Частная собственность на опыт - главная проблема трансцендентальной дедукции у Канта. Одним из главных свойств опыта (и одной из его самых странных черт) действительно является привязанность. Помимо странности того, что мы находимся там, где находимся, с теми, с кем находимся, в качестве тех, кем являемся, помимо всех этих частных привязанностей, есть еще своего рода граунд-привязанность - сам факт того, что как бы ни менялись обстоятельства, мы обязательно будем во что-то ввинчены, пришпилены, как бабочка. Однако имеет ли эта привязанность вообще отношение к собственности - даже если мы по хайдеггеровски скажем, что это не она принадлежит нам, а мы ей? Возможно, конечно, именно она (привязанность) лежит в основе всех имущественных отношений вообще. Но настоящий коммунизм - это монадология без собственности и без принадлежности: никаких Карабасов-Барабасов, которым принадлежит театр (впрочем, всегда ненавидел Буратино в любых проявлениях. Но ладно, советский мультик 1959 года в целом ничего).

В целом, отношение коинсидентальной философии к собственности определяется формулой “сколько совпадения, столько и владения”. Здесь, как и в отношении к этическому, политическому и чему угодно другому, степень удерживания вместе разделенного является единственным критерием, определяющим верное и неверное, справедливое и несправедливое, доброе и злое.

Более конкретно это означает, что единственным основанием для собственности в обществе будущего является необходимость прояснения. В целом это совпадает с позицией, высказываемой рабби Нахманом из Брацлава:

“Ибо во всякой вещи в мире есть искры святости, падшие в миг крушения, а крушение - это аспект обломков букв, которые пали во всякую вещь в мире. И у всякой вещи есть ее час, и именно в этот час должна она прийти к этому человеку, у которого общий корень с искрами, которые есть в этой вещи. И когда приходит эта вещь к этому человеку, получает он жизненность от нее, а именно - от разбитых букв, которые в ней пребывают. И через это эти буквы становятся частью этого человека, его жизненности, и собираются в полный рост, и распространяется в жизненности всего тела, и с помощью этого восполняются буквы и есть у них полнота. И должна эта вещь пребывать у этого человека, чтобы он пользовался ею, до тех пор, пока не исчерпаны будут искры, относящиеся к его корню. А после этого переходит из его владения к другому человеку, ибо пришел час быть исправленным оставшимся буквам, относящимся к одному корню с тем другим человеком, и оттого выходит она из владения первого. А иногда бывает, что возвращается вновь вещь во владение того, кому принадлежала вначале, и из-за того, что не было у него тогда необходимых для этого частей души или духа, не мог он восполнить эти буквы до нынешнего момента, когда пришли к нему эти части души или духа, с помощью которых он может восполнить остающиеся буквы, а потому тем временем должна была эта вещь пребывать у другого человека. А когда восполняет он эти буквы, добавляется свет к его духу и душе, благодаря свету этих букв, которые пришли к нему и были им восполнены”.

Здесь важно, что “корень души”, определяющий мои задачи по прояснению, также не является чем-то стабильным и раз и навсегда данным: он изменяется, в том числе и благодаря взаимодействию с вещью и находящимися в ней “буквами”. Исчисление сред - это как раз базисная азбука, которая необходима, чтобы эти буквы различать и с помощью их читать.

Иными словами, с коинсидентальной точки зрения основой отношений собственности является прокат: любая вещь мне не принадлежит, а выделяется постольку, поскольку является моим “участком прояснения”. И в этом отношении нет разницы между вещами и “свойствами” - чертами характера, душевными склонностями и т.д. Все это - лишь разные области онто-проката. Наука о революции и наука о гильгуле (то есть перекатываниии душ) - частные подразделы этого глобального “знания о прокате”.

[1/2]

"Ваш русский разведчик живет напротив”.

То, что коинсидентальная философия является философией позднего СССР не составляет никакой тайны и является достаточно очевидным. Однако есть нюанс.

С онто-экономической точки зрения СССР 60-80-ых был обществом резонанса. При этом сама диалектика резонанса и трансгрессии ведет к тому, что с появлением на сцене резонанса неминуемо появляется также и “тень прояснения”. Как сопровождающий его эффект, на гребне его волны на миг выныривает на свет возможность онтологического и общественного устройства, уже не подчиняющегося законам ИН - устройства, при которой главным критерием, определяющим социальную и экзистенциальную весомость, является способность к увеличению степени реальности субстанции - дефиниции и резолюции претендующих на нас миров, перенарезании доктора Джекила и мистера Хайда как треков, которые могут быть сведены в оптимальный и лучший из возможных.

