Проблема пола очень-очень сложная. Пожалуй, из разряда «проклятых вопросов».

Ну вот как быть с тем, что в царствии небесном не будет ни жен, ни мужей? Горичева пишет, что это свидетельствует о том, что пол — свойство случайное, акцидентальное, что у души нету пола. Значит ли это, что человек по природе своей гендерфлиюден?

Это слово встретит только смех со стороны консерваторов, а меж тем андрогинность и/или бесполость — это острейшая проблема, которая до сих пор не имеет окончательного разрешения в пределах нынешнего богословия. Проблема пола мучает лично меня: значат ли слова Христа, что в Царствии небесном моя жена не будет мне женой, а будет лишь одной из людей, имеющей равные отношения со всеми?

Поскольку ведь она и становится для меня личностью только через возвышенный статус жены, я вижу её через женитьбу, я нарекаю её через жену, она существует для меня как жена. Не будь этого статуса — ну, да, она была бы для меня человеком, той самой «одной из», ну, приятным человеком, но личностное, персоналистическое отношение к ней возможно только при подборе правильного наименования — Жена.

Или, быть может, моя жена будет вообще просто Одной, и я — Один, и все мы вместе — Единое, и наши персональные качества, куда я отношу в том числе и мою любовь к конкретно этой женщине, не человеку, к женщине, наши персональные качества канут в лету? Или, возможно, обнажится истинный нерв личности, который имеет очень приблизительное отношение к тому, что я зову «своим», личным, «интимным»?

А затем та же Горичева пишет, что онтология пола есть, что она сакральна, что человек призван к своему полу и не может его запросто лишиться, как киборг. Но отчего не может? Отчего, если пол в рассмотрении небесном глубоко случаен?

У меня нет ответа на эти вопросы, я просто хотел бы их задать, а заодно удостоверить дорогих читателей, что совы далеко не всегда есть то, чем они кажутся

Эту проблему персонализма, то есть сохранения в вечности всего личного, интимного, в том числе и сохранения семейных отношений, выразил Бродский:

Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?
Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.

Ключевой вопрос здесь: каким образом возможно личное отношение в вечности, где все особенное снимается?

Извините за столь резкий переход от культуры элитарной к культуре массовой, но. Помните диалог Снегга с Лили Поттер? «После всех этих лет? Всегда».

Какая трагедия там разворачивается? Человек несёт свою любовь сквозь многие года, сквозь бурю времён; она остается его утёсом, его последним пристанищем. Или точкой координат, от которой он отсчитывает себя. «Кто я? Я человек, любящий свою возлюбленную». В любом случае всеобщее — «всегда» — оказывается не в силах победить что-то очень интимное, частное, касающееся только вот этого человека в его особости — любви, не делимой им ни с кем, не могущей быть понятой никем иным, кроме этих двоих.

При этом та же самая любовь выбрасывает человека из мира, отсекает от него. Ибо в любви значим только сам объект любви и степень твоей приближенности к нему. Весь остальной мир, с его вещами, именами, людьми расценивается как инструмент по достижению объекта любви. То есть любовь выбрасывает человека в частное, особенное, отвращая его глаза от света всеобщего.

При этом опять же, в вечности любви нет, так же как там нет и философии, любви к мудрости. В вечности объект любви неотстраним от тебя, он не может быть внеположен тебе, поскольку это потребовало бы и расстояния, и времени, чего в вечности, опять-таки, нет; следовательно, нет там и любви как стремления по обретению чего бы то ни было. У тебя уже все есть, ты уже есть все, любовь не нужна.

И вот Мария. Она видит либо особенное: сын, выделяемый ею среди всех прочих людей благодаря самому именованию Его как "сына" (я кричу: "сын!", и сын бежит ко мне из толпы, хотя каждый человек в толпе, в общем-то, сын, но отклик сына делает меня мной, отцом своего сына, а его — им, сыном своего отца), либо всеобщее: Бог, не могущий быть её сыном, поскольку человеческое не способно вместить божественное, частное — всеобщее. «Сын Ты мне или Бог?»

Но Христос разрушает эту антиномию, пронзает её насквозь, говоря: «Я — твой». Несмотря на всю космическую драму Голгофы, которая буквально осуществляет переворот мироздания, несмотря на громогласное исполнение Божественного плана, на вершение судеб — Своей и миллиардов других — Христос сохраняет в себе личное, интимное, особенное отношение к Марии, вверяя себя ей: «Я — твой».

