«Почтительно поздравив товарищей, они поручили себя их молитвам и, влача сердце своё в земной пыли, ушли во дворец, а те, прильнув сердцем к небу, остались в хижине».
Бл. Августин. Исповедь. Фрагмент об агентах тайной полиции, обратившихся в христиан.

Какая великая красота, данная в противопоставлении: сердце, земная пыль, дворец; сердце, небо, хижина.

Добрый день, уважаемые читатели!

Меня зовут Алексей Павлов.

Я младший научный сотрудник ИФ РАН и доцент философского факультета РГГУ.

В этом Telegram-канале я рассказываю о своей академической жизни и обсуждаю актуальные проблемы аналитической философии (метафизика, философия сознания, мета- и нормативная этика, философия религии и др.).

Со дня на день в издательстве «URSS» должна выйти моя монография о мистерианстве Колина Макгинна.

Также в последнее время много занимаюсь аналитической христианской теологией. Вот, например, мои посты о «бонхёфферианстве» христианского физикализма, аналитической ангелологии и опыте мистерианской христологии.

Поделитесь этой записью, чтобы поддержать мой канал!

Православный вуз в Москве отказался выдать диплом на новое имя студенту, сменившему пол.

Мне и самому приходилось сталкиваться с подобными историями. Думаю, что это очень интересная и неоднозначная этическая задачка.

Дело было так. Один раз в начале семестра ко мне подошел опрятный молодой человек и очень вежливо сказал: «В ведомости я числюсь под другим именем, но не могли бы вы, пожалуйста, называть меня (допустим, Василием)? Для меня это очень важно».

Я тут же вспомнил историю про одного американского профессора, который отказался обращаться к студенту-трансгендеру по женскому имени, за что был подвергнут санкциям со стороны администрации университета, но зато снискал славу кумира альт-райтов. Вспомнил я этого профессора, набрал воздуха в легкие, и… ответил стоявш(ей) передо мной студент(ке): «Да, конечно, я буду звать вас Василием».

Смалодушничал ли я? Да, пожалуй — предал собственные взгляды, побоявшись потерять лицо перед новой аудиторией. Но, по правде говоря, и сегодня я поступил бы так же. Полагаю, что в начале курса, да и вообще, в начале всякого знакомства совершенно неуместно проговаривать собственные идеологические позиции. Если бы я, как преподаватель, начал общение со студентами с резкого — сколь философского, столь и политического — заявления, каким, безусловно, был бы отказ от удовлетворения просьбы студентки, то о никаком доверии между нами в дальнейшем и речи бы идти не могло. Т.е. преподавание как таковое бы и вовсе не состоялось.

Впрочем, все это можно посчитать дурацким оправданием. Пускай. И все же преподавание для меня ценнее идеологии. В этом отношении я достаточно либерален, всегда стараюсь играть от студентов и их потребностей — конечно, если таковые у них есть (а в абсолютном большинстве случаев, если мы говорим о философии, потребности в ней нет). То есть я начинаю как бы с нулевой позиции, притворяюсь чистым листом, чтобы выслушать мысли студентов, а затем уже, отталкиваясь от них, проявляю себя, свою мысль. По крайней мере, стараюсь следовать этой диалогической линии, хоть в подлинный диалог я и не шибко верю.

Смею надеяться, что в том случае обоюдное доверие между нами случилось — тот курс был одним из лучших моих преподавательских опытов. Правда, потом, уже после окончания семестра, доверие было утеряно — но совсем по другим причинам.

Был и другой случай общения со студенткой, которая сменила пол. Тут долго расписывать не буду, просто скажу, что во время экзамена по философии она решила рассказать мне о русской идее Соловьева. И, стоит заметить, рассказала очень хорошо, так что я, не кривя душой, поставил ей твердое "отлично".