Эта возможность остается именно тенью и очень быстро оказывается поглощенной резонансом с его онтологической инвестицией в новое, в перемещение и отскакивание (Делез был и остается главным мыслителем этого поглощения - как с точки зрения намечания пути “человека знака”, так и с точки зрения невозможности предотвратить его коллапс: вся его философия именно таким коллапсом и является). И с этой точки зрения разницы между СССР и западным обществом потребления не было: и там, и там “человек знака” был обречен.

Разница, однако, заключалась в том, что позднее советское общество делает с экономической точки зрения абсолютно самоубийственную ставку на это обреченное и не имеющее (в тогдашних онто-экономических условиях) шансов на выживание. С экзистенциальной и культурной точки зрения позднесоветская реальность это реальность инвестиции именно в эту тень, в не имеющего никаких шансов призрака общества прояснения. Только такая жизнь и только такое существование систематически рассматриваются (и с этой точки зрения нет разницы между культурой официальной и как будто противостоящей ей маргинальной и подпольной) как имеющее смысл и ценность.
Именно эта фиксированность на тени прояснения и составляет специфику позднесоветского. Чем дальше, тем в большей степени элемент “обреченности” и “ненужности” перевешивает собственно содержательную сторону того, на что делается ставка: главное уже не само следование знакам, а то, что оно обречено (одной из наиболее показательных точек тут являются “Фантазии Фарятьева" и вся траектория Стругацких). И, наконец, вполне предсказуемым образом “человек прояснения”, принявший форму “человека поражения”, потерпел поражение - задохнулся в избытке резонанса.

Так вот, описываемый по первой ссылке механизм соединения “избытка-недостатка”, хотя и вполне точен (и при этом идеальным образом также соответствует тому, как устроена философия избытка - хоть в изводе события, хоть в изводе насыщенного феномена) - описывает именно то, в чем “верность тени прояснения”, составлявшая подлинную специфику позднего СССР, захлебнулась. Захлебнулась и умерла от стыда за этот свой избыток. Кустарный и неуклюжий. Которому, конечно, не под силу тягаться с настоящим взрослым избытком развитого общества потребления.

[2/2]

Крах советского человека знака лучше всего зафиксирован в этой сцене «Осеннего марафона», где Бузыкин смотрит пародию на «Семнадцать мгновений весны».

Человек знака осознает, что он всегда был смешон, со всеми попытками разместить свою несуществующую реальность в том или ином прекрасном далеко - в Англии или в Германии, отделенную временем и пространством. Он никогда не был Штирлицем или Шерлоком Холмсом, а всегда был Бузыкиным, нелепо пытающимся балансировать между дивергентными сериями двух несовозможных женщин. При этом, кстати, по отношению к каждой их них осуществляя политику одновременного совмещения «проката» и «доедания», не-пользования и полного истощения.

Целью коинсидентальной философии является предоставить онто-экономические основания именно для этого «теневого» и советского, и сделать общество прояснения не несбыточной мечтой, которой сохраняют верность несмотря на безнадежность этого предприятия, а устойчивой и доминирующей реальностью.

Это станет бывшим всегда как только начнется.

Главная заслуга Бадью - прояснение того факта, что “событие”, то есть та опора, благодаря которой мы можем перейти из одной ситуации в другую (перерасположиться), возникает в результате “незаконного соединения”. Событие - это “ультра-единое”, для появление которого необходимо, чтобы не включенные в ситуацию элементы были нелегитимным образом “подсчитаны как одно”, соединены и удержаны вместе так, как с точки зрения ситуации их удерживать “нельзя”.

С этой главной заслугой, однако, связана также и главная проблема: нелегитимный подсчет остается охарактеризован лишь негативно, как “запрещенное” ситуации. Как именно производится этот подсчет остается тайной. Именно поэтому возникновение события в конечном итоге остается некоторой “милостью” и даром высших сил - и, в конечном итоге, зависит только от везения или, возможно, некоторой одаренности и виртуозности. Вся формализация события относится лишь к тому, что событию предшествует - или к тому, что за ним следует. Несмотря на всю анти-делезианскую критику, событие у Бадью, как парадоксальный объект Делеза, оказывается либо всегда перед нами, либо уже за нами.

