Одно свойство современной патриотической риторики

Так уж получилось, что в последнее время в моей ленте присутствуют в основном каналы патриотической направленности. Раньше они были в равной доле смешаны с каналами либеральными, но теперь что есть, то есть.

Так вот, обратил внимание на интересное свойство патриотической риторики. Она практически вся выстроена на обращении к какому-то абстрактному врагу (ключевое слово здесь «абстрактному», а не «врагу»). Скажу прямее — ко «гниде». Наверняка встречали нечто в духе «ну что, гад, получил в рыло», «дождётесь, падлы, щщщаассс мы вас как!!!», «вот ты, имярек, свою гнилую харю-то и вскрыл», «без Макдоналдса и Родина не мила, снежинка ты кисейная?» и т.д. и т.п.

Понятно, как это работает. Публицист как бы выступает в качестве резонёра общественного мнения. Его голос — это наш голос, голос народного негодования. Его вопросы — наши вопросы.

Но это и дураку ясно, интересность в другом. С адресатом этой риторики выходит незадача. Предполагается, что все эти слова направлены в адрес того самого врага, кем бы он ни был — либералом, миллениалом, Байденом или украинским нацистом. Но едва ли эти люди находят время читать все наши велеречивые оскорбления. Думаю, забот у них сегодня и без того достаточно.

Если же снять всю мишуру, то выходит, что действительный адресат этих оскорблений, то есть тот, кто их, собственно, читает и потребляет — тот самый народ, во имя которого оскорбления вроде как и наносятся. Получается совсем смешно: нам плюют, нет, харкают в лицо, а мы утираемся и говорим, что так и надо, давай ещё, наконец-то у кого-то хватило смелости сказать все это в открытую. Ура.

Я и раньше, конечно, чувствовал себя оплёванным, когда на глаза попадалось какое-нибудь «специальное мнение» в телеграме Russia Today. Но теперь эта риторика плевка стала чуть ли не нашим государственным языком.

Что делать? Например, понять, что противник — тоже человек. Об этом вот здесь и здесь хорошо написано. И не пропагандистом за чашкой кофе, а непосредственным свидетелем боевых действий.

Как же хорошо писать о христианстве без упоминания Христа. Все ложится в понятные и удобные схемки гражданской религии.

Кто уловил здесь ссылку на Соловьева -- молодец. Кто нет -- прочтите "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории". Особенное внимание обратите на последнюю главку.

P.S. Справедливости ради дополню. С точки зрения геополитики и теории цивилизаций рассуждение верное. И я даже с ним согласен. Более того, что-то похожее присутствует, например, в "Истории русской философии" Зеньковского, в той главе, где речь идет о Киево-Могилянской Академии и ее влиянии на русскую образованность. Но, повторюсь, эта точка зрения именно геополитическая, то есть формальная. Не религиозная.

https://yangx.top/bigtransfer2024/11501

Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это — изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радостное отношение к войне — не допустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем и отвергаем. Мы принимаем войну во имя ее отвержения. Милитаризм и пацифизм — одинаковая ложь. И там, и здесь — внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломленная во тьме.

Бердяев. Мысли о природе войны.

Хорошее интервью Павловского. В «спектре адекватности», используя выражение Ивана Андреевича Есаулова.

Прошлой осенью, помню, часть наших радикальных консерваторов говорила, что вскоре Владимир Владимирович пойдет путем опричнины. Но имелся в виду не столько внутренний террор, сколько перераспределение потоков власти, циркуляция элит и т. д. По-моему, схожей линии интерпретации придерживается и Павловский.

Ну а мне сразу пришла на ум книжка Маркеса «Осень патриарха». А еще — моя любимая картина Веласкеса «Портрет папы Иннокентия X», писал о ней здесь, и там ниже еще пара постов-продолжений.

А сегодня в «Солнце Севера» начинается мой мини-курс «Постметафизические миры Достоевского». Название немножко куцое, но суть понятна: будем говорит о том, как Достоевский стремится преодолеть классическую метафизику.

Всего три лекции, почитать программу и узнать подробности можно вот здесь.

