер именно «светового спазма». Проблема в том, что в отсутствии артикулированной азбуки схем минимального соприкосновения этот спазм, с одной стороны, оказывается чем-то как будто мистическим - а с другой стороны, стремление к картезианской артикулирвоанности запрещает о нем говорить.)

Противостояние Альтюссера и Деррида, описанное здесь как конфликт между точкой (возможность разрыва) и запятой (никакого разрыва нет, а есть одно только бесконечное ожидание), вызвало у меня сразу же ассоциацию с пушкинским «У Депрео была лишь запятая / а у меня две точки с запятой», которое я помнил с детства, но смысла которого никогда особенно не понимал. К счастью, со времен моего детства появилась сеть интернет, позволившая оперативно уточнить, что Депрео это Буало, который «в двенадцатилетнем возрасте был прооперирован в связи с мочекаменной болезнью. Последствием операции стала импотенция».

Пушкинское ad hominem, кажущееся фривольной и довольно жестокой насмешкой, на самом деле глубоко обоснованно. Конфликт между точкой и запятой (и между древними и новыми, в котором Буало был радикальным сторонником невозможности и ненужности разрыва с классическим прошлым и победы над ним) разрешается лишь в генитальном. Оно всегда появляется как результат разрыва (с частичными влечениями, со всей этой областью смутных ласк, эрогенных зон) - однако всегда ретроактивно изменяет собственное прошлое так что оказывается, что никакого разрыва не было. Именно из всего этого частичного и смутного генитальное и возникло. Такого рода опыт изменения прошлого - единственный и главный, с которым мы непосредственно сталкиваемся, но о котором сразу же забываем - описывает Пушкин (пусть и в несколько редуцированной фомре) в «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем».

Есть только один способ оказаться там, где мы всегда были - совершить решительный разрыв с местом, на котором мы всегда были. Эта тайна, тайна двух точек, тайна пули, попадающей в собственный след и спекулятивного суждения «барышня - крестьянка» - является главной тайной «Повестей Белкина». А возможно, и всей нашей жизни.

«Боже мой, боже мой! – сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, – так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…»

Как и “Бедные-несчастные”, “Анора”, с точки зрения онто-экономического анализа, является фильмом “обороны резонанса”. Главным оружием этой войны против восстания трасгрессии здесь также становится одомашнивание и приручение.

Собственно, вся траектория фильма задается именно движением от максимального прилегания (стрип-клуб с запретом на пенетрацию и вообще любое прикосновение, кроме скользяще-прилегающего через одежду) к табуированному в этом мире проникновению - и обратно к прилеганию.

Носителями “восстания трангсресии” вполне закономерно становятся русские. Однако при этом сам этот мир проникновения изначально представлен как не очень-то серьезный, причем на вполне базисном и материально-сексуальном уровне (нам прозрачно намекают, что с проникновением у героя Марка Эйдельштейна дела обстоят так себе, оно слишком уж минимальное). Эта минимальность и фарсовость проникновения дублируется и на других уровнях: вся трансгрессия оказывается всего-навсего подростковым бунтом несостоятельного сынка богатых родителей, а место ожидаемых брутальных “русских бандитов” оказывается занято братьями-армянами. Один из которых на протяжении всего фильма хнычет из-за полученного удара в нос, а другой пусть и разруливает ситуацию с помощью “гопника” Юры Борисова, но, как говорит в самом конце сам Борисов, “тебе ведь не было страшно”.

Точно так же, как Марк это “мамин олигарх”, Юра, если и гопник, то “бабушкин гопник” (как верно заметила админ канала “Заводская церковь”, “Анора” - это вообще фильм о русском-сыне (Марк) и русском-внуке (Юра)).

Трансгрессия не страшная, да ее уже и нет. Остается одно только бесконечное движение между тысячей плато баров и клубов в поисках исчезнувшего парадоксального объекта-Марка Эйдельштейна, брошенная в лицо его матери шуба “из русского соболя” и смех тоже вовсе не брутального отца - смех раба, радующегося, что кто-то посмел быть дерзким с его господином.

Наконец, прилегание полностью возвращает свои права - на водительском сиденье в бабушкиной машине Юры Борисова.

Резонанс как будто победил, или, точнее, стремится убедить сам себя, что и побеждать-то было некого. Вся “Анора” - это двухчасовое заклинание, направленное на то, чтобы оказалось, что ничего не произошло, брак аннулирован. Но только вот радости и торжества нет в этой победе. Скорее бесконечная усталость.