Что же касается новости по ссылке, то в ней интересно следующее. Студент обвиняет православный ВУЗ в «потрясающей ксенофобии», при этом сам отказывается признавать за ВУЗом право исповедовать собственные взгляды на такую важнейшую для христианской идентичности проблему, как пол. Мне кажется, это образцовый пример SJW-риторики.

Написал несколько слов о культуре нынешней и о ее возможных будущих путях. Если вкратце — боги нас оставили (ещё давно, в конце девяностых), эпоха не произвела гениев, но ведь и Мария Магдалина, увидевши пустой гроб Христа, впала в отчаяние, в то время как Спаситель был прямо за ее спиной.

Поводом для статьи стал нашумевший пост Баунова и реплика к нему за авторством А. А. Тесли.

Ну и в качестве эпиграфа — цитата из Мамардашвили: «"Гамлет" случился в мире, и уже потом есть мир, в котором есть "Гамлет"».

Интересная закономерность: уже не в первый и не во второй раз ко мне после первой пары курса по философии подходит студент и заговорническим тоном спрашивает: "А как относитесь к Дугину?". Это не зависит от ВУЗа, случалось в разных -- и в РАНХиГС, и во ВШЭ.

К вопросу о том, кто сегодня философ №1 на Руси. И о том, что разговор об этом №1 всегда сопровождается подозрением: "а поймут ли?", одновременно иронической и восторженной интонацией.

А вот здесь вопрос на засыпку: допустим, перед вами стоит задача обратить в христианство человека, исповедующего ислам. Вы его сразу назовёте врагом христианской веры и идолопоклонником, или назовёте его так, как он сам называет себя, мусульманином, то есть «вверяющим себя Богу»? Начнёте со вражды или с какого-то более дружелюбного высказывания, вроде отсылки к общим для вас авраамическим корням? И какой подход больше поспособствует вашей миссии несения истины, ее усвоению иноверцем?

https://yangx.top/eto_b/4942

Вот и мне бы хотелось показать, что Христос — тот Бог, которого ищут все эти люди, Бог, которого они жаждут, в ком могут разрешиться все их противоречия политического, идеологического, философского, религиозного толка, причём разрешиться не через отказ от «прежнего себя» и презрение к этому «прежнему», но через более глубокое его понимание, через просветление ветхой жизни — к жизни новой.

https://yangx.top/sacrumprofanum/770

Отличный вопрос, Никита. Расскажу историю: на прошлой неделе стартовал онлайн-курс основ христианской веры, который проводит моя община. Я принимаю в нём участие в качестве куратора: нахожусь в чате и стараюсь в меру способностей отвечать на вопросы участников.

В начале недели в чате встал вопрос о так называемом "храме всех религий", который работает где-то под Казанью. Я написал, что с точки зрения традиционного христианства это место является сатанинским храмом. Потому что у христиан, мусульман, буддистов и язычников разный объект поклонения и заменять нашего Господа на некий культ синкретичного бога-конституции это чистый сатанизм.

Что началось после этого можно представить. Слушатели уточняли, являются ли сатанинскими некоторые другие мировые религии и получали ответ с точки зрения христианства. Ответ им не нравился: были охи, ахи, выходы из чата и обвинения, что так считать "не по-божески".

Как можно было поступить иначе? Можно ли было сказать: "Всё не так однозначно" или соврать, сказав, что люди, хулящие Христа и отрицающие Его смерть и воскресение, верят с нами в одного Бога? Возможно. Дало бы сознательное богохульство добрые плоды? Я не уверен.

Самый важный момент: христиане не должны тыкать всем в нос своим упованием или навязывать правила этому миру. Отнюдь. Если человек хочет поклоняться сатане — под видом натурального Бафомета или единого Творца с восточным акцентом, это его право. Однако, у нас есть обязательство отвечать о своей вере и стандартах, твёрдо и чётко, если у нас спрашивают или нам навязывают что-то, что им противоречит. Защищаться, а не нападать.

Кто знает, как скоро в душе человека отзовётся доброе слово, доброе отношение? Может, и никогда, может, и сразу, как это случилось в истории ниже.

