Вот мы ругаем Россию и за дефицит смыслов, и за исключительно негативную повестку, и за отрицание абстрактного «запада». Но если оглядеться, внятных смысловых проектов нет практически нигде. Даже на том самом западе. Привлекательный образ жизни есть, а вот в области идеологии доминирует по сути такая же негативная повестка, просто сложившаяся на 60 лет раньше.

Комично, но та часть «западных ценностей», которую у нас усиленно отрицают - сложилась на основе отрицания прежних западных ценностей, в середине ХХ века промаркированных в качестве «фашистских». В их числе и традиционная семья, и национальная идентичность, и историческое христианство.

С тех пор контркультурщики 60х успели мутировать в унылую бюрократию, потому что выдохлись и в творческом, и в интеллектуальном плане. «Перевоспитатели» плохих немцев попытались перевоспитать весь мир и обломали на этом зубы, создав лишь вакуум на месте европейской идентичности. Проповедники конца истории вынуждены изощряться в оправданиях, почему их прогнозы так и не сбылись.

Дефицит смыслов сейчас повсюду. Монструозный ЛГБТ-рейх, который любит рисовать наша пропаганда (а мы любим добавить к этому всему красок) на деле - одряхлевшая и склонная к тоталитаризму из-за своей слабости тусовка канцелярских работников. Не даром качество культурного контента, зацикленного на «дайверсити» падает год от года. Это всё чем-то похоже на поздний СССР, постбрежневскмй, предперестроечный.

Короче говоря, самое время для творчества.

Церковь и эстетика «темной академии», или об оживлении традиции, которого мы не заметили

Заголовок многообещающий, но сначала присказка. Не в последнюю очередь к философии меня привело ощущение магичности этой науки. Что делает философ? Делёз говорил: создаёт определенные сборки истины, то есть концепты. Но это не главное очарование философии, оно в другом: создавая концепты, философ двигает границы мира по собственному произволу. По сути — совершает волшебство, магию. В то время как обычный учёный лишь вписывают своё знание в уже существующие границы, которые, отмечу особо, были начертаны философами, словно магический круг. Апологеты «научной» философии очень хотят подчинить философию этим требованиям «существующих границ», но подлинная философия, по моему разумению, всегда про свободное творчество. Свободное феноменологически, а не онтологически, но это отдельный разговор.

Такой философия мне видится с юношества. Страстная любовь к мудрости, но никак не ее достижение, сиречь омертвление, окостенение. Помню, как-то мне на глаза попался огромный потрёпанный фолиант, лежавший за стеклянной витриной. На обложке было написано что-то вроде: «О таинствах мироздания, уходящих в глубины звездных бездн». Я утрирую, конечно, но суть была примерно такая, что-то из эпохи Возрождения, что-то алхимическое.

А спустя года я понял, что все это касается и богословия — и, быть может, ещё в большей степени, чем философии. Потому что философия умозрительна, а богословие — действенно, практично. Кто прочёл мое небольшое рассуждение о догмате, наверное, обратил внимание, что с точки зрения собственно догматики оно написано достаточно вольно. А ну попробуй в учебнике по богословию сравнить догмат со знанием мага — никакая патриаршия комиссия не допустит.

Но у меня, слава Богу, не учебник, а телеграм-канал, я могу позволить себе некоторые вольности. И мне кажется, если в просветительской работе с молодыми людьми и сама Церковь будет позволять себе те же не столько богословские, сколько риторические вольности, то эффект может быть громадный.

Сейчас среди молодых очень популярен стиль «dark academia» (там ещё есть вариант и «light academia», почитайте на Вики), вдохновлённый фильмами о Гарри Поттере и классическим «университетским романом». Вот все эти фолианты, их медленное чтение, тайное знание, университетские аудитории из орехового дерева, викторианская и готическая архитектура, консервативный стиль в одежде и т.д. В общем, все то, что мы с лёгкостью можем обнаружить в наших Духовных академиях, в петербургской или московской.