Иными словами можно сказать, что философия события Бадью это философия последователя или зрителя. Она хорошо объясняет как быть “носителем истины” культурной или большевистской революции во Франции последних десятилетий, или как быть “носителем истины”, великого произведения, но вообще не объясняет, как быть Лениным, Мао или Вагнером. Между тем подлинная имманентизация должна быть именно имманентизацией гениальности: у каждой кухарки должен быть мануал, позволяющий ей быть Лениным и Вагнером.

К коинсдиентальной теории раздевания (и Москвы):

В "Странной женщине" Райзмана все держится на формулируемом героиней противопоставлении "раздетой женщины" и "обнаженной женщины". При этом само название свидетельствует о том, что сама героиня ни та, и ни другая: она "женщина странная". Эта странная женщина по ходу развития событий дважды возвращается в Москву: один раз бросив в гостиничном номере в Восточном Берлине мужа, озабоченного договорами и бумагами, с которым должна была ехать в Париж, второй раз - из Загорска, куда уезжает, бросив также и любовника (к которому уехала от мужа). При этом Москва первого приезда оказывается именно "Москвой раздевания" (траектория нахождения в Париже постоянно присутстсует, и все нахождение героини в Москве осуществляется как бы из под этой снятой как одежда линии развития событий. Именно поэтому все рушится, как только она пытается "обнажиться" и сделать явным свой уход от мужа). Москва же второго приезда - это некоторое странное будущее, в которое героиню увозит поезд вместе с преследующим ее на протяжении всей второй загорской серии сталкером, который на семь лет ее младше, - и который очевидно не в состоянии ее ни раздеть, ни обнажить. Но ей это, как выясняется, и не нужно. Ей нужна не раздетая Москва, с которой сняли Париж, и не обнаженный Загорск (где все такое как есть, где она дома, где все ее любят, где сестра с четырьмя детьми и мама с песней "валенки") - а странная и недостижимая Москва, в которую можно вернуться, лишь дважды ее покинув.

Странность и раздевание.
(Странная женщина [2])

С коинсидентальной точки зрения противопоставление “раздетого” и “обнаженного” - это искаженная форма противостояния двух модусов раздевания, необходимых для совокупления. Собственно, искаженность как раз и проявляется здесь в том, что раздетость оказывается присвоена лишь одной из форм раздевания - отождествлена с трансгрессивным “проникновению под”, стремящимся прорваться через одежду к “подлино голому”. Под асфальтом пляж: и для того чтобы сохранить свою подлинность и желанность, это запредельное должно всегда удерживать свой статус, должно удерживаться именно в качестве “того, что было под одеждой до того, как ее сняли”. Обнаженное же, абстрактно изъятое из процесса раздевания, приобретает форму ультимативно- или архе-голого, которое всегда будет находиться за всяким раздеванием (и по ту сторону генитального) - то есть того, чего никакому проникновению под не достигнуть, но что существует для него как регулятивная идея (например, настоящей и большой любви, которой в наше время уже не бывает).

Однако сама по себе эта регулятивность и недосягаемость представляет из себя лишь мистификацию альтернативного способа раздевания: это “мазохизм с точки зрения садизма”, “резонанс для трансгресии”. Реальная же и конкретизированная форма этого “обнаженного” - альтернативный способ раздевания, основанный не на минимальном проникновении, а на максимальном прилегании. Здесь одежда убирается не для того, чтобы “проникнуть под”, а для того, чтобы она перестала мешать и быть на месте “настоящей одежды” - голой кожи, никогда полностью не совпадающей с самой собой, своего рода мерацающих одеяний из света/кожи, простирающихся над телом, всегда прилегающих к нему максимально близко - но никогда ему не тождественных: венец, тело славы, спектр (пожалуй именно опыт его видения и даже слышания как своего рода высокочастотного звона был главным впечатлением от моего первого сексуального опыта).