Но думается, что по большей части слово — это зерно, которое, упавши в каменистую почву, прорастет быстро, но быстро же и засохнет, упавши в терновник, погибнет от него, упавши в хорошую почву… Дальше знаете.

Может, и в душе той студентки доброе отношение христианина (христианство же я свое не скрывал) когда-нибудь произрастет. У Господа в кармане вечность. А нам — нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся.

https://yangx.top/izlednika/318

По воспоминаниям младшего брата Ф.Достоевского, Андрея, латинский язык его старшим братьям, Федору и Михаилу, преподавал отец, Михаил Андреевич, поскольку в пансионе, который они посещали, учителя древних языков не было. Сам же М.А.Достоевский латинский язык знал очень хорошо: в Подольско-Шаргородской семинарии, которую он окончил пo классу риторики, обучали не только грамматике и переводу с латинского языка, но и разговорной латыни. Отец учил сыновей по грамматике Н.Н. Бантыш-Каменского, по которой ранее учился и сам. Но, похоже, не латынь, а отцовская методика преподавания стала для Федора и Михаила бОльшим испытанием. «Каждый вечер папенька начал заниматься с братьями латынью. Разница между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди: mensa, mensae, mensae и т. д. или спрягая: amo, amas, amat. Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив. Бывало, чуть какой-либо со стороны братьев промах, так сейчас разразится крик. …при малейшем промахе со стороны братьев, отец всегда рассердится, вспылит, обзовет их лентяями, тупицами: в крайних же, более редких случаях даже бросит занятия, не докончив урока, что считалось уже хуже всякого наказания». Подготовленный отцом, Достоевский поступает пансион Л.И.Чермака, где продолжает изучать латынь и приступает там же к древнегреческому языку.
У биографов Достоевского нет единодушия в вопросе, любил ли Достоевский древние языки или же относился к ним прохладно из-за сурового метода обучения. Сам Ф.Достоевский в 1839 г. писал отцу: «Скажу Вам еще, что мне жаль бросить латинского языка. Что за прелестный язык. Я теперь читаю Юлия Цезаря и после 2-х годичной разлуки с латинским языком понимаю решительно все». Спустя годы Достоевский будет настаивать на необходимости древних языков в гимназическом обучении (впрочем, не в ущерб русскому): «Математика и два древние языка, латинский и греческий, признаны наиболее развивающим средством, умственным и даже духовным» (Дневник писателя, 1876).

Думаю, в этом рассуждении недостаточно проговорено одно важное свойство. Указывая на то, чем любовь не является, мы не то что бы ищем, а где же любовь, что она есть, куда за ней идти, это неверный ход. Мы очищаем любовь от шелухи, которую на нее набрасывает суета сует: от зависти, гордыни, бесчинств, раздражения и т.д. То есть делаем то, что подразумевает бритва Оккама: срезаем лишнее с того, что уже и так в нас есть.

В таком случае апофатика не находит любовь, но проявляет её как самое существо человека, оставляя наедине с ней, т.е. наедине с подлинным самим собой, человеком любящим.

О риторических стратегиях, поделюсь воспоминанием. Православный философ Евгений Авдеенко, когда знакомился с людьми, часто сходу спрашивал, кто они по зодиаку и по восточному календарю. Услышав же ответ, принимал вид восхищенный и ошарашенный и экспромтом выдавал удивительный комплимент.

Мне (Лев/год Крысы), непутевому юному панку, когда-то достался такой: «Ооо! Да в вас самая сильная кошка соединена с самой сильной мышкой — смелость мысли плюс кропотливость и внимание к мелочам! Идеааальное сочетание для ученого!». Было приятно — наплевать, что незаслуженно, нерационально и догматически сомнительно.

Наблюдал я подобное много раз и через несколько лет плотного общения спросил Евгения Андреевича, чего он людей морочит, верит ли во все это сам. Он засмеялся: «А это мой способ наладить контакт, расслабить, затянуть в свои сети, сыграв на том, что все любят о себе узнать что-то новое и приятное».