«Я — твой», а значит и ничей иной, как сын, отзывающийся на голос отца, не отзовется ни на чей другой голос, даже если бы тот, другой, его и позвал «сын!»

Но в то же время Христос — Он ведь наш, Он отдан человекам, Он страдает за нас, и с каждым из нас у Христа есть личное, персональное отношение. Недаром иные католические монахини называли себя «невестами Христовыми», тем самым утверждая особое расположение Христа к самим себе.

Как понять это персоналистическое отношение Христа к нам, которое нисколько не ущемляет его особой любви к Марии и нисколько не порочит вечность?

Схожее складывается впечатление. Близится год с начала СВО, а более-менее внятного консенсуса о чем и про что эта война до сих пор нет: ни на уровне власти, ни на уровне общества. Так чувствую, общаясь с разными людьми: и «сложными», и «простыми». Боюсь, что война уже не станет народной. Слишком много было наломано дров, сквозь завал которых очень трудно просочиться ручейку народного чувства.

Кажется, что взамен война обернётся очередным жирным знаком вопроса на страницах русской истории, не точкой и не восклицательным знаком.

Упаси меня Бог распространять пораженческие настроения, мы победим, конечно. Но война продолжится. Петр Великий, Октябрьская революция, развал Союза, теперь вот СВО — проклятые вопросы, с которыми нам жить.

Впрочем, вспомним Пушкина:

«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Признаюсь, люблю заморские словечки. Порой они очень точно и емко рисуют то или иное явление, без многословных объяснений. Как писал Пушкин в «Евгении Онегине», «du comme il faut… (Шишков, прости, не знаю, как перевести)». И впрямь, «комильфо» - это и «соответственно ситуации», и «как подобает», и «приличный», и в то же время шире и точнее. Как ни пытался адмирал Шишков привести все заимствования к русским вариантам, но далеко не всегда это получалось, а потому «мокроступы» не вытеснили «калош», а «тротуары» не стали «топталищами».

Иногда даже хорошо, что какой-нибудь «пирсинг» или «каминг-аут» именуются не по-русски – туда им и дорога. Недавно с большим интересом изучал «Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности». Знать это надо. Но нас не газлайтишь.

Другое дело, что в речи российских официальных лиц, да и просто публичных людей (хотел сказать «спикеров», но вовремя исправился), довольно странно слышать сплошные «треки», «кластеры», «компетенции» и прочие «коллаборации». Почему, например, замечательный новый федеральный университет в Крыму должен быть именно «креативных индустрий», а не, скажем, «творческих профессий»?

Как мы знаем, в начале XIX века всё высшее общество в России изъяснялось исключительно по-французски, и самый русский роман, «Война и мир» Льва Толстого, начинается словами: «Et bien, mon prince». Нужна была Отечественная война 1812 года, чтобы ситуация радикально изменилась. (Кстати, примерно с этого же времени преподавание в семинариях постепенно переходит с латинского на русский.)

Между прочим, в Великобритании или во Франции очень строго следят за чистотой национального языка. Заимствования из французского или, соответственно, английского случаются, но их жестко регулируют, не позволяя переходить рамки дозволенного. Если уж мы так любим всё иностранное, нам есть чему поучиться у заграницы.

«Внятного консенсуса о чем и про что эта война до сих пор нет».

Консенсус есть о смысловом ядре операции — это защита русских Донбасса. Это много раз проговорено на всех уровнях. Не встречал среди сторонников СВО, кто бы этого не понимал или не принимал.

А дальше люди — каждый в своем информационном пузыре! — по своему вкусу, исходя из чьих-то постов в телеге текущей ситуаций наслаивают или отслаивают дополнительные смыслы: денацификация, декоммунизация, антиглобализм, традиция против постмодерна, имперские амбиции, рождение нации, ирредента, экономические интересы, русский национализм против нерусского национализма, хартленд против атлантизма, евразийское братство народов, великое исправление имен, et tutti quanti. «Час Z» каждого застал со своим багажом знаний, опыта и чаяний, и каждый видит, что ему нравится.

Реальность сложна, ее надо препарировать с разных сторон и разным понятийным аппаратом. Без душного догматизма и без фантазерства.

