«На том стою, и не могу иначе. Аминь».

Мне уже приходилось писать о своём понимании свободы. Если вкратце, то свободу я определяю в двух измерениях, позитивном и негативном. В позитивном: свобода — это знание истины. В негативном: свобода — это отсутствие выбора.

Уже слышатся возражения, мол, как это, свобода и без выбора? Да, возможность выбора — первое ограничение для реализации свободы. Нет, свобода — это, конечно, не та ситуация, где ты связан по рукам и ногам и чисто физически не можешь совершить никакого действия, кроме того, к которому ты принужден. Свобода представляет собой нечто прямо противоположное, или, вернее, зеркальное, а потому отчасти вторящее: когда руки твои развязаны, но у тебя нет никакой нравственной возможности совершить что-либо кроме того, что ты считаешь правильным.

Наилучшей иллюстрацией этого определения служат слова Лютера, которые, кстати, часто приводятся в дискуссиях о свободе воли: «На том стою, и не могу иначе». По легенде, этими словами Лютер ответил католическим иерархам, которые требовали у него отказа от известных 95 тезисов.

Что значит это — «не могу иначе»? Мог ли Лютер чисто физически отказаться от своих позиций, была ли у него здесь свобода выбора? Разумеется, была; более того, ситуация склоняла его к этому выбору. Но если бы этот выбор был осуществлен, если бы Лютер отказался от своих слов, могли бы мы назвать его, Лютера, свободным?

Эти вопросы приводят нас к парадоксальному на первый взгляд утверждению: свобода физическая, т.е., утрируя, свобода передвижения, свобода махания руками и шевеления языком, есть свобода выбора; но свобода духовная, нравственная, есть свобода от выбора, свобода безальтернативная.

И здесь мы вновь возвращаемся к понятию закона. Мамардашвили писал, что человеку необходим некий «внутренний», т.е. имманентный его личности, координирующий её самоосуществление закон. Конечно, этот внутренний закон не обязан совпадать с законами внешними — правовыми, моральными, традиционными; впрочем, он не обязан с ними и не совпадать, как на практике это часто утверждается.

В русской истории Мамардашвили видел один пример этого внутреннего закона, или, как философ еще говорил, «кристаллической структуры личности»: Чаадаева. Чаадаев пишет свои «философические письма», безусловно предполагая те последствия, к которым они могут привести, но — на том стоял и не мог иначе. Закон личности обязал его к определенным действиям.

Впрочем, действительно ли этот внутренний закон вступал в противоречия с законами внешними? Отнюдь, просто историческая ситуация Чаадаева требовала расширения понимания «внешних законов»: перехода от бесформенности и бесхарактерности русской истории к строгой, связной форме, национальному «силлогизму», который обусловит дальнейшее развитие страны.

И здесь возникает еще одна интересная сторона вопроса, историософская: отклонение от этого национального силлогизма чревато, по Чаадаеву, забвением на обочине истории, т.е. уничтожением Истины. У России, конечно, была и всегда есть свобода выбора, но возможность этой свободы -- невелика: либо да, либо нет, либо бытие, либо небытие.

Нужна только достаточная нравственная смелость, чтобы опознать это "нет" и это "небытие".

Продолжим эту линию рассуждения, удерживая в голове предложенное понимание «закона» как «кристаллической структуры личности», которая не терпит отклонения.

Классический детерминизм предполагает, что все действия, которые совершаются в мире, и прежде всего — действия людей могут быть описаны при помощи природных и вытекающих из них законов. Т.е.: я поднял руку, я поковылял на работу, я написал этот пост и вскоре, надеюсь, я выпью пива — все эти действия не были следствием моего собственного, произвольного желания, возникшего из ниоткуда, из моего голого хотения; они определялись некоторыми объективно фиксируемыми, естественными причинами, в самом общем виде: суммой моего биологического кода и тех влияний среды (воспитания, круга общения, социализации т.д.), которые я испытал в течение жизни.

И если бы кому-то довелось выписать все эти предпосылки до последний запятой в отдельный блокнот, и при этом этот кто-то обладал бы полным знанием всех физических законов, он бы, пожалуй, сумел бы предсказать и все дальнейшие действия, которые я сумею совершить.