Потом задумался и добавил: «Кроме того, не вижу ничего логически неприемлемого в идее, что Бог так устроил Вселенную, чтобы ход небесных тел как-то соотносился с человеческими характерами. Не влиял на судьбу, не обусловливал будущее, но указывал на некие личные особенности. Так ли это — не знаю. Но в диагнозах я ошибаюсь редко, это просто факт, эмпирика». И опять засмеялся.

Вот такая риторическая игра, одна из многих, от которой люди расцветали, становились умней, свободнее и в итоге укреплялись во Христе. В той игре пользы и человеколюбия было намного больше, чем в ревнительстве иных педантов.

Друзья, все четыре лекции курса «Системы античной этики: прошлое и будущее» можно посмотреть по ссылкам:

1. От «семи мудрецов» до Сократа: досистематическая этика.

2. Ключевые понятия античной этики. Демокрит. Платон. Аристотель.

3. Эпикурейство. Стоицизм.

4. Цицерон. Неоплатонизм и эпоха синкретизма.

Хочу поблагодарить коллег и друзей, принявших участие в анонсе курса: Андрея Иванова, Андрея Коробова-Латынцева, Павла Тугаринова. Особая благодарность Никите Сюндюкову.

В Маяковке аудитория столь благожелательна и многочисленна, а организация мероприятий столь блистательна, что я с радостью принял предложение продолжить выступления: скоро начнется новый курс – уже не историко-философский, а философский – «Онтология: от монизма к дискретности».

Первые лекции – 12 и 19 марта. Темы:

1. Бытие как проблема.
2. Онтологический статус и проблема единства истины.

В апреле курс будет продолжен. Анонсы и ссылки на регистрацию опубликую ближе к старту.

Да, в этом, пожалуй, одна из ключевых претензий к либерализму: он страшно устарел прежде всего эстетически, буквально стал немощным. Он не дарит чувства удивления: все это тысячу раз проговорено, каждое слово, каждый образ угадывается на раз-два.

Очередь за революционным консервативным искусством.

Вот пример — с выставки в «Эрарте». Лет хотя бы десять, а на деле двадцать назад такой постмодернистский коллаж еще мог вызвать нужную оценку: удивительно вкусно, искристо, остро. Сегодня он кажется милым и наивным артефактом минувшей эпохи, которая была и была, и Бог с ней, и хорошо, что была, всякое бывает.

На этой неделе пришли донаты от Александры, Григория, Полины и Марины. Спасибо!

На них порадовал себя свежеизданным томиком от «Теоэстетики». Внутри — обстоятельные главы о Максиме Исповеднике, Иоанне Дамаскине, Патриархе Фотии, Григории Паламе и много-много подглав о других византийских мыслителях. Говорят, что тираж страшно ограничен. Купить можно здесь.
_________________________
Вообще хотел сделать оговорку о книгах. Не думайте, что я какой-нибудь книгоглот: в последние годы читаю редко и урывками. Из того, что я здесь публикую, я в большинство случаев ничего тотчас не прочитываю. Конкретно за эту книгу возьмусь, вероятнее всего, совсем скоро, но вообще книга может лежать на моей полке несколько лет, ожидая своего часа. А может быть я обращусь к ней за конкретным фрагментом, который понадобится для какого-нибудь текста. Свою библиотеку строю по принципу ученого незнания: чем больше в ней непрочитанных книг, тем шире горизонт того, что я собираюсь узнать.

Периодически случается беседовать с одним уважаемым профессором, который исповедует гностическую линию в русской философии. В частности, притягивает к ней и Достоевского.