А потому, полагаю, эстетику «темной академии» очень легко могла бы подхватить Церковь. Создайте вокруг богословского знания мистический ореол — ведь это, если не крючкотворствовать, та же магия, как она понимается в массовом сознании: проникновение в таинственную суть вещей. В конце концов, и виднейшие русские богословы 20 века — Флоренский и Булгаков — вполне спокойно рассуждали о связи магии и богословия. Вспомнить хоть фрагмент из письма Булгакова Флоренскому, где он делится своими размышлениями о задачах их несбывшегося проекта религиозной-философской Академии:

«Философия, оккультизм, наука, художества, все не как предметы как преподавания только, но их внутренняя ассимиляция, так сказать оправославление, оцерковление их существа».

Я, конечно, понимаю, что Церковь никогда не станет Хогварстом или Касталийским орденом. И слава Богу, что не станет, поскольку это означало бы подчинение большего меньшему. Ведь все эти феномены отпочковались от христианства, христианской культуры. В то же время именно подчинение большего меньшему случилось с некоторыми западными вероисповеданиями, где церковь, стремясь к осовремениванию, превратилась во что-то вроде кружка по интересам.

Но вся-то ошибка западных церквей была вовсе не в том, что они захотели осовременить себя, а в том, что «современность» была воспринята ими исключительно в либеральном ключе: женское священство, гомосексуальные браки и т.д. В то же время современность полна и вполне живого консервативного духа, который откликается в сердцах молодых.

Но ввиду бросания всего субкультурного и неконвенционального в общий котёл с плодами левачества, этот современный консервативный дух игнорируется традиционными институтами. Необходимо отделять зерна от плевел — в работе с молодыми людьми этот призыв Христа как никогда актуален.

И поэтому мне кажется, что для Церкви поразмыслить над эстетическим опытом феномена «dark academia» было бы небесполезно. И даже осмелюсь предположить, что в случае глубокой и вдумчивой ассимиляции этого опыта в церковную жизнь православное христианство могло бы пережить небывалый в XXI веке приток молодых последователей, голодных до духовного общения.

«Эти лица… в утреннем освещении снегом так убелены и просветлены, что сам омываешься изнутри, бросив на них беглый взгляд походя. Даже душа умиляется при виде них» — пишет​ отец Павел Флоренский в своем фронтовом дневнике // Флоренский, свщ. Павел. В санитарном поезде Черниговского дворянства // Новый мир. 1997. № 5. С. 147

https://yangx.top/Andrafanaslive/7547?single

Зрелость — от зреть, то есть смотреть, видеть.

Видеть что? Диалектика подсказывает: невидимое. Потому как видимое видеть может каждый, не только зрелый. Видимое не требует зрелости. Значит, зрелость нужна для того, чтобы видеть невидимое, извещать уповаемое и обличать невидимые вещи.

Но что происходит со зрелым плодом? Он не висит на ветке, его отдают — земле или рукам.

Стихотворение — Рильке, В зале (перевод Микушевича)

Завтра в 16.00 буду косплеить Ивана Карамазова и рассуждать о зле. Поговорим о теме зла вообще и как оно преломляется в творчестве Достоевского. Адские мучения еще обсудим, наверное.

Регистрация: forms.office.com/r/m4gerJNAqR

Проблема пола очень-очень сложная. Пожалуй, из разряда «проклятых вопросов».

Ну вот как быть с тем, что в царствии небесном не будет ни жен, ни мужей? Горичева пишет, что это свидетельствует о том, что пол — свойство случайное, акцидентальное, что у души нету пола. Значит ли это, что человек по природе своей гендерфлиюден?

Это слово встретит только смех со стороны консерваторов, а меж тем андрогинность и/или бесполость — это острейшая проблема, которая до сих пор не имеет окончательного разрешения в пределах нынешнего богословия. Проблема пола мучает лично меня: значат ли слова Христа, что в Царствии небесном моя жена не будет мне женой, а будет лишь одной из людей, имеющей равные отношения со всеми?

Поскольку ведь она и становится для меня личностью только через возвышенный статус жены, я вижу её через женитьбу, я нарекаю её через жену, она существует для меня как жена. Не будь этого статуса — ну, да, она была бы для меня человеком, той самой «одной из», ну, приятным человеком, но личностное, персоналистическое отношение к ней возможно только при подборе правильного наименования — Жена.