Мои дорогие товарищи Андрей Иванов и​ Никита Сюндюков​ делятся своими​ мнениями о возможной интерпретации СВО и характере этой войны. Вставлю и свои пять копеек, поскольку последние восемь месяцев только об этом я и мыслю, пишу, говорю, и вся кровь моего мозга пропиталась этими думами.​

На самом деле, «защита русских Донбасса» хотя и является конвенциональным моментом при интерпретации СВО для всех, кто старается осмыслить этот феномен, но все ж таки не может выступать смысловым ядром. Иначе бы и споров не было. Только лишь защита русских Донбасса не может быть ядром («причиной») глобального конфликта, каковым и является тот конфликт, который развертывается на наших глазах и составной частью которого является СВО. Реальность сложна, и если мы говорим о реальности (каковой сейчас является война), а не о политических лозунгах, пусть даже они предельно внятны и привлекательны, то нужно определиться не только со смысловым ядром (как​ «причине»), но с исходными принципами, которые лежат в основании онтологии войны как таковой. «Защитить русских Донбасса» —​ это причина нравственная, и наше государство продемонстрировало, что оно может руководствоваться высокими этическими принципами, что оно способно начать справедливую войну (прямо по теории ТСВ). Но одной этики для государства, как мы знаем, недостаточно, нужна онтология. А онтология войны как таковой всегда одна. Поэтому всякая конкретная война ставит вопрос о войне как таковой. если мы определимся с онтологией войны, то в состоянии будем дать комплексную интерпретацию нашей войны на Украине и за Украину (и не только).​

Русская Православная Церковь выступает против введения уголовного наказания за мужеложество - не за каждый грех нужно уголовно наказывать. Я читаю это в новостях, и больше всего хочется видеть людей, которым в голову вообще приходит возможность уголовного наказания за это. На всякий случай, у нас есть ещё грехи, например, смертные. Гордыня, чревоугодие, жадность, гнев, зависть, прелюбодеяние. Давайте начнём и за них уголовно наказывать. И ещё на всякий случай - ценности, даже традиционные, это не то, что можно артикулировать. Они - как сон, который тебе кажется очень важным, когда снится, и перестаёт таким быть, когда ты его пытаешься рассказать. Потому что слово изречённое - есть ложь.

Рабочее, записи

=====

Вчера, 2 ноября, в Центре фундаментальной социологии НИУ ВШЭ прошел великолепный доклад Владимира Башкова «Политическая теология и социология религии: приближение к границе». Я рад предоставить всем, кто его слышал, а также всем, кому это вчера не удалось, возможность услышать его снова. Теперь - в записи, на YouTube-канале ЦФС. Оставайтесь с нами!

https://www.youtube.com/watch?v=PUFnHHob8VA

Александр дал очень хороший очерк того, что творится и творилось в наших головах и душах. Обратите внимание на политико-теологическую метафору света: свет есть то, что раздвигает границы.

https://yangx.top/bovdunov/1833

Начинаем. Я выступлю с докладом о христианском материализме.

https://www.youtube.com/watch?v=6gBicc4DiDY

Дон Жуан, по мысли Кьеркегора, воспринимает живую женщину как некоторую переменную в отношении к вечной идее женщины. Потому он и меняет женщин как перчатки: ведь действительные перчатки изнашиваются, перестают быть перчатками как таковыми и становятся клочками материи; в то время как идея перчатки сохраняется, перемещаясь в конкретном опыте от одной перчатки к другой.

То же и женщины в сознании Дон Жуана. Он ищет связи с идеальной женщиной, то есть с женщиной как таковой, а находит лишь ее вариации, случайные выражения этого идеала в лице и теле конкретной женщины. Причём срок удержания идеала в конкретной живой женщине короток: для кого-то менее чувствительного ко всему прекрасному и высокому он насчитывает с десяток лет, но для Дон Жуана — всего одну ночь, после которой конкретная женщина теряет в себе полноту идеальной женщины, которая, среди прочего, подразумевает непокорность, недоступность.

Живая женщина, как и все живое, склонна к изменению, и, следовательно, к утрате своего тождества. Идея же всегда хранит самотождественность, она, как и schoolgirl, всегда stays the same.

Дон Жуан подобен идеализму в этом своём стремлении к совершенной самотождественности. Он не приемлет материи, даже если он и вступает в контакт с материей, то в ней, или, вернее, за ней он видит идею, только ее, упуская самое своеобразие и богатство материи. Дон Жуана, как идеалиста, живое не интересует; вернее, оно интересует его постольку, поскольку может быть проводником холодного света идеального.