Один из самых часто используемых им аргументов — это слова самого Достоевского из его записных книжек: «Христос есть бог, насколько Земля могла бога явить». Профессор здесь ставит акцент именно на Земле; т.е. это не Земля недостаточна для полноты Христовой славы, но сама божественность Христа ограничена пределами и имманентными возможностями Земли. Отсюда выводится следующий тезис: каждый, кто топчет эту бренную землю, может, как и Христос, стать богом.

А вот вчера на лекции, посвященной феноменологии, услышал об известной риторической формуле, к которой частенько прибегали богословы в своих христологических прениях, и на которую, намеренно или ненамеренно, но соориентирована фраза Достоевского: «tantum — quantum», или, по-гречески, «tosoúton – oson», т.е. настолько, насколько. Чаще всего это используется именно в христологических формулировках: насколько Слово стало плотью, настолько плоть стала Словом.

Но здесь уже, как минимум, акценты вовсе не расставлены, скорее указана соразмерность Слова — плоти, Бога — человеку; Бог готов открываться человеку настолько, насколько человек готов Его принять, а поскольку Бог есть «самое большее», то и Его откровение по отношению к человеку следует считать источником неисчерпаемого блага.

Познание Бога беспредельно, поскольку Он сам всему по собственному изволению кладет предел. Красиво об этом у Августина, когда он ведет речь о посмертном существовании своего друга: «Он преклоняет… духовные уста свои к источнику Твоему, и в счастье, не знающем конца, пьет, сколько может, в меру жадности своей от мудрости Твоей».

То есть да, мы можем сказать, что Бог ограничен человеком и той землей, на которой человек пребывает, где вся тварь стенает и огорчается доныне. Но вот человек не ограничен Богом, но не в том смысле, что человек больше Бога, но что сам наш образ Бога, Его божественной мудрости — все это неисчерпаемо, и всякий раз, когда мы пытаемся примериться к Богу, мы обнаруживаем, что за этим стоит что-то еще, что-то большее, тот предел, больше которого нельзя помыслить. В конце концов, много званых — бесконечна милость Божия, Его открытость к нам, но мало призванных — тех, кто готов эту открытость принять.

Поэтому да, Христос есть Бог настолько, насколько Земля могла вместить. Но это нисколько не кладет тень на божественную сущность Христа; скорее, это указание на вечно-юный возраст земли, на духовное её отрочество, где-то грешное, как и всякое отрочество, но где-то, по милости Божией, и праведное; на бесконечность познания Божественной природы, заповеданной нам Христом.

«Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтыри».

В религиозной философии встреча случается тогда, когда встречающий готов принять идущего к нему. Соловьев жаждал свидания с Софией ещё до того, как оно произошло; вся его жизнь была как бы предуготовлением к этому свиданию, его душа уже знала о Софии, будучи ей глубоко причастна, но сам философ не умел найти должных слов для выражения этой причастнсоти. А потому встреча и должна была состояться.

В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев пишет, что всякое событие предполагает стремление и представление. Представление, в свою очередь, есть освобождение, предоставление места для того, что устремлено навстречу к тебе, предоготовление к восприятию и принятию того, что не есть ты. Но, пишет Соловьев, этот акт представления нисколько не умаляет самости того, кто предоставляет в себе место («в доме Отца Моего обителей много»). Напротив, приглашение к себе другого, встреча с ним обогащает и тебя, поскольку ты продлеваешь границы своей самости, включая в себя, или, вернее, сообщая себе иное.

Но и это не совсем верно, встречая, ты не столько продлеваешь себя, сколько углубляешь, именно сознаешь. Встреча и вовсе не могла бы состояться, если между тобой и другим не было бы родственной связи; вы бы существовали в разных измерениях, в разных онтологических плоскостях, вы бы прошли мимо друг друга, никогда не заметив, словно два чужака, два призрака. Потому — «любовь с первого взгляда», так как взгляд уже знал, кого он ищет.

