Тождество пространства — классицистское «единство места», которому нас учат в школе — кажется вещью самоочевидной. И, возможно, иллюзия этой самоочевидности сильнее всего подпитывается театром, где смена декораций всегда опознается как предельная условность — ввиду все того же «единства места», т.е. единства сцены.

Эту же самоочевидность мы склонны переносить и на повседневный опыт — шагая своим будничным путем на работу, мы полагаем, что декорации этого пути нисколько не изменились со вчерашнего дня. Именно поэтому мы зачастую вовсе не замечаем свое повседневное пространство — когда мне говорят, что на моем пути на работу есть такое-то примечательное здание, или что в моем доме красные перила, эти слова я всегда воспринимаю как откровение: и вправду примечательное, и вправду красные, как же я этого не видел.

Пространство никогда не бывает единым, никогда, ни в какой момент времени — именно потому, что оно повязано текучестью времени. Следующая секунда влечет за собой иное пространство, с иной конфигурацией элементов: подул ветер, под ногами пронеслись листья; сегодня теплее, снег растаял; наконец, солнце иначе бросило свои лучи, и мы видим мир в новом свете. И это лишь то, как жизнь самой природы изменяет вверенное ей пространство — что же говорить о жизни человека и человеков.

Эту трансформацию пространства и времени можно уподобить шахматной игре: движение фигур обусловлено ходами, т.е. необходимым течением времени; каждое же движение являет совершенно новую конфигурацию соотношения фигур между собой, образуя, собственно, новое пространство, которое есть ничто иное, как соотнесение фигур.

Остановить ход фигур — ну хотя бы исходя из цели сохранения красоты композиции — значит убить сами шахматы, превратить их в музейный экспонат.

В таком случае что же происходит, когда мы возвращаемся в места своего детства? Мы возвращаемся в места своей памяти; собственно, мы едем не в «место» как географическую точку, но в место как область воспринятого — мы едем в свою память.

Как-то я уже рассуждал об онтологическом статусе воспоминания: что станется с событием, если в мире не останется ни одного человека, который это событие помнит? Мы говорим, что человек жив, пока его помнят. Но верно — и, быть может, более верно — и обратное: даже если человек умирает, воспоминание — его воспоминание — остается, как остается пространство, удержанное временем, или время, сохраненное пространством.

Эти камни, эта трава, это небо -- помнят.

Царствия небесного. Прежде всего -- как великому консервативному мыслителю.

P.S. Провиденциальность этого года очевидна -- вместе с ним уходят и последние осколки, последние свидетели и столпы старого мира. Королева, Папа Бенедикт, Горбачев, личные потери каждого из нас.

Но, но, но -- у этой стройной теории есть одно большое но -- Даша Дугина, которая была олицетворением русского будущего.

https://yangx.top/rian_ru/190314

Под самый закат года — добрые вести с книжных полей. Пускай в 2023 будет побольше такого.

https://yangx.top/theoaesthetics/822

Судя по рапортам в соцсетях, все просвещённые россияне предварили бой курантов просмотром традиционной новогодней речи Екатерины Шульман.

В просвещении я шваховат — как и все тёмные люди, смотрел речь Президента. В просвещении я шваховат, повторюсь, но не в любви к нему — а потому на следующее утро заставил жену, более всеядную в вопросах политических, посмотреть-таки Шульман за меня и затем пересказать.

И вот несколько примерных цитат из речи Екатерины Михайловной: «Зло достигает головой до неба»; «у зла нет сущности, своего бытия»; «тьма — это отсутствие света». Екатерина Михайловна отметила, что все эти тезисы — плод ее личных наблюдений за последний год, и что она, конечно же, может ошибаться. Но затем все-таки на всякий пожарный сослалась ещё и на Блаженного Августина.

Но можно было и без ссылки. Совершено очевидно, что слова эти взяты Шульман из богословского словаря, конкретно — из средневековой дискуссии о проблеме зла, которая впоследствии станет известна как проблема теодицеи, т.е. оправдания Бога. Если совсем вкратце: как так получается, что всеблагой Бог попускает зло? А никак — нам только кажется, что зло существует, это ошибка нашего взгляда; в действительности, у зла вовсе нет сущности и бытия.

Ну и предварялось все это — достаточно, надо сказать, ловкое — рассуждение Екатерины аллюзией на историю о Вавилонской башне: «Зло достигает головой до неба» (Шульман); «Построим себе город и башню, высотою до небес» (Быт. 11:4).