Дон Жуан страдает пристрастием к мертвецам. Он ищет их воскресения в случайности жизни, но и в самой жизни его интересует прежде всего смерть.

Очень точные слова о. Александра Шмемана о той богословской свободе, которую позволяли себе Булгаков и Бердяев, и о том, как эта свобода не то что бы ложна, но избыточна, суетлива, поскольку не соответствует общему и для богословия, и для философии принципу экономии мышления:

"Если, употребляя его же [Булгакова] слова, “софийный” опыт его не только глубоко-православен, но, как я сказал уже в начале, являет что-то самое важное, самое глубинное в опыте Церкви, то “София”, как философски-богословское “оформление” этого опыта не нужна, и не нужна, прежде всего, самому богословию о. Сергия. Она воспринимается, как это ни звучит странно, как какой-то чуждый и именно надуманный элемент в его писаниях, как объяснение и «оправдание» того (почитание Божией Матери и Иоанна Предтечи, Богочеловечества и эсхатологии и т. д.), что не только в таком объяснении не нуждается, но что сам же о. Сергий уже и явил и объяснил. Ибо все то, о чем он пишет, что составляет тему и вдохновение всего его творчества: светлый и пасхальный космизм православия, тайна Богочеловечества, верность Православия “добро зело” творческого акта, победное ожидание и предвкушение Царства Христова, все это не “нуждается” в Софии или в “душе мира”, как не нуждается православная интуиция свободы в “изначальной свободе” Бердяева. Для всего этого “достаточно” пресветлой и радостной тайны Пресвятой Троицы — Отца, Сына и Духа".

Шмеман Александр, протоиерей. Три образа. – Вестник РСХД. – 1971. – № 101–102.

Если у вас выдался свободный вечер, можете занять его просмотром нашей вдумчивой беседы о Достоевском. Беседуем я и Игорь Евлампиев, профессор СПбГУ по кафедре русской философии, а Николай Арутюнов руководит процессом.

Видео прекрасно снято и смонтировано и достойно, на мой взгляд, гораздо большего количества просмотров, чем есть ныне.

Вот примерный перечень вопросов, которые мы поднимаем:

▫Каков особый характер русской религиозности?
▪Оправдано ли русское сострадание к униженным и оскорбленным?
▫Действительно ли потребность к страданию является ключевой характеристикой русского народа?
▪Откуда в нас эта потребность в бунте?
▫Почему Достоевский — а вслед за ним и множество русских философов — изображали русского человека как существо двойственное, мечущееся между началом ангельским и началом бесовским? Как это проявляется сегодня, и проявляется ли?
▪Какие надежды Достоевский возлагал на русского мужика? Оправдались ли они?
▫Русский нигилизм и желание «оголиться» (Бобок) — это предшественники новой этики?
▪Русские люди, о которых писал Достоевский — есть ли они сегодня?

Шмеман вообще очень много брюзжал на русских философов, и в этом был наследником Флоровского, с его «Путями русского богословия», в которых отец Георгий с высоты своего «неопатристического православия» раздал люлей буквально всем русским мыслителям. А чего такого уж великого написали сами Шмеман и Флоровский? Не был ли их уход в богословие бегством от мира во всей его сложности? В результате они создали в своих статьях некий идеальный образ Церкви, которого в реальности то и не найти, а всё остальное посчитали лишним. При этом Флоровский и его последователи были уверены, или делали вид, что православное богословие еще в эпоху святых отцов уже решило все проблемы, которые на Западе были только поставлены. Ну, в частности, проблему личности.

И потом люди, начитавшиеся их книжек, благодаря искажению, которое выдавали неопатристические «розовые очки», разбивали себе лбы о реальную Церковь. Я знаю нескольких православных читателей «Дневников» Шмемана (проповедей Антония Сурожского, книжек Флоровского и пр., всё это шло «джентльменским набором» в либеральном православии нулевых), которые стали атеистами, именно потому, что сформированный по книжкам образ церковности не соответствовал суровым реалиям. Среди читателей Флоренского и Булгакова такой процент явно меньше. Я сам давно не такой уж ортодокс, и у меня нет никакого желания обличать кого-то в ереси. Но Шмеман, разочаровавшийся если не во всём, то в очень многом, позиционировавший полное неприятие национального начала в Церкви, считавший, что в православии идолопоклонство перед Византией и Русью, мракобесие, триумфализм и прочее вытеснили истинную веру в Христа, - не может быть богословским ориентиром. Он критик, но не созидатель. Фактически то, что он проповедовал, это - радикальное реформаторство от выгоревшего и уставшего священника. Понять его я очень даже понимаю. Но чему можно научиться у Шмемана? Ругая православную культуру за формализм, он сам стал поклонником секулярной американской культуры. Но масштабы его личности, как религиозного мыслителя, и личности отца Сергия просто несопоставимы.