Обыкновенно из этого рассуждения делается следующий вывод: раз у человека нет свободы воли, то и его личность — лишь иллюзия, и на деле то, что понимаем под нашим «Я», есть лишь комбинация внешних влияний. Тут, правда, спотыкаешься о слово «внешних», потому что собственно «внешнего» никакого и нет, поскольку нет «внутреннего», ведь внутреннее сконструировано внешним. В этом смысле все — внешнее.

Это, конечно, чревато страшным отчуждением: все, что мы почитаем своим, личным, сокровенным, есть производное от холодных и объективных закономерностей природы и её пасынка — общества.

Но. Если мы вспомним слова святого Августина о том, что у человека нет ничего своего, но все — от Бога, от изливаемой на нас благодати Святого Духа, которая раздаёт «каждому особо», то всё сразу встанет на свои места.

Да, причина нашего рождения может быть определена в строгом соответствии с законами природы; пожалуй, то же самое можно сказать и о причине нашей смерти, и даже пускай — о причинах нашего становления теми, кто мы есть, обретения личного «закона», своей «кристаллической структуры». Но всё это нисколько не отчуждает нас от нас самих, не делает нас лишь случайным колебанием на волнах бытия, произвольным движением тела природы, коль скоро мы за самой природой способны увидеть любящего нас Творца, а за природными законами — творимое Им чудо.

Это противоречие — между природой как холодным механизмом, принуждающим нас к конкретному порядку действий, и природой как проявлением творческой любви Бога — выражено в споре Ипполита и Мышкина в «Идиоте».

Ипполит видит в природе одну неизбежность смерти, она представляется ему в виде гигантского паука, пожирающего все на своём пути, без суда, без следствия, без снисхождения. Мышкин видит природу в свете воскресения, и потому: пойдите, Ипполит, разгоните сплин, посмотрите на деревья в Павловском парке, посмотрите на игру света в их кронах. И мир спасётся красотой Христовой.

Господи, какой позор.

Папа Франциск: «Когда я сказал, что [гомосексуализм] это грех, я имел в виду учение Католической Церкви о том, что любой половой акт вне брака является грехом. Конечно, необходимо рассматривать все обстоятельства, которые смягчают или вовсе отменяют вину».

Великий инквизитор: «Пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные… Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения?»

Извините меня, дорогие друзья, больше никогда не позволю себе апологетики этого злосчастного иезуита.

Братьям-католикам, если вдруг таковые меня читают — сил и терпения.

Триумф либерализма. Меньшинство, отстаивая свои права и свободы, заступает на права и свободы большинства, ущемляет их. Даже спрятавшись за толстыми стенами своих церквей вы не имеете больше права считать грех грехом. Их грех.

Нужно сделать уточнение — да, есть гомосексуальные от рождения люди, им выпала непростая доля и общество не должно ее отягощать. Но есть грех, и он ужасно прозаичен — от пресыщения или наоборот — от невозможности естественного удовлетворения человек вступает в сексуальные отношения противоприродного характера. Он отказывается бороться со своим животным началом, отказывается от преодолений и превозмоганий — либо из слабости, либо от того, что вообще находится в других этических координатах. Но для нас, по эту сторону церковных стен, гомосексуализм, конечно, идет через запятую с такими явлениями как педофилия и зоофилия.

Все ведь очень просто — вы либо принимаете эту этику и живете в соответствии с ней, либо отметаете как устаревшую и не примеряете ее к своему образу жизни. Но нет. Меньшинствам в либеральном мире мало того, что их не трогают, — они страстно желают быть правыми в пространстве всех мыслимых измерений, в каноне всех мыслимых учений.

Когда президент или зампредседателя совбеза говорят сегодня, что мы идем священной войной на воинство сатаны — это хоть и является правдой, но вызывает даже у верующих людей чувство неловкости. Потому, разумеется, что чиновники не могут апеллировать к  мистическому, не являясь мистиками — это несообразность, можно сказать, нарушение субординации. Иначе воюйте молитвой, а не ракетами и людьми. Но факт остается фактом — против нас ополчились демоны ада, и им очень не нравятся те, кто упорно называет вещи своими именами.