Некоторое время назад в журнале "Ученые записки Крымского федерального университета им. Вернандского. Философия. Политология. Культурология" была опубликована моя статья "Как возможно абсолютное отношение к Абсолюту?" В ней я пытаюсь спекулировать на кьеркегоровской интерпретации истории Авраама и Исаака, приплетая туда еще Пушкина и Данте. Формулирую свое представление о том, как действует божественная любовь и благодать. Может, кому-то будет небезынтересно.

В статье немножко поехала верстка и ссылки перепутались, прошу прощения.

Главное свойство бюрократии — инерция. Бюрократия не способна к коренным изменениям, это не соответствует ее логике «отлаженных процессов». Дело бюрократии — ползучая эволюция, столь ползучая, что её движение в принципе невозможно зафиксировать взглядом. Поэтому любое изменение, любое отклонение воспринимается бюрократией как нечто подозрительное и неправомерное. Как подрыв.

Я думаю, что это свойство бюрократии знакомо всем, кто пытался сделать в рамках официальных структур хоть что-то искреннее. Причем не важно, носило ли это «искреннее» западнический или патриотический характер. Все подрезается на корню. Вместо молодых и дерзких — засаленные и проверенные. Вместо честного интеллектуального порыва (например, контркультурного семинара) — пассивное движение телес (фестиваль «современного» танца под кальянный рэп).

Но русская история работает иначе. Об этом прекрасно писал Бибихин в эссе «Закон русской истории». Он иллюстрировал этот закон на примере Петра Великого. «Цветом петровских реформ была война, огонь и дым. У Пушкина: «Он весь как Божия гроза». Можно ли сказать, что Петр был сначала молнией или отдал себя молнии, позволил пройти через себя молнии в том смысле, как мы говорили о гераклитовской молнии, божественном биче, от которого получают закон существа, движущиеся способом постепенного перемещения?»

Как Божия гроза. Я вот выше задавался вопросом о том, что в истории первично: воля или слово. Пытаюсь понять Бибихина. Думаю, ссылка на божественность Петра (давняя традиция, заданная «Медным всадником») все же говорит о диалектике этих понятий, как указала мне одна знакомая, включенности их друг в друга. «Те же русские не постепенно, а вдруг станут райским обществом».

Вот это «вдруг». Очень достоевское слово. В нем разверзается эсхатологическая перспектива. У Достоевского все самое важное происходит «вдруг». Грех, откровение, преображение. И прощение.

«Они будут пытаться делать ставку на пятую колонну. На тех, кто зарабатывает деньги здесь, у нас, а живет там. И живет даже не в географическом смысле этого слова. А по своим мыслям, по своему рабскому сознанию. Многие из таких людей по своей сути, ментально находятся там [на Западе], а не здесь, не с нашим народом, не с Россией».

Спичрайтер явно читал эссе Мандельштама о Чаадаеве:

«А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас — живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там! Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютной нравственной свободы».

В «Утопии» Томаса Мора есть много темных пятен. Одно из них — вопрос войны. Поскольку Мор считает, что всякое убийство безнравственно, то и жителям «Утопии» строго-настрого запрещено применять насилие.

Но что делать, если государственные границы подвергаются нападению? Или, например, если где-то на материке обнаружен народ, который неразумно распоряжается своими землями? Тогда Утопия объявляют войну. Но поскольку граждане Утопии выше всего ценят гуманность, а ниже всего ставят жестокость, то для ведения своих войн они нанимают варваров из близлежащих государств. Сами утопийцы в войнах никогда не участвуют, за совсем уж редкими исключениями.

Исторический аналог такого подхода к войне — Византия. Византийцы тоже избегали участвовать в реальных войнах, предпочитая им войны дипломатические. Если границам империи угрожал враг, например, болгары, то византийцы быстро заключали дипломатическое соглашение с другим противником болгар, например, с османами, и щедро спонсировали их войну друг против друга.

Этот подход к внешней политике довольно долго позволял Византии сохранять свое величие. Но в конце концов он обернулся против неё. В 1439 году Византия заключает Флорентийскую унию с Папским престолом в надежде, что Папа направит своих крестоносцев в Константинополь для борьбы с османами. Направить-то Папа направил, только особого толку эти крестоносцы не оказали. Крестоносцы больше грабили, чем воевали. В 1453 году османы взяли Константинополь. Византии не стало.

Поэтому я думаю, что желание избежать войны любой ценой, само по себе похвальное — явнейший признак утопии.

