— Что поделать. Какая Верховная — такие и заклинания...

Я вздрогнула от этого голоса, и мне в спину что-то вонзилось. Лезвие разодрало кожу вместе с кофтой, вырезая на мне причудливые фигуры, как на хеллоуинской тыкве. Я поперхнулась собственным визгом, согнувшись к земле, но чувство никуда не делось. Лезвие повело в сторону: оно выточило на мне ровный круг, а затем безукоризненной линией разделило его на две симметричные половины. Я не видела, но ощущала: эти движения, вырванные из нашего с Джулианом детства, нельзя было ни с чем спутать. Только если раньше он рисовал кистью и хной, теперь же это был нож.

Знак близнецов.

— Мы — одно целое, — прошептал Джулиан, стоя позади, и висок обожгло горячим дыханием и запахом мятной жвачки и кофе. — Слушай Нимуэ. Слушай будущее. Ты знаешь, какую мелодию должна мне сыграть. Рождённое вместе, оно должно и умереть вместе.

В нектаре фэйри можно было увидеть отражение своих грез и самых сокровенных желаний, а одним глотком разом утолить и голод, и жажду. Дальше дело оставалось за малым: дурман быстро вытеснял все заботы и мысли, делал тебя пьяным, послушным и глупым. Одна капля на язык – и ты уже никуда не хотел уходить. А фэйри тем временем подливали тебе еще и еще… Но руководствовались вовсе не гостеприимством, нет, а голодом: как иначе усмирить добычу и заставить не дергаться, пока будешь разделывать ее по частям? Именно поэтому железное правило мира фэйри гласило: «Никогда ничего не ешь на их пиру!» Но если Диего и следовал каким-либо правилам, то все они сводились к «Умри молодым, зато красивым!».
– Эй, малышня! Давайте это обсудим, – улыбнулся Диего, неуместно довольный, как сытый кот, пусть и болтался на соседней со мною ветке. Успев налакаться нектара с дурманом, пока я копалась в англо-гэльском словаре, он теперь не мог вспомнить ни одного заклятия. Лишь бормотал что-то бессвязное и наивное, мобилизуя все свое очарование, которое на фэйри, увы, не действовало. – Вы же такие душки! Не надо нас… ик… есть!

—Куда ты прогуляешься? В коридорах темно!

Я про это совсем забыл, но сказал, что возьму фонарик.

– Нельзя. Там сейчас активизировались маньяки и лица, страдающие раздвоением личности. Фонарик привлечет к тебе их внимание.

Я огляделся. – А где Лорд?

– Он-то как раз где-то там, – кивнул Табаки.  – Но он среди своих, а тебе там делать нечего.
Я не стал уточнять, что он имеет в виду под «своими».

Да Ин не очень любила весну. Весной повсюду распускались цветы, словно твердя: пришло время забыть о темной, холодной и одинокой, как смерть, зиме. Весной все говорили о новых надеждах, вызовах и начинаниях. Но, быть может, весна неохотно распускает цветы или даже помнит глубокую тьму прошлого. Возможно, весна предпочла бы быть невзрачной, но изо всех сил пытается исполнить возложенный на нее весенний долг.

Обычно все радуются, когда приходит весна, которая приносит с собой частичку надежды. Говорят, весна – это время, когда можно отойти от депрессии и неудач, разочарования и уныния. Говорят, это время забыть о прошлом, время найти себе новые цели.

Мир ожидал, что Да Ин будет улыбаться – ярко и ослепительно, как новенький небоскреб, сияющий под весенним солнцем, – что она забудет о старом сарайчике и ханок. Потому она и думала, что сарайчик исчез… Но он по-прежнему был здесь. Изменившись, стоял рядом со сливовым деревом. Обшарпанный и потертый фундамент молчал, словно вспоминая прошлое. Да Ин сдержала подступившие к глазам слезы. Казалось, сейчас бабушка придет и позовет ее, как раньше.

Да Ин вспомнились бабушкины слова: «Сильнее всего весну ждут цветки сливы. Склонив головки-бутоны, они ждут первых признаков прихода весны и бесстрашно расцветают, несмотря на царящую вокруг прохладу. И пусть бутоны могут опасть под заморозками и снегом, пусть они мокнут под дождем и выглядят поникшими и безрадостными… Я все равно люблю бесстрашное сливовое дерево. Когда я смотрю на него, то с нетерпением жду весны.

Оно – как храброе дитя с чудесной силой духа, которое изо всех сил старается, чтобы бутоны расцвели».