Все это я пишу с одной лишь целью — указать на тенденцию, которая, по моему мнению, в ближайшие годы — роковые двадцатые — будет лишь набирать обороты. Это теологизирование политического языка. В минувшем году ярче всего это прослеживались в яростных памфлетах железного Димона, но вообще-то пальму первенства здесь следует отдать, страшно сказать, Навальному: два года назад в своём последнем слове перед заключением Алексей сослался аж на Нагорную проповедь: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мф. 5:3).

Что происходит? Полагаю, следующее: политическое ораторы вдруг осознали, что в условиях «финальной битвы добра со злом» релятивистский язык политики постмодерна доказал свою полную несостоятельность. Тогда ими было принято волевое решение о необходимости вновь вернуться к метафизическому измерению политической риторики.

И тут богословие пришлось как нельзя кстати. Именно оно предлагает наиболее короткий путь к утверждению метафизических, сиречь абсолютных, истин; как ни крути, а образная теодицея Августина доносит требуемую мысль куда ярче, чем сложная машинерия аргументов Лейбница. Здесь все совершенно по бритве Оккама: не нужно множить сущности, метафизику легче и быстрее всего утверждать через аппеляцию к Богу. Это — путь наименьшего риторического сопротивления.

Кстати, и у Владимира Владимировича в его новогодней речи проскользнуло нечто евангельское: «Нет выше силы, чем любовь к своим родным и близким, к своим боевым товарищам, к Родине». Это, конечно, парафраз 13-й строки 15 главы Евангелия от Иоанна, которую Путин уже ранее цитировал: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя».

У кого в итоге получилось сильнее раскрутить богословский потенциал своей риторики — судите сами. Я же хочу лишь отметить, что религиозное измерение политики вновь набирает обороты. Думаю, что в ближайшее время нас ждёт множество интереснейших проектов секуляризированного политического богословия.

И здесь встаёт вопрос о том, как же нам, людям, верующим не только в политику, но и в Бога, отделять зерна от плевел. Ответ лежит на поверхности: нам следует держаться своих исторических церквей (намеренно беру это слово во множественном числе): нет лучше прививки от вольных теологико-политических спекуляций, чем многовековая традиция разумения богооткровенных истин.

Никита отмечает, что не только Медведев и Путин, но и многие другие политики всё чаще говорят цитатами из Библии. Богословский дискурс активно возвращается в политику, как то было при лучших российских императорах. И это хорошо. Но есть и новое: та самая внешняя оболочка конфессий, о которой говорит Никита, давно разрушена. На первый план выходит дух, а не буква. Внутреннее учение. Вот для чего сейчас так остро нужен традиционализм. Дабы свершилось чудо Единого.

https://yangx.top/hungryphil/1933

📣✝️ Отмечу, что первым теологическую риторику в современной российской политике начал использовать (если не брать Кадырова, это отдельная история) даже не Навальный, а Светов. Вот здесь, например, он ссылается на Нагорную проповедь, рассуждая о патриотизме. Да и в принципе его видео прошлых лет часто напоминали экзальтированные проповеди с самим Световым в роли то ли пророка, то ли даже нового Христа. Мессианский совершенно дискурс.

Ещё, кстати, теологическим инструментарием пользовался Егор Жуков (помните такого?) во время суда в 2019 г. У него, правда. было куда меньше непримиримости, чем у Светова, и куда больше слов о любви, доверии и ответственности. То есть тренд на христианский символизм в российской политической риторике существует уже несколько лет. Навальный, Медведев и Путин лишь следуют ему, но едва ли могут считаться его родоначальниками.

#религия #медиа
@verdachtig

На меня как-то ругались за то, что я указал на генеалогическую связь между тоталитаризмом и либерализмом. Я тогда дал ссылку на Милбанка, а вот ещё один автор пишет о том же — Эмилио Джентиле, «Политические религии: между демократией и либерализмом».

Отмечу отдельно, что я привёл эту цитату вовсе не с той целью, чтобы в очередной раз пнуть либерализм. Это прекрасно сделают и без меня более красноречивые авторы. Дело в ином.

Свято место пусто не бывает. И коль скоро вы отводите религии место всего лишь «одного из институтов», наряду с институтами семьи, экономики, образования, да ещё и в процентном соотношении института не самого важного, в перспективе — и вовсе ничтожного, как любят указывать нам социологи и религиоведы, то не стоит удивляться, если потребность во священном, точнее — в нуминозном будет принимать самые уродливые формы.