Мы все виноваты в войне, все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки. Зло, живущее в каждом из нас, выявляется в войне, и ни для кого из нас война не есть что-то внешнее, от чего можно отвергнутся. Необходимо взять на себя ответственность до конца. И мы постоянно ошибаемся, думая, что снимаем с себя ответственность или не принимаем ее вовсе. Нельзя грубо внешне понимать участие в войне и ответственность за нее. Мы все так или иначе участвуем в войне. Уже тем, что я принимаю государство, принимаю национальность, чувствую всенародную круговую поруку, хочу победы русским, я — участвую в войне и несу за нее ответственность. Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину.

Бердяев. Мысли о природе войны.

Все-таки нет ничего честнее немецкой классической философии. Лекция Петра Резвых в РХГА.

Вот уж что точно приказало долго жить. Русская идея — это Россия, объединившая христианские (читай — европейские) народы и вставшая в их главе. Ближайшее ее историческое воплощение — Священный Союз Александра I.

Сегодня о таком и речи быть не может. Ошиблись славянофилы, Соловьев, Бердяев. Бывает. Русскую идею победило евразийство.

t.me/Philosophytoday/8159

Думаю, что эта проблема существования/не-существования своей самости лежит в основании русской философии. Если вспомнить Чаадаева.

https://yangx.top/blue_canvas/211

С разрешения Издательства публикую здесь пдфку второго номера. Там есть и моя статья, называется «Великий инквизитор как великий гуманист».

Вот что еще важно по поводу русской идеи.

Сегодня (ну, ладно, теперь может уже и вчера) принято считать, что русская культура и русская философия — это частный случай культуры европейской. С формальной точки зрения это так. Но эта формальная точка зрения предполагает некоторое отстранение, дистанцию.

Сами русские мыслители думали о себе совершенно иначе. Да, мы часть европейской культуры, но не частный её случай. Ведь случай предполагает характеристику случайности, то есть не-необходимости. Была русская культура, не было её — с точки зрения вечности это представляется не столь уж важным (ибо и вечности, добавим, никакой и нет). Не частный случай европейской культуры, а её венец, завершение — вот, что сказали бы Соловьев и Бердяев. Или — точка бифуркации, возможность перехода на новый виток развития.

В этом вся русская идея. Россия — Европа, достигшая своего предела развития. Именно развития, речь о последующем упадке, который признавался и тогда (и в котором тоже можно отследить некоторые элементы развития — тот же постмодерн, предугаданный Пушкиным; в постмодерне есть много замечательного, чистого, искреннего — читайте Битова), здесь не идет. Так думал еще Чаадаев, этот «ненавистник России», как его клеймят квасные патриоты. Русские, ввиду юности, свежести своего национального сознания, способны взять все лучшее от Европы, минуя все худшее. Так называемое «преимущество отставания».

Да, Чаадаев мыслил эту возможность чисто механицистически, как потенцию tabula rasa. Но уже славянофилы, а вслед за ними — Достоевский, Соловьев и весь серебряный век явили органическую возможность этого русско-европейского синтеза. Вот как это выражено у Достоевского в «Подростке» (не без некоторого юродства, конечно):

«Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского старого мира - рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец, не мог допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не беспокойся, я знаю, что это было "логично", и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю - я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри - хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю. Я скитался, мой друг, я скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться. Но все же мне было грустно».

Никита Сюндюков (@hungryphil) специально для Русской Общины (@obshina_ru)

Пробуждение национального самосознания — важнейшая тема славянофильской философии

Особенно она волновала Ивана Васильевича Киреевского. Киреевский считал, что историческое начало русского пробуждения — это ополчение против польских интервентов 1611-го года, которое возглавляли Минин и Пожарский.

Но вот что самое интересное. В то время, когда Киреевский пришел к этой мысли, он твердо считал себя западником, а Россию — всецело европейским государством. Выходит парадокс: русские только тогда стали европейцами, когда сумели освободиться из-под западного гнета и утвердить свою суверенность.

У этого парадокса есть вполне логичное объяснение. Если мы примкнем к Европе на правах покоренного народа, то Россия сама никогда не станет Европой, но лишь европейской колонией. Если же мы хотим общаться с Европой наравне, то мы должны утвердить перед ней свою субъектность. Это-то и значит стать настоящими европейцами.