Или, быть может, моя жена будет вообще просто Одной, и я — Один, и все мы вместе — Единое, и наши персональные качества, куда я отношу в том числе и мою любовь к конкретно этой женщине, не человеку, к женщине, наши персональные качества канут в лету? Или, возможно, обнажится истинный нерв личности, который имеет очень приблизительное отношение к тому, что я зову «своим», личным, «интимным»?

А затем та же Горичева пишет, что онтология пола есть, что она сакральна, что человек призван к своему полу и не может его запросто лишиться, как киборг. Но отчего не может? Отчего, если пол в рассмотрении небесном глубоко случаен?

У меня нет ответа на эти вопросы, я просто хотел бы их задать, а заодно удостоверить дорогих читателей, что совы далеко не всегда есть то, чем они кажутся

Эту проблему персонализма, то есть сохранения в вечности всего личного, интимного, в том числе и сохранения семейных отношений, выразил Бродский:

Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?
Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.

Ключевой вопрос здесь: каким образом возможно личное отношение в вечности, где все особенное снимается?

Извините за столь резкий переход от культуры элитарной к культуре массовой, но. Помните диалог Снегга с Лили Поттер? «После всех этих лет? Всегда».

Какая трагедия там разворачивается? Человек несёт свою любовь сквозь многие года, сквозь бурю времён; она остается его утёсом, его последним пристанищем. Или точкой координат, от которой он отсчитывает себя. «Кто я? Я человек, любящий свою возлюбленную». В любом случае всеобщее — «всегда» — оказывается не в силах победить что-то очень интимное, частное, касающееся только вот этого человека в его особости — любви, не делимой им ни с кем, не могущей быть понятой никем иным, кроме этих двоих.

При этом та же самая любовь выбрасывает человека из мира, отсекает от него. Ибо в любви значим только сам объект любви и степень твоей приближенности к нему. Весь остальной мир, с его вещами, именами, людьми расценивается как инструмент по достижению объекта любви. То есть любовь выбрасывает человека в частное, особенное, отвращая его глаза от света всеобщего.

При этом опять же, в вечности любви нет, так же как там нет и философии, любви к мудрости. В вечности объект любви неотстраним от тебя, он не может быть внеположен тебе, поскольку это потребовало бы и расстояния, и времени, чего в вечности, опять-таки, нет; следовательно, нет там и любви как стремления по обретению чего бы то ни было. У тебя уже все есть, ты уже есть все, любовь не нужна.

И вот Мария. Она видит либо особенное: сын, выделяемый ею среди всех прочих людей благодаря самому именованию Его как "сына" (я кричу: "сын!", и сын бежит ко мне из толпы, хотя каждый человек в толпе, в общем-то, сын, но отклик сына делает меня мной, отцом своего сына, а его — им, сыном своего отца), либо всеобщее: Бог, не могущий быть её сыном, поскольку человеческое не способно вместить божественное, частное — всеобщее. «Сын Ты мне или Бог?»

Но Христос разрушает эту антиномию, пронзает её насквозь, говоря: «Я — твой». Несмотря на всю космическую драму Голгофы, которая буквально осуществляет переворот мироздания, несмотря на громогласное исполнение Божественного плана, на вершение судеб — Своей и миллиардов других — Христос сохраняет в себе личное, интимное, особенное отношение к Марии, вверяя себя ей: «Я — твой».

«Я — твой», а значит и ничей иной, как сын, отзывающийся на голос отца, не отзовется ни на чей другой голос, даже если бы тот, другой, его и позвал «сын!»

Но в то же время Христос — Он ведь наш, Он отдан человекам, Он страдает за нас, и с каждым из нас у Христа есть личное, персональное отношение. Недаром иные католические монахини называли себя «невестами Христовыми», тем самым утверждая особое расположение Христа к самим себе.

Как понять это персоналистическое отношение Христа к нам, которое нисколько не ущемляет его особой любви к Марии и нисколько не порочит вечность?