И это та проблема, с которой либерализм — или, шире, современный миропорядок — не сумели справиться. Отказывая человеку в возможности установления универсального смысла жизни, либерализм тем самым ставит запрет на самый поиск этого смысла: когда я ем я глух и нем.

Как указано в той же книге Джентиле, «трагедия не в том, что Гитлер выдаёт себя за Бога и воспринимается в качестве такового, но в том, что существуют миллионы людей, настолько отчаявшихся, что они готовы поверить в него, как в бога».

Безотносительно содержания, полагаю, что само это видео имеет большую художественную ценность. Оно сделано с великим вкусом к реальности.

Эта теснота, этот адский свет, взятый в фиолетовых тонах, этот ошалелый молодой человек, размахивающий кровавым цветком, эти застывшие улыбки, эти девушки в открытых платьях с приклеенным к руке телефоном, этот важный господин в обтягивающей футболке, его спутник с пацанской челочкой, наконец, герой вечера, Олег Михайлович, в рубашке на два размера меньше, с совершенно осоловелым взглядом…

Серьезно, я бы показывал это в школах лет через пятьдесят — как ярчайший документ времени.

Ближайшая ассоциация — полотна Босха. От них точно так же кровь пульсирует в висках.

Ровно о том же — Андрей Иванов не даст соврать — рассуждает Евгений Авдеенко в своих лекциях о книге Бытия.

При мысли об отношении Творца к творению перед христианином встаёт два соблазна: соблазн добром, который ведёт к расколу мира на две половины, добрую и злую, поскольку добро не терпит в себе никакого зла; и соблазн красотой — то самое растворение Бога в мире, обожествление каждой отдельной частицы Творения и как итог — устранение трансцендентного за ненадобностью.

Христианин в своём миросозерцании должен пройти между Сциллой и Харибдой, гностицизмом и пантеизмом, должен преодолеть соблазн добром и соблазн красотой.

Как кажется, первый соблазн распространён сильнее. И, что интересно, одолевается он вторым соблазном, то есть красота торжествует над злом. И потому соблазн красотой — куда более изощренный и опасный.

P.S. В общем-то, здесь обсуждается основной вопрос софиологии, как он был сформулирован Булгаковым: в каком отношении находится творение ко Творцу, т.е. как нам следует мыслить это отношение?

Замечательны два мнения: у нас утверждают мудрые до сих пор, что без вмешательства русских болгарин жил бы как у Христа за пазухой и что русские — причина всех его несчастий. А вот известный своими прекрасными и обстоятельными статьями с поля битвы, из нашего лагеря, англичанин Форбес, корреспондент газеты «Daily News», кончил тем, что высказал наконец всю свою английскую правду откровенно. Он искренно признает, что турки имели «полное право» истребить всё болгарское население к северу от Балкан, в то время, когда русская армия перешла через Дунай. Форбес почти жалеет (политически, конечно), что этого не случилось, и выводит, что болгаре должны быть обязаны вечною благодарностью туркам за то, что те их тогда не прирезали всех поголовно, как баранов.

Вспомнив наше русское мнение о «болгарине как у Христа за пазухой» и сопоставив его с мнением Форбеса, можно прямо обратиться к болгарину с таким увещанием: «Как же ты после того не у Христа за пазухой, если тебя поголовно всего не прирезали?» Но странно тут и еще одно, и в глаза бросается, и в истории останется: «Неужели, в самом деле, такое право турков может так спокойно и безмятежно признавать столь образованный, как Форбес, член столь просвещенной и великой нации, как Англия? Неужели это последние цветы и плоды английской цивилизации?»

Но, заметьте себе, он, конечно, бы так не выразился, если б вместо болгар дело шло о французах или об итальянцах. Он потому только выразился так, что это были всего только славяне-болгары. Какое же после этого у них у всех в Европе родовое, кровяное презрение к славянам и славянскому племени! Считаются всё равно что за собак! Допускается возможность и разумность прирезать всех до единого, всё племя, с женами и детьми. И заметьте еще (это очень важно), это не граф Биконсфильд говорит: тот может выразить такие же разбойничьи и зверские убеждения, принужденный к тому политикой, «английскими интересами», а ведь Форбес — частный человек, не государственный, на которого соблюдение интересов Англии во что бы ни стало и чего бы ни стоило не возложено, да еще человек-то какой: честный, талантливый, правдивый, гуманный, по прежним письмам своим. Тут именно, именно причиною какая-то западно-европейская гадливость ко всему, что носит имя славянства. Этих болгар можно заваривать кипятком, как гнезда клопов в старушечьих деревянных кроватях!