Поддержать канал — 2202 2010 8561 5942.

Отчёты о донатах, если таковые случаются, публикую каждую неделю. В основном с них покупаю книжки.

На этой неделе пришёл один донат от Юрия. Спасибо!

Купил две книги на фото. Уже неоднократно писал, что история советской философии — очень перспективное направление для исследований. Работы там поле непаханое. Можно долго препираться на идеологической почве, но философ, как кажется, должен быть чуть выше идеологии, хотя бы на макушку. Коль скоро мы верим в существование русской идеи, вечной и неделимой, то должны признать ее существование и в советский период.

Что касается этих книг, то здесь история советской философии сужается до двух имён: Ильенков и Мамардашвили. Ну и Лифшиц где-то рядом. В книжке о сознании начал читать главу о Мамардашвили как экзистенциалисте и феноменологе за авторством Дианы Гаспарян. Может, что-то напишу по итогу чтения.

Расшифровка моей беседы с Борисом и и Олегом в рамках проекта @russia2062. Немножко о себе, немножко о философии, немножко о прекрасной России будущего.

«Почтительно поздравив товарищей, они поручили себя их молитвам и, влача сердце своё в земной пыли, ушли во дворец, а те, прильнув сердцем к небу, остались в хижине».
Бл. Августин. Исповедь. Фрагмент об агентах тайной полиции, обратившихся в христиан.

Какая великая красота, данная в противопоставлении: сердце, земная пыль, дворец; сердце, небо, хижина.

Добрый день, уважаемые читатели!

Меня зовут Алексей Павлов.

Я младший научный сотрудник ИФ РАН и доцент философского факультета РГГУ.

В этом Telegram-канале я рассказываю о своей академической жизни и обсуждаю актуальные проблемы аналитической философии (метафизика, философия сознания, мета- и нормативная этика, философия религии и др.).

Со дня на день в издательстве «URSS» должна выйти моя монография о мистерианстве Колина Макгинна.

Также в последнее время много занимаюсь аналитической христианской теологией. Вот, например, мои посты о «бонхёфферианстве» христианского физикализма, аналитической ангелологии и опыте мистерианской христологии.

Поделитесь этой записью, чтобы поддержать мой канал!

Православный вуз в Москве отказался выдать диплом на новое имя студенту, сменившему пол.

Мне и самому приходилось сталкиваться с подобными историями. Думаю, что это очень интересная и неоднозначная этическая задачка.

Дело было так. Один раз в начале семестра ко мне подошел опрятный молодой человек и очень вежливо сказал: «В ведомости я числюсь под другим именем, но не могли бы вы, пожалуйста, называть меня (допустим, Василием)? Для меня это очень важно».

Я тут же вспомнил историю про одного американского профессора, который отказался обращаться к студенту-трансгендеру по женскому имени, за что был подвергнут санкциям со стороны администрации университета, но зато снискал славу кумира альт-райтов. Вспомнил я этого профессора, набрал воздуха в легкие, и… ответил стоявш(ей) передо мной студент(ке): «Да, конечно, я буду звать вас Василием».

Смалодушничал ли я? Да, пожалуй — предал собственные взгляды, побоявшись потерять лицо перед новой аудиторией. Но, по правде говоря, и сегодня я поступил бы так же. Полагаю, что в начале курса, да и вообще, в начале всякого знакомства совершенно неуместно проговаривать собственные идеологические позиции. Если бы я, как преподаватель, начал общение со студентами с резкого — сколь философского, столь и политического — заявления, каким, безусловно, был бы отказ от удовлетворения просьбы студентки, то о никаком доверии между нами в дальнейшем и речи бы идти не могло. Т.е. преподавание как таковое бы и вовсе не состоялось.