Схожее складывается впечатление. Близится год с начала СВО, а более-менее внятного консенсуса о чем и про что эта война до сих пор нет: ни на уровне власти, ни на уровне общества. Так чувствую, общаясь с разными людьми: и «сложными», и «простыми». Боюсь, что война уже не станет народной. Слишком много было наломано дров, сквозь завал которых очень трудно просочиться ручейку народного чувства.

Кажется, что взамен война обернётся очередным жирным знаком вопроса на страницах русской истории, не точкой и не восклицательным знаком.

Упаси меня Бог распространять пораженческие настроения, мы победим, конечно. Но война продолжится. Петр Великий, Октябрьская революция, развал Союза, теперь вот СВО — проклятые вопросы, с которыми нам жить.

Впрочем, вспомним Пушкина:

«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Признаюсь, люблю заморские словечки. Порой они очень точно и емко рисуют то или иное явление, без многословных объяснений. Как писал Пушкин в «Евгении Онегине», «du comme il faut… (Шишков, прости, не знаю, как перевести)». И впрямь, «комильфо» - это и «соответственно ситуации», и «как подобает», и «приличный», и в то же время шире и точнее. Как ни пытался адмирал Шишков привести все заимствования к русским вариантам, но далеко не всегда это получалось, а потому «мокроступы» не вытеснили «калош», а «тротуары» не стали «топталищами».

Иногда даже хорошо, что какой-нибудь «пирсинг» или «каминг-аут» именуются не по-русски – туда им и дорога. Недавно с большим интересом изучал «Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности». Знать это надо. Но нас не газлайтишь.

Другое дело, что в речи российских официальных лиц, да и просто публичных людей (хотел сказать «спикеров», но вовремя исправился), довольно странно слышать сплошные «треки», «кластеры», «компетенции» и прочие «коллаборации». Почему, например, замечательный новый федеральный университет в Крыму должен быть именно «креативных индустрий», а не, скажем, «творческих профессий»?

Как мы знаем, в начале XIX века всё высшее общество в России изъяснялось исключительно по-французски, и самый русский роман, «Война и мир» Льва Толстого, начинается словами: «Et bien, mon prince». Нужна была Отечественная война 1812 года, чтобы ситуация радикально изменилась. (Кстати, примерно с этого же времени преподавание в семинариях постепенно переходит с латинского на русский.)

Между прочим, в Великобритании или во Франции очень строго следят за чистотой национального языка. Заимствования из французского или, соответственно, английского случаются, но их жестко регулируют, не позволяя переходить рамки дозволенного. Если уж мы так любим всё иностранное, нам есть чему поучиться у заграницы.

«Внятного консенсуса о чем и про что эта война до сих пор нет».

Консенсус есть о смысловом ядре операции — это защита русских Донбасса. Это много раз проговорено на всех уровнях. Не встречал среди сторонников СВО, кто бы этого не понимал или не принимал.

А дальше люди — каждый в своем информационном пузыре! — по своему вкусу, исходя из чьих-то постов в телеге текущей ситуаций наслаивают или отслаивают дополнительные смыслы: денацификация, декоммунизация, антиглобализм, традиция против постмодерна, имперские амбиции, рождение нации, ирредента, экономические интересы, русский национализм против нерусского национализма, хартленд против атлантизма, евразийское братство народов, великое исправление имен, et tutti quanti. «Час Z» каждого застал со своим багажом знаний, опыта и чаяний, и каждый видит, что ему нравится.

Реальность сложна, ее надо препарировать с разных сторон и разным понятийным аппаратом. Без душного догматизма и без фантазерства.

Мои дорогие товарищи Андрей Иванов и​ Никита Сюндюков​ делятся своими​ мнениями о возможной интерпретации СВО и характере этой войны. Вставлю и свои пять копеек, поскольку последние восемь месяцев только об этом я и мыслю, пишу, говорю, и вся кровь моего мозга пропиталась этими думами.​