Ну и потом. Как раз софийность позволяют Флоренскому и Булгакову выстроить свою теодицею. И их богословие оно не только богословие, но и икономия, то есть богословие, которое пытается дать ответы не только на богословские, но и на секулярные вопросы. Вот сейчас мы оказались в трагической и сложной ситуации. Может ли нам чем-то помочь в ней чтение книжек Шмемана? А вот Булгаков на эти темы писал, и именно благодаря софийности у него есть, что нам сказать и по поводу войны, и по поводу мира. Тот же Флоровский в результате разрыва с евразийством спрятался от истории, провозгласив её алогичность. Вопросы политической теологиия, истории, экономики, культуры не могут быть поставлены в рамках «неопатристического синтеза». Спрятавшись в домике из святых отцов, эта традиция оставляет эти вопросы просто без ответа. Поэтому и в современном западном богословии особый интерес вызывает именно Соловьев, Достоевский, Булгаков, Флоренский, Бердяев со всей их «лишней» сложностью и противоречивостью. Сторонники «неопатристического синтеза» поторопились похоронить софиологию.
https://yangx.top/hungryphil/1699

В этот четверг к нам в РХГА приезжает профессор Есаулов с лекцией о работе оппозиции Закона и Благодати в русской культуре.

Иван Андреевич — живой классик, уверен, что лет через -цать его работы будут изучать не только филологи, но и философы, как сейчас изучают Бахтина. А вы знаете как это бывает с классиками: если посчастливится послушать его лекцию вживую, затем будешь вспоминать об этом всю жизнь. Не упустите шанс!

Регистрация вот.

В речи по освящению Главного храма Росгвардии Патриарх Кирилл говорит, что ныне уже не только Церковь, но вместе с ней и русский народ стали «столпом и утверждением истины». Здесь в общих чертах воспроизводится известный тезис русской философии, который можно найти, например, на страницах «Братьев Карамазовых», в главе «Буди, буди!»:

«Не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет».

Повторюсь, что тезис воспроизводится именно в общих чертах: у Святейшего не государство стало Церковью, но сам русский народ. Но народ-то у нас государствообразующий, так что позволим себе совершить эту небольшую подмену понятий, отождествив народ и государство.

И вот если мы себе это позволим, то перед нами вырисовывается очень интересная линия философской преемственности. Государство и образующий его народ возрастают до Церкви, становясь «столпом и утверждением истины». Это Достоевский и Соловьев. Но то, что утверждает нечто, самим жестом утверждения сдерживает противостоящее этому нечто, т.е. ничто. Здесь уже, понятно, задействован дискурс катехона.

Дальнейшая задача Церкви-государства-народа-катехона — распространить истину по всему свету, реализовать подлинное всеединство (Соловьев), преобразовать сдерживаемое ничто в утверждаемое нечто (Шестов). Как это сделать? Путем вочеловечивания природы (Булгаков) и космоса (Федоров), снятия с них греховного морока, обнаружения их светоносности (опять Соловьев).

Но ведь и человеку нужно освободиться от этого морока, прежде всего — от морока индивидуации, обособления. Это преодоление себя и одновременно обретение подлинного себя возможно только в Церкви как модели универсума, как в Теле Христовом (Хомяков, Киреевский). Следовательно, очеловечивание природы и космоса равно её воцерковление.

Но поскольку задачу Церкви утверждения истины переняли на себя народ и государство, а границы России, как известно, нигде не заканчиваются, то… То тут уже для русской идеи и звезды не будут пределом.

Словарь Ильича, как то: «прихвостни», «безмозглый», «лакей» парадоксальным образом напоминает словарь тех, кто сегодня с заветами Ильича вроде как ведёт непримиримую борьбу и почитает себя наследниками уже Ильина.

Книжка — Гулыга, «Русская идея и ее творцы».