Впрочем, все это можно посчитать дурацким оправданием. Пускай. И все же преподавание для меня ценнее идеологии. В этом отношении я достаточно либерален, всегда стараюсь играть от студентов и их потребностей — конечно, если таковые у них есть (а в абсолютном большинстве случаев, если мы говорим о философии, потребности в ней нет). То есть я начинаю как бы с нулевой позиции, притворяюсь чистым листом, чтобы выслушать мысли студентов, а затем уже, отталкиваясь от них, проявляю себя, свою мысль. По крайней мере, стараюсь следовать этой диалогической линии, хоть в подлинный диалог я и не шибко верю.

Смею надеяться, что в том случае обоюдное доверие между нами случилось — тот курс был одним из лучших моих преподавательских опытов. Правда, потом, уже после окончания семестра, доверие было утеряно — но совсем по другим причинам.

Был и другой случай общения со студенткой, которая сменила пол. Тут долго расписывать не буду, просто скажу, что во время экзамена по философии она решила рассказать мне о русской идее Соловьева. И, стоит заметить, рассказала очень хорошо, так что я, не кривя душой, поставил ей твердое "отлично".

Что же касается новости по ссылке, то в ней интересно следующее. Студент обвиняет православный ВУЗ в «потрясающей ксенофобии», при этом сам отказывается признавать за ВУЗом право исповедовать собственные взгляды на такую важнейшую для христианской идентичности проблему, как пол. Мне кажется, это образцовый пример SJW-риторики.

Написал несколько слов о культуре нынешней и о ее возможных будущих путях. Если вкратце — боги нас оставили (ещё давно, в конце девяностых), эпоха не произвела гениев, но ведь и Мария Магдалина, увидевши пустой гроб Христа, впала в отчаяние, в то время как Спаситель был прямо за ее спиной.

Поводом для статьи стал нашумевший пост Баунова и реплика к нему за авторством А. А. Тесли.

Ну и в качестве эпиграфа — цитата из Мамардашвили: «"Гамлет" случился в мире, и уже потом есть мир, в котором есть "Гамлет"».

Интересная закономерность: уже не в первый и не во второй раз ко мне после первой пары курса по философии подходит студент и заговорническим тоном спрашивает: "А как относитесь к Дугину?". Это не зависит от ВУЗа, случалось в разных -- и в РАНХиГС, и во ВШЭ.

К вопросу о том, кто сегодня философ №1 на Руси. И о том, что разговор об этом №1 всегда сопровождается подозрением: "а поймут ли?", одновременно иронической и восторженной интонацией.

А вот здесь вопрос на засыпку: допустим, перед вами стоит задача обратить в христианство человека, исповедующего ислам. Вы его сразу назовёте врагом христианской веры и идолопоклонником, или назовёте его так, как он сам называет себя, мусульманином, то есть «вверяющим себя Богу»? Начнёте со вражды или с какого-то более дружелюбного высказывания, вроде отсылки к общим для вас авраамическим корням? И какой подход больше поспособствует вашей миссии несения истины, ее усвоению иноверцем?

https://yangx.top/eto_b/4942

Вот и мне бы хотелось показать, что Христос — тот Бог, которого ищут все эти люди, Бог, которого они жаждут, в ком могут разрешиться все их противоречия политического, идеологического, философского, религиозного толка, причём разрешиться не через отказ от «прежнего себя» и презрение к этому «прежнему», но через более глубокое его понимание, через просветление ветхой жизни — к жизни новой.

https://yangx.top/sacrumprofanum/770

Отличный вопрос, Никита. Расскажу историю: на прошлой неделе стартовал онлайн-курс основ христианской веры, который проводит моя община. Я принимаю в нём участие в качестве куратора: нахожусь в чате и стараюсь в меру способностей отвечать на вопросы участников.

В начале недели в чате встал вопрос о так называемом "храме всех религий", который работает где-то под Казанью. Я написал, что с точки зрения традиционного христианства это место является сатанинским храмом. Потому что у христиан, мусульман, буддистов и язычников разный объект поклонения и заменять нашего Господа на некий культ синкретичного бога-конституции это чистый сатанизм.