На самом деле, «защита русских Донбасса» хотя и является конвенциональным моментом при интерпретации СВО для всех, кто старается осмыслить этот феномен, но все ж таки не может выступать смысловым ядром. Иначе бы и споров не было. Только лишь защита русских Донбасса не может быть ядром («причиной») глобального конфликта, каковым и является тот конфликт, который развертывается на наших глазах и составной частью которого является СВО. Реальность сложна, и если мы говорим о реальности (каковой сейчас является война), а не о политических лозунгах, пусть даже они предельно внятны и привлекательны, то нужно определиться не только со смысловым ядром (как​ «причине»), но с исходными принципами, которые лежат в основании онтологии войны как таковой. «Защитить русских Донбасса» —​ это причина нравственная, и наше государство продемонстрировало, что оно может руководствоваться высокими этическими принципами, что оно способно начать справедливую войну (прямо по теории ТСВ). Но одной этики для государства, как мы знаем, недостаточно, нужна онтология. А онтология войны как таковой всегда одна. Поэтому всякая конкретная война ставит вопрос о войне как таковой. если мы определимся с онтологией войны, то в состоянии будем дать комплексную интерпретацию нашей войны на Украине и за Украину (и не только).​

Русская Православная Церковь выступает против введения уголовного наказания за мужеложество - не за каждый грех нужно уголовно наказывать. Я читаю это в новостях, и больше всего хочется видеть людей, которым в голову вообще приходит возможность уголовного наказания за это. На всякий случай, у нас есть ещё грехи, например, смертные. Гордыня, чревоугодие, жадность, гнев, зависть, прелюбодеяние. Давайте начнём и за них уголовно наказывать. И ещё на всякий случай - ценности, даже традиционные, это не то, что можно артикулировать. Они - как сон, который тебе кажется очень важным, когда снится, и перестаёт таким быть, когда ты его пытаешься рассказать. Потому что слово изречённое - есть ложь.

Рабочее, записи

=====

Вчера, 2 ноября, в Центре фундаментальной социологии НИУ ВШЭ прошел великолепный доклад Владимира Башкова «Политическая теология и социология религии: приближение к границе». Я рад предоставить всем, кто его слышал, а также всем, кому это вчера не удалось, возможность услышать его снова. Теперь - в записи, на YouTube-канале ЦФС. Оставайтесь с нами!

https://www.youtube.com/watch?v=PUFnHHob8VA

Александр дал очень хороший очерк того, что творится и творилось в наших головах и душах. Обратите внимание на политико-теологическую метафору света: свет есть то, что раздвигает границы.

https://yangx.top/bovdunov/1833

Начинаем. Я выступлю с докладом о христианском материализме.

https://www.youtube.com/watch?v=6gBicc4DiDY

Дон Жуан, по мысли Кьеркегора, воспринимает живую женщину как некоторую переменную в отношении к вечной идее женщины. Потому он и меняет женщин как перчатки: ведь действительные перчатки изнашиваются, перестают быть перчатками как таковыми и становятся клочками материи; в то время как идея перчатки сохраняется, перемещаясь в конкретном опыте от одной перчатки к другой.

То же и женщины в сознании Дон Жуана. Он ищет связи с идеальной женщиной, то есть с женщиной как таковой, а находит лишь ее вариации, случайные выражения этого идеала в лице и теле конкретной женщины. Причём срок удержания идеала в конкретной живой женщине короток: для кого-то менее чувствительного ко всему прекрасному и высокому он насчитывает с десяток лет, но для Дон Жуана — всего одну ночь, после которой конкретная женщина теряет в себе полноту идеальной женщины, которая, среди прочего, подразумевает непокорность, недоступность.

Живая женщина, как и все живое, склонна к изменению, и, следовательно, к утрате своего тождества. Идея же всегда хранит самотождественность, она, как и schoolgirl, всегда stays the same.

Дон Жуан подобен идеализму в этом своём стремлении к совершенной самотождественности. Он не приемлет материи, даже если он и вступает в контакт с материей, то в ней, или, вернее, за ней он видит идею, только ее, упуская самое своеобразие и богатство материи. Дон Жуана, как идеалиста, живое не интересует; вернее, оно интересует его постольку, поскольку может быть проводником холодного света идеального.

Дон Жуан страдает пристрастием к мертвецам. Он ищет их воскресения в случайности жизни, но и в самой жизни его интересует прежде всего смерть.