Тем самым каждый акт представления — это ещё и осознание условности, зыбкости собственных границ. Ухватить я в совершенной обособленности от всего, что не есть я, невозможно; здесь будет либо распыление себя до атомарного уровня, либо сведение к производному набору восприятий, сменяющих друг друга, как кадры в киноплёнке. Мы либо придем к механическому детерминизму и циничному уничтожению какого бы то ни было понятия личности (я есть пересечение биологического и социального кодов, в сущности своей глубокой случайное), либо, что будет наилучшим — к мистицизму, где я — это мои предки и мои дети, други и недруги, учителя и ученики; каждый из них не конструирует меня, не создаёт из ничего, что, опять же, было бы актом глубоко произвольным, а, следовательно, и случайным, могло быть и иначе, но — через мое предоставление места для них и их ко мне стремление — каждый дарит мне меня, позволяет узнать о тех местах, что от меня как обособленной, неделимой самости было скрыты, а они — светом своего притяжения — их открыли.

Но и помимо этих встреч, этих влияний и предоставлений, этих взаимных откровений, всегда остаётся что-то еще. Как целое не есть сумма своих частей, так и «я» не есть лишь совокупность случившихся со мной событий — иначе события бы после определенного момента вовсе перестали происходить.

Но они — при неизбывной готовности ко встрече — случаются с нами всю жизнь. «Ум тесен, чтобы овладеть собой же», — пишет бл. Августин. Бог творит нас из ничего, но и то, что было создано, прикрывает завесой тайны, и тайну эту хранит, тем самым сохраняя и нас, сохраняя просторы нашего «Я». Мы же эту божескую тайну — по мере встречи с Ним — разгадываем, как некогда разгадал тайну себя, своей судьбы Симеон Богоприимец.

С праздником Сретения!

Данное выше рассуждение кому-то может показаться неуместным, кому-то — сложным и крючковатым, а кому-то, напротив — банальным и чересчур сентиментальным.

Чтобы предупредить все эти оговорки, я бы хотел свою мысль немножко заземлить и тем самым дополнить.

Случается, что я очень волнуюсь, когда читаю хорошие книги. Иногда так волнуюсь, что даже откладываю книгу и какое-то время к ней не возвращаюсь. Чаще всего это бывает с философскими и богословскими работами, но бывает и с художкой, конечно. С Достоевским так всегда.

В чем причина? Мне становится жутко, когда я понимаю, что в этой книге я потихоньку начинаю обнаруживать себя. «Оставь надежду всяк сюда входящий» — эту фразу следовало бы ставить в качестве эпиграфа в общем-то ко всякой хорошей литературе, потому что по её прочтении ты действительно лишаешься части надежды в отношении себя. Хорошая литература рассказывает тебе тебя, а значит, с каждой прочитанной главой у тебя остается чуть меньше пространства для маневра, когда ты вновь обратишься к сакраментальному вопросу: «кто есть я?»

Из философской литературы это чудо узнавания себя у меня впервые случилось, наверное, с Бердяевым, с его «Русской идеей». Читал и понимал: все, что Бердяев здесь описывает в качестве русского, я тотчас же обнаруживаю в себе. Вернее, давно обнаружил, но не проявил, поскольку не обладал необходимым набором слов, не было опоры вовне. Чтение Бердяева дало мне меня, благодаря Бердяеву я не только узнал себя как русского, это-то дано само по себе и без всяких чтений, но и отрефлексировал это знание.

Ну и с Достоевским: всякий раз, когда читаю, немножко боюсь, потому что понимаю, что каждая страница — это суд надо мной.

Примерно это я и имел в виду, когда писал, что встреча с Другим — это в т.ч. и встреча с собой. Вернее, такое событие, где грань между мной и Другим становится до жути зыбкой.

Вариация на тему консервативного феминизма от митрополита Екатеринбургского Евгения:

«Вместо того, чтобы покорно слушать мужчин, предлагающих по дешёвке и за ваш же счет убить ваших детей, чтоб не мешались, лучше заставьте этих мужчин, в том числе сидящих в больших кабинетах, создать вам достойные условия для материнства».