Что началось после этого можно представить. Слушатели уточняли, являются ли сатанинскими некоторые другие мировые религии и получали ответ с точки зрения христианства. Ответ им не нравился: были охи, ахи, выходы из чата и обвинения, что так считать "не по-божески".

Как можно было поступить иначе? Можно ли было сказать: "Всё не так однозначно" или соврать, сказав, что люди, хулящие Христа и отрицающие Его смерть и воскресение, верят с нами в одного Бога? Возможно. Дало бы сознательное богохульство добрые плоды? Я не уверен.

Самый важный момент: христиане не должны тыкать всем в нос своим упованием или навязывать правила этому миру. Отнюдь. Если человек хочет поклоняться сатане — под видом натурального Бафомета или единого Творца с восточным акцентом, это его право. Однако, у нас есть обязательство отвечать о своей вере и стандартах, твёрдо и чётко, если у нас спрашивают или нам навязывают что-то, что им противоречит. Защищаться, а не нападать.

Кто знает, как скоро в душе человека отзовётся доброе слово, доброе отношение? Может, и никогда, может, и сразу, как это случилось в истории ниже.

Но думается, что по большей части слово — это зерно, которое, упавши в каменистую почву, прорастет быстро, но быстро же и засохнет, упавши в терновник, погибнет от него, упавши в хорошую почву… Дальше знаете.

Может, и в душе той студентки доброе отношение христианина (христианство же я свое не скрывал) когда-нибудь произрастет. У Господа в кармане вечность. А нам — нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся.

https://yangx.top/izlednika/318

По воспоминаниям младшего брата Ф.Достоевского, Андрея, латинский язык его старшим братьям, Федору и Михаилу, преподавал отец, Михаил Андреевич, поскольку в пансионе, который они посещали, учителя древних языков не было. Сам же М.А.Достоевский латинский язык знал очень хорошо: в Подольско-Шаргородской семинарии, которую он окончил пo классу риторики, обучали не только грамматике и переводу с латинского языка, но и разговорной латыни. Отец учил сыновей по грамматике Н.Н. Бантыш-Каменского, по которой ранее учился и сам. Но, похоже, не латынь, а отцовская методика преподавания стала для Федора и Михаила бОльшим испытанием. «Каждый вечер папенька начал заниматься с братьями латынью. Разница между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди: mensa, mensae, mensae и т. д. или спрягая: amo, amas, amat. Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив. Бывало, чуть какой-либо со стороны братьев промах, так сейчас разразится крик. …при малейшем промахе со стороны братьев, отец всегда рассердится, вспылит, обзовет их лентяями, тупицами: в крайних же, более редких случаях даже бросит занятия, не докончив урока, что считалось уже хуже всякого наказания». Подготовленный отцом, Достоевский поступает пансион Л.И.Чермака, где продолжает изучать латынь и приступает там же к древнегреческому языку.
У биографов Достоевского нет единодушия в вопросе, любил ли Достоевский древние языки или же относился к ним прохладно из-за сурового метода обучения. Сам Ф.Достоевский в 1839 г. писал отцу: «Скажу Вам еще, что мне жаль бросить латинского языка. Что за прелестный язык. Я теперь читаю Юлия Цезаря и после 2-х годичной разлуки с латинским языком понимаю решительно все». Спустя годы Достоевский будет настаивать на необходимости древних языков в гимназическом обучении (впрочем, не в ущерб русскому): «Математика и два древние языка, латинский и греческий, признаны наиболее развивающим средством, умственным и даже духовным» (Дневник писателя, 1876).

Думаю, в этом рассуждении недостаточно проговорено одно важное свойство. Указывая на то, чем любовь не является, мы не то что бы ищем, а где же любовь, что она есть, куда за ней идти, это неверный ход. Мы очищаем любовь от шелухи, которую на нее набрасывает суета сует: от зависти, гордыни, бесчинств, раздражения и т.д. То есть делаем то, что подразумевает бритва Оккама: срезаем лишнее с того, что уже и так в нас есть.

В таком случае апофатика не находит любовь, но проявляет её как самое существо человека, оставляя наедине с ней, т.е. наедине с подлинным самим собой, человеком любящим.