Но Киреевский идет еще дальше — он убежден, что России суждено быть главной европейской державой. Европейские нации отжили свое, а истории необходима сила молодого народа, который сумеет вновь запустить её движение.

В разные этапы своей жизни Киреевский по-разному аргументирует эту мысль. Для начала попробуем разобраться с его фундаментальной схемой рассмотрения истории. Киреевский выделяет три исторических фактора, которые послужили развитию западной цивилизации. Это 1) христианство, 2) нашествие варваров и 3) культурное наследие античности. Все эти три пункта служили сплочению европейских народов в единое целое.

Затем Киреевский прикладывает эти факторы к отечественной истории. И здесь начинаются проблемы. У нас есть христианство, правда, восточное, были и свои «варвары» — татаро-монголы, но нам отчаянно недостает третьего пункта — античности. У нас нет своего наследия, на котором можно было бы строить культуру, к которому можно было бы обратиться за историческим уроком в трудные времена. Именно поэтому реформы Петра I не встретили никакого сопротивления — русскому народу было просто не на что опереться!

Тогда Киреевский приходит к выводу, что нашей «античностью» должна стать история самой Европы. Тем самым русские, усвоив лучшие уроки европейской истории, смогут стать во главе европейских народов.

Киреевский-славянофил сохраняет прежний подход к истории, однако существенно смещает акценты. Если раньше он сетовал, что у России не было своей «античности», то теперь, напротив, считает это благословением. Слава Богу, что мы не унаследовали пороков Древней Греции! Православная Церковь сохранила русских от античного индивидуализма и рационализма. Русский народ — народ христианский по самой своей природе, в то время как Европа давно отказалась от собственных христианских начал.

Россия только-только начала пробуждаться. Она сохранила юность и незапятнанность своей идеи и в то же время Россия твердо чтит наследие Церкви. Два этих фактора позволят ей возглавить ход истории, реализовав действительное христианское государство.

К теме бесконечных разговоров Сеттембрини и Нафты. И к тому, что наша идея формируется негативно, через отрицание того, что не «наше». Как «традиционные ценности», чья суть сводится ровно к тому, что они — не-западные.

А может кто-нибудь посоветует, что хорошего почитать о «Волшебной горе»? Не покидает ощущение, что там спрятан какой-то волшебный ключик.

В той же книге Бердяев упоминает, что философии Хомякова не достаёт «эсхатологичности», открытости к трагедии жизни, а потому его мысль всегда тяготеет к утопии. И дальнейшее понимание войны в русской философии всегда идёт по линии Апокалипсиса: не в том смысле, что «наступили последние времена», а в том, что мир лежит во грехе, и судьба его трагична.

«Философией тёплых поместий» считает Бердяев славянофильство.

А ещё Бердяев называет Хомякова «рыцарем православия», подчеркивая его твёрдость, совсем несвойственную вечно нервозным русским мыслителям.

https://yangx.top/sacrumprofanum/599

Бердяев в кругу семьи Герцык. Судак. Где-то конец 1910-начало 1920 гг.

Из воспоминаний Евгении Герцык:

"Но и задолго до знакомства с Беме Бердяев в личном подсознательном опыте переживал этот ужас тьмы, хаоса. Помню, когда он бывал у нас в Судаке, не раз среди ночи с другого конца дома доносился крик, от которого жутко становилось. Утром, смущенный, он рассказывал мне, что среди сна испытывал нечто такое, как если бы клубок змей или гигантский паук спускался на него сверху: вот-вот задушит, втянет его в себя. Он хватался за ворот сорочки, разрывал ее на себе. Может быть, отсюда же, от этого трепета над какой-то бездной, и нервный тик, искажавший его лицо, судорожные движения руки. С этим же связаны и разные мелкие и смешные странности Бердяева - например, отвращение, почти боязнь всего мягкого, нежащего, охватывающего: мягкой постели, кресла, в котором тонешь... Но эта темная, всегда им чувствуемая как угроза стихия ночи, мировой ночи, не только ужасала, но и влекла его. Может быть, так же, как Тютчева, кстати, любимого и самого близкого ему поэта. Ведь только благодаря ей, вырываясь из неё, рождается дух, свет. Все может раскрыться лишь через другое, через сопротивление. Диалектиком Бердяев был не по философскому убеждению, а кровно, стихийно".