Требование “странности”, исходя из этого, может иметь два смысла. Первый - (не умеющий назвать себя) толчок к тому, чтобы демистифицировать обнаженное, и обеспечить его разворачивание не как героического идеала “настоящей любви”, а как того, что располагается в резонансе между сериями: городами, профессиями, мирами, телами (странность мазохиста для садиста). Однако есть и второе: страность за пределами странности или наслаивающася на странность: это уже императив выхода за пределы самого противопоставления двух типов раздетости. Этот выход все еще имеет форму “странного” поскольку остается взглядом со стороны: но это уже странность не-перверсивного для мира имманентного невозможного в целом: странность чебурашки для перверта.

Коинисидентальная теория же позволяет осуществить снятие (как одежды) именно этого “странного” - в матриалистической диалектике генитального, самого странного, снимающего себя в оргазме и становящегося абсолютно простым.

Для situationship пока нет русского перевода. Между тем, по аналогии с relationship, вполне подошел бы буквальный: «У вас с ней отношения? - Нет, расположения»

Главный вопрос философии — это не вопрос “отчего есть нечто, а не ничто?”, как полагал Лейбниц, а вопрос “отчего есть так много лишнего?”.

Однако ответить на этот вопрос невозможно, не дав ответа на другой: “отчего всегда чего-то не хватает?” (поскольку “лишнее” — это именно то, для чего не хватило: места, времени, внимания).

На самом же деле, конечно, это две разные формы одного и того же вопроса: мужская и женская.

В соответствии с принципом “сколько прояснения, столько и владения”, единственным собственником в коинсидентальном обществе является совпадение. Причем собственность здесь относится как к владению объектами и вещами, так и к “свойствам”: черты характера, наклонности, желания точно так же никому не принадлежат и никто не может претендовать на то, что они “его”/“ее”. Коинсидентальное общество уничтожает собственность не только на внешний, но и на внутренний мир.

Распределяется же эта собственность (в соответствии с делающимся возможным благодаря исчислению сред анализом “букв души”) коинсидентальные советы разного уровня. Конисидентальное общество, таким образом, напоминает “Вавилонскую лотерею” Борхеса, с той существенной разницей, что власть случайности, заменена исчислимыми и оттого обсуждаемыми принципами совпадения, а “перемена участи” касается не только места человека в обществе, но и его внутренних склонностей и свойств (само разделение между этими областями уничтожается плоской коинсидентальной онтологией).

Коинсидентальные советы принципом своего составления реализуют основной (не антагонистический) конфликт к-общества: противостояние стихийного и планомерного. На половину они состоят из “носителей простого знания”, тех, кто занимается изучением теории и практики удерживания-вместе- разделенного. На другую же половину советы состоят из “виртуозов прояснения” - тех, кто, возможно не обладая даже и “простым знанием” об удерживании вместе разделенного тем не менее успешно в различных областях своей жизни прояснение осуществляет. “Знающие о совпадении” занимают свои места в соответствии с разработанными процедурами обучения и передачи коинсидентального знания, а “виртуозы прояснения” стихийно выдвигаются массами, благодаря тому авторитету и “славе”, которую они приобретают. (В какой-то степени это устройство воспроизводит модель сочетания власти советских и партийных органов, на которой должно было основываться советское общество, но которая, при этом, никогда не была по настоящему реализована. Похоже, та же идея лежит в основе иранской модели сочетания власти духовных лидеров и демократически-выборных институтов.) Так или иначе, любой из советов в своем функционировании представляет собой “единое, делящееся надвое” (причем, скорее, не по принципу “теория” - “практика”, а по принципу планомерность - стихийность).

Основной деятельностью советов как раз и является разбор и обсуждение “случаев прояснения”: претендующие на ту или иную “собственность” (должность, внимание, способность), представляют свои линии прояснения перед советом. Такое представление чаще всего, вероятно, будет являться результатом споров и конфликтов по поводу “владения” - однако не исключено, что иногда они могут инициироваться и самими советами (также опирающимися в этом на анализ конисидентальных рядов).

Такие “спектакли прояснения” соединяют в себе то, что в нынешней ситуации разделено и функционирует как произведения искусства, спорт, судебные разбирательства, терапия разного рода и производственная деятельность. Именно они являются центром жизни как всего коинсидентального общества, так и каждого из его членов. Это - то, чем человек прояснения занимается, и то, что определяет, кем он является и чем владеет.

Производство и распределение вторичны по отношению к прояснению: чем человек должен заниматься, чем владеть, с кем и каким быть определяется тем, как и что он проясняет. Реализация этого принципа позволяет решить проблему отчуждения в ее наиболее глубинном истоке и обеспечить примирение человека с его родовой сущностью.