Завтра в 22.30, в ночь хошана раба, буду на радио асебия:

Иногда хочется простого человеческого максимального прилегания 🤩 с последующим минимальным проникновением 😉 Но осточертелое Имманентное Невозможное 🤬 как всегда не даёт 😭

Ничего не поняли? Так и должно быть! Экстренно фиксим ситуацию и продолжаем коинсидентологические штудии с философом Йоэлем Регевом

Катехизис начинающего коинсидентолога: что такое коинси-денто-логия? Как искать совпадения и что делать с навязывающимися образами? Как можно применять полученное знание в искусстве, политике, любви и повседневной жизни?

Эти и другие, более личные вопросы, мы, Александр *Зда и Полина Музыка, зададим отцу-первооснователю Йоэлю Регеву во вторник, 22 октября в 22:30, на Радио Свабода.

P.S. Однако если быть просвещённым действительно означает осмеливаться знать, то не должны ли мы осмелиться наконец овладеть самым главным знанием, — знанием о том, что происходит у нас за спиной? <...> Дети — это те, кто не знают, откуда берутся дети. В этом отношении любое подлинное просвещение должно быть сексуальным просвещением.
Йоэль Регев. Невозможное и совпадение

«Путь к истине открыт лишь людям без намерений» - пишет Юнг. Это могло бы быть также и девизом коинсидентальной этики, с одним уточнением. Для того, чтобы стать человеком без намерений, надо вначале быть человеком с намерениями.

Всякое намерение ценно лишь как взлетная полоса для прояснения. Разгон намерения необходим для того, чтобы взлететь - но так же и для этого же необходимо и знание о том, в какой именно момент от взлетной полосы следует оторваться.

В целом это близко к позиции Лифшица: «Чувствовать, думать, действовать согласно выбранному плану — свойство материи, «мыслящей материи», однако природа этого свойства такова, что сознание, соответствующее своему понятию, способно пересесть с одного коня на другого». Бессмысленные и досадные помехи часто могут послужить именно индикаторами необходимости отрыва.

(Возможно, кстати, что сходная модель лежит также и в основе магических практик, когда намерение предписывается довести до максимальной степени интенсивности, связать с тем или иным объектом, затем объект уничтожить, а намерение забыть)

Бессмысленная деятельность вообще является неотъемлемой частью нашего существования (а вовсе не специфическим эффектом нео-либерализма, как полагает Гребер). Сам факт обладания телом неминуемо ведет к необходимости заниматься не имеющим никакого смысла.

Это бессмысленное - одна из наиболее базовых форм “навязывающего себя”, именно потому что от него никуда не деться и в любой ситуации оно появится. Поэтому с точки зрения коинсидентальной этики взаимодействие с ним является одним из главных вопросов.

В целом это взаимодействие может быть описано как своего рода “имманентизация аскезы”: именно занятие этим бессмысленным позволяет “спилить углы” и траснофрмировать те аспекты ситуации, которые не могут быть изменены на уровне смысла (именно здесь мы в наиболее базисной форме сталкиваемся со “светом без мысли” и с задачей по его прояснению).

В этом отношении и “дерьмовые работы”, и ГУЛАГ являются попытками имманентизировать эту область прояснения бессмысленного - но попытки остающиеся в области власти имманентного невозможного (ГУЛАГ - ИН как “труда”, негации, “дерьмовые работы” - ИН как различия и избытка), и оттого развернутые к реальности «спиной». Коинсидентальная этика по настоящему осуществляет этот процесс имманетизации, делая возможным модерирование бессмысленного.

Коротко о предстоящих мероприятиях в Москве (трехдневный коинсидентальный континуум):

Завтра, 25.10, в 19.30 в галерее «Иль-Телем» — воркшоп «Фильмы детства». Попытка практического освоения коинсидентального модерирования реальности с помощью синоптических механизмов кино.

26.10 в 18.00 — третья лекция краткого курса о коинсидентальной философии в ММОМА. Преодоление диктата другого, спинозистко-гуссерлианская этика марафона (сбрасывания веса с помощью бега) и ее тупик, товарищ как агент совместного модерирования рядов.

27.10 в 16.00 там же в ММОМА — важная дискуссия об отношении конисидентальной теории к современной науке (и искусству). Обсудим с Алексеем Конаковым, Лерой Конончук, Евгением Коноплевым и Алеком Петуком вопросы, давно нуждающиеся в прояснении.