Человек на фото - Эммануил Енчмен, один из главных прото-коинсидентологов двадцатого века. В рамках оптического поворота настало время увидеть его лицо.

Енчмен, если и известен, то своими написанными в стиле платоновских персонажей тезисами "Теории Новой Биологии", изданными в первые годы после революции.

Сохранившиеся в архивах тексты позволяют увидеть, что это был последовательный теоретик "простого знания". Оно было главным в ранних текстах о "великом учении богоэмоции" (с цитатми из Ницше и Шестова). Оно сохранилось в предложениях реорганизации общества на основе системы биологических паспортов и введении "карточек на труд и на потребление на основе коэффициента радостности". И оно приобрело окончательную форму в 40-ые и 50-ые - в последовательном настаивании на "необходимости превращения всех наук в единую науку о законах движения материи". В результате, вместе с упразднением разделения труда и уничтожением профессий, должна стать действительной и быть уничтоженной и сама философия. (Енчмен при этом искренне не мог понять, отчего к нему так недоброжелательно относятся академики из ИФАН).

Подробнее обо всем этом, а также о других прото- и палео- коинсидентологах, о тайне нашего времени как тайне "смерти от поцелуя", о резонансе и трансгрессии - завтра, в 18.00 в Москве - на первой лекции краткого курса по коинсидентальной философии.

Делез и Гваттари, развивая Маркса, пишут, что капитализм является не только истиной всех предшествующих общественно-политических формаций, но и сутью природы и космоса как таковых. Однако это утверждение ошибочно: сутью природы и космоса является не капитализм, а развитой социализм. Космос - это не прерванная революция, а не доведенная до конца попытка исправления этой прерванности, заканчивающаяся (тепловой) смертью от поцелуя, смертью во сне.

Назначением же человека является разбудить эту мертвую царевну. Собственно, Ильенков со своим проектом разума, взрывающего вселенную, чтобы победить энтропию, мыслил в сходном направлении (мудрецы видят предстоящее: Ильенков предчувствовал наступление развитого социализма еще в 50ые). Однако средства, которые он предлагал для пробуждения, оказались недостаточными, и поэтому ему пришлось в конечном итоге удовлетвориться взрывом (разрезанием горла) внутри отдельно взятой монады.

Для того, чтобы действительно достигнуть пробуждения, необходимо решить основное противоречие этого космоса, где все гибнут во сне от бесконечной любви: противоречие между монадическим характером разворачивания спектакля прояснения и частным характером его присвоения.

Фигура другого является главным эмиссаром власти Имманентного Невозможного в онто-экономике последних столетий. Жан-Пьер Дюпуи где-то говорит о «фантазматическом нарциссизме», свойственном европейскому сознанию Нового Времени. Суть его заключается более-менее в формуле «гналась за вами два часа, чтобы сказать, что вы мне не нужны»: фантазматический нарцисс постоянно нуждается в Другом для того, чтобы утвердиться в своем аутизме и заявить, что никакого другого ему не надо.

Другой присутствует именно отсутствуя. И именно эта структура «отсутствуюещго пристутствия» и делает его основным посланником Имманентного Неовзможного. Именно через это отсутствующее присутствие оно осуществляет свое господство - или, что собственно сводится к тому же: привлекательность и неистребимость этой явно абсурдной и обрекающей своих подданых на несчастье (несчастье белки в колесе, фрагменты которого рушатся с каждым ее скачком) фигуры объясняется тем, что как раз в ее отсутствующее присутствие и инвестировано онтологическое желание. Существовать для новоевропейского субъекта означает удерживать невозможное, сделавшееся возможным, но при этом сохранившее свою невозможнсоть - и оттого существовать для него значит существовать с другим.

Основанный на типологии минимального соприкосновения коинсидентальный анализ позволяет, однако, сделать важное уточнение. Власть «ненужного-нужного» Другого по разному осуществляется для мира Трансгрессии и мира Резонанса. Разница эта - разница этапов или фаз. Ненужная нужность, реализуясь в действительной этике, политике и желании, оказывается диахронически развернутой на два такта: «другой нужен» - «другой не нужен». Разница между механизмами власти другого в двух мирах заключается в порядке этих тактов: трансгрессия начинает с такта «нужен» для того, чтобы перейти к «не нужен», а резонанс движется в противопложном направлении - от не нужности другого к его нужности.

Этические системы, возникающие в результате этого фазового различия, можно в первом приближении описать как «этику воина» и «этику торговца». Такты первой всегда в конечном итоге сводятся к описаной Гегелем траектории диалектики раба и господина: воин трансгресии нуждается в другом для того, чтобы утвердить себя как не боящегося смерти от его руки, и как готового его истребить. Другой отбрасывается, но он нужен для того, чтобы выйти на площадь, встать лицом к лицу - и утвердиться в собственном трансгрессивном господстве.

Для резонанса же все начинается с аутичного «выращивания собственного сада»: каждый живет своей жизнью, развивает свои способности, думает лишь о себе. Однако этот первый такт неминуемое сопровождается вторым: «рынок решает», его невидимая рука перенаправляет мое индивидуальное и аутичное существование. Отсутствющий и не признаваемый другой возвращается как фидбек в форме денег - наиболее универсального (поскольку находящегося по ту сторону всех кодов и значений) и всеобщего языка (Дюпуи также много рассуждает именно про подобрную функцию денег как минимального с семантической точке зрения способа общения с другими). Деньги при этом могут быть как реальным, так и «символическим» капиталом, «квази-деньгами» индексов цитирования, лайков и количества подписчиков. Общим для всех этих денег является то, что «фантазматический нарцисс» резонанса будет всеми силами убеждать себя и других в своем презрении к ним и делать вид, что вообще на них не обращает внимания - но при этом именно они будут определять все его существование и его связь с реальностью.

Коинсидентальная онтология заменяет этих фантазматических нарциссов модерна новым человеческим типом. У порога стоит спекулятивный солдат прояснения - невиданный мутант, порождение мифогенной любви каст. Минимальное проникновение и максимальное прилегание - два световых меча в его руках. Исчисление сред - его бухгалетрские счеты для заключения сделок между мирами. Освободим дорогу: настала пора начаться спектаклю прояснения.

Какова та сверх-способность, благодаря которой мы, патологические существа, намертво привязанные к словами и делам и определяющим их обстоятельтсвам, обладаем доступом к абсолюту и можем воспитывать самих воспитателей (а также порождать собственных родителей)? Думаю, здесь стоит вновь обратиться к термину «спекуляция», вернув ему при этом зрительно-спекулярный характер. Спазматические вспышки, процарапываемые в высшем свете. Мультики, веселые картинки: боевая спекуляция Древнего Днями. Этот схематизм деда за спиной отца-рассудка и матери-созерцания - исток силы всякого воина и хитрости любого торговца.

(Сам термин «спекуляция» недаром оказался центральным в самоназвании последнего на настоящий момент значимого импульса в истории европейской мысли. При этом, однако, он остается скорее нерасшифрованным иероглифом. То переключающее усилие, благодаря которому конечность превращается из субъективного недостатка в объективное знание, толчок, выбрасывающий нас из конечного, носит характер именно «светового спазма». Проблема в том, что в отсутствии артикулированной азбуки схем минимального соприкосновения этот спазм, с одной стороны, оказывается чем-то как будто мистическим - а с другой стороны, стремление к картезианской артикулирвоанности запрещает о нем говорить.)

Противостояние Альтюссера и Деррида, описанное здесь как конфликт между точкой (возможность разрыва) и запятой (никакого разрыва нет, а есть одно только бесконечное ожидание), вызвало у меня сразу же ассоциацию с пушкинским «У Депрео была лишь запятая / а у меня две точки с запятой», которое я помнил с детства, но смысла которого никогда особенно не понимал. К счастью, со времен моего детства появилась сеть интернет, позволившая оперативно уточнить, что Депрео это Буало, который «в двенадцатилетнем возрасте был прооперирован в связи с мочекаменной болезнью. Последствием операции стала импотенция».

Пушкинское ad hominem, кажущееся фривольной и довольно жестокой насмешкой, на самом деле глубоко обоснованно. Конфликт между точкой и запятой (и между древними и новыми, в котором Буало был радикальным сторонником невозможности и ненужности разрыва с классическим прошлым и победы над ним) разрешается лишь в генитальном. Оно всегда появляется как результат разрыва (с частичными влечениями, со всей этой областью смутных ласк, эрогенных зон) - однако всегда ретроактивно изменяет собственное прошлое так что оказывается, что никакого разрыва не было. Именно из всего этого частичного и смутного генитальное и возникло. Такого рода опыт изменения прошлого - единственный и главный, с которым мы непосредственно сталкиваемся, но о котором сразу же забываем - описывает Пушкин (пусть и в несколько редуцированной фомре) в «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем».

Есть только один способ оказаться там, где мы всегда были - совершить решительный разрыв с местом, на котором мы всегда были. Эта тайна, тайна двух точек, тайна пули, попадающей в собственный след и спекулятивного суждения «барышня - крестьянка» - является главной тайной «Повестей Белкина». А возможно, и всей нашей жизни.

«Боже мой, боже мой! – сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, – так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…»

Как и “Бедные-несчастные”, “Анора”, с точки зрения онто-экономического анализа, является фильмом “обороны резонанса”. Главным оружием этой войны против восстания трасгрессии здесь также становится одомашнивание и приручение.

Собственно, вся траектория фильма задается именно движением от максимального прилегания (стрип-клуб с запретом на пенетрацию и вообще любое прикосновение, кроме скользяще-прилегающего через одежду) к табуированному в этом мире проникновению - и обратно к прилеганию.

Носителями “восстания трангсресии” вполне закономерно становятся русские. Однако при этом сам этот мир проникновения изначально представлен как не очень-то серьезный, причем на вполне базисном и материально-сексуальном уровне (нам прозрачно намекают, что с проникновением у героя Марка Эйдельштейна дела обстоят так себе, оно слишком уж минимальное). Эта минимальность и фарсовость проникновения дублируется и на других уровнях: вся трансгрессия оказывается всего-навсего подростковым бунтом несостоятельного сынка богатых родителей, а место ожидаемых брутальных “русских бандитов” оказывается занято братьями-армянами. Один из которых на протяжении всего фильма хнычет из-за полученного удара в нос, а другой пусть и разруливает ситуацию с помощью “гопника” Юры Борисова, но, как говорит в самом конце сам Борисов, “тебе ведь не было страшно”.

Точно так же, как Марк это “мамин олигарх”, Юра, если и гопник, то “бабушкин гопник” (как верно заметила админ канала “Заводская церковь”, “Анора” - это вообще фильм о русском-сыне (Марк) и русском-внуке (Юра)).

Трансгрессия не страшная, да ее уже и нет. Остается одно только бесконечное движение между тысячей плато баров и клубов в поисках исчезнувшего парадоксального объекта-Марка Эйдельштейна, брошенная в лицо его матери шуба “из русского соболя” и смех тоже вовсе не брутального отца - смех раба, радующегося, что кто-то посмел быть дерзким с его господином.

Наконец, прилегание полностью возвращает свои права - на водительском сиденье в бабушкиной машине Юры Борисова.

Резонанс как будто победил, или, точнее, стремится убедить сам себя, что и побеждать-то было некого. Вся “Анора” - это двухчасовое заклинание, направленное на то, чтобы оказалось, что ничего не произошло, брак аннулирован. Но только вот радости и торжества нет в этой победе. Скорее бесконечная усталость.

Завтра в 22.30, в ночь хошана раба, буду на радио асебия:

Иногда хочется простого человеческого максимального прилегания 🤩 с последующим минимальным проникновением 😉 Но осточертелое Имманентное Невозможное 🤬 как всегда не даёт 😭

Ничего не поняли? Так и должно быть! Экстренно фиксим ситуацию и продолжаем коинсидентологические штудии с философом Йоэлем Регевом

Катехизис начинающего коинсидентолога: что такое коинси-денто-логия? Как искать совпадения и что делать с навязывающимися образами? Как можно применять полученное знание в искусстве, политике, любви и повседневной жизни?

Эти и другие, более личные вопросы, мы, Александр *Зда и Полина Музыка, зададим отцу-первооснователю Йоэлю Регеву во вторник, 22 октября в 22:30, на Радио Свабода.

P.S. Однако если быть просвещённым действительно означает осмеливаться знать, то не должны ли мы осмелиться наконец овладеть самым главным знанием, — знанием о том, что происходит у нас за спиной? <...> Дети — это те, кто не знают, откуда берутся дети. В этом отношении любое подлинное просвещение должно быть сексуальным просвещением.
Йоэль Регев. Невозможное и совпадение