Нет ли тут именно какого-нибудь инстинкта, предчувствия, что все эти славянские восточные племена, освободясь, займут когда-нибудь огромную роль в новом грядущем человечестве, вместо сбившейся с правого пути старой цивилизации, и станут на ее место? Сознательно западные люди, конечно, это не могут теперь представить и допустить даже, точно так же как нельзя им представить гнезда клопов — за что-то высшее и грядущее сменить их.

Но тут Россия, тут, очевидно, поднята идея совершенно новая, всем на соблазн, на гнев и удивление, тут показалось уже знамя будущего, а так как Россия не «гнездо клопов», как для них болгары, а гигант и сила, не признать которую невозможно, и так как Россия тоже славянская нация, то как, должно быть, эти западные люди ненавидят теперь и Россию в сердцах своих даже инстинктивно, безотчетно, радуясь всякому ее неуспеху и всякой беде ее! Именно тут инстинкт, тут предчувствие будущего...

Достоевский. Дневник писателя за ноябрь 1877 года.

Призыв Патриарха услышан. Слава Богу!

https://yangx.top/news_kremlin/1340

Вижу, предложение Патриарха у многих вызвало непонимание. Чаще всего ссылаются на якобы антихристианскую сущность современной Украины (в кою я, к слову, совсем не верю): мол, чего это к нехристям проявлять христианское милосердие, оно ведь только для христиан предназначается.

Смею полагать, что Украина тут вовсе ни при чем. Действия, связанные со священными событиями — в данном случае с Рождеством, — не могут быть подвержены релятивизации. Мы не можем сказать, что это перемирие бесполезно, поскольку есть некая сторона, которая делает его таковым, т.е. дезактивирует его священное значение. Перемирие, освященное чудом Рождества, не может быть соотнесено ни с каким иным историческим и уж тем более политическим феноменом. Оно происходит во славу Христа — и только в Его славу.

Еще раз: Украина, будь она тысячу раз языческой, тут совершенно ни при чем.

Пишут также, что русским людям-де чужда идея перемирия. И что они на Рождество предпочли бы увидеть публичную казнь кого-нибудь из язычников. Опять, пускай так, хоть и в это я слабо верю. Но это лишь говорит о том, что русские вовсе забыли себя, что десятилетия жизни по принципу «хлеба и зрелищ» заставили их подвергнуть забвению свою христианскую природу.

Ведь публичная казнь под крики «гойда!» — это именно «хлеба и зрелищ». Евангелист же Лука, описывая чудо Рождества, прибегает, напомню, к совсем иным словам: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» (Лк 2:14).

🌿Рождественское "перемирие" можно понимать двояко:

1. Как инициативу Церкви, поддержанную государством, адресованную - в первую очередь Богу - меру самоограничения, ради того чтобы почтить святость праздника. В конечном счете Бог дарует победу тому, кто чтит Его и его Церковь, и защищает Россия глобально вроде как "традиционные ценности". И во вторую очередь, как инициативу, адресованную православным на Украине. На фоне преследований со стороны официальной украинской власти, забранных храмов и арестованных священников, Россия и Русская Церковь показывают, что только нам есть дело до украинских православных, как бы они ни накручивали себя по теме украинского патриотизма. Что как и в XVII веке, только Царь Московский, православный может защитить веру.

2. Но можно понимать происходящее как очередной "жест доброй воли", нацеленный на то, чтобы удовлетворить то ли друга-Эрдогана, то ли генсека ООН, то есть как бессмысленную уступку противнику. Само выражение "Рождественское перемирие" - из лексикона западной популярной культуры и отсылает к событиям Первой мировой преимущественно на западном фронте, то есть должно зацепить кого-то там. Но зацепит оно лишь немногочисленных искренних "борцов за мир", и уж конечно не правящие элиты.

Как правильно понимать? Может быть верно и то и другое. Мне, хотелось бы верить, что преобладают соображения, обозначенные под номером 1. #Геополитика

Патриарх и президент, которые перешли от слов к делу — все такие плохие и неискренние, но зато вот я, рассуждающая о мире на словах («ах, какая это простая, органическая вещь!»), но никак не стремящаяся к нему на деле — очень искренняя и хорошая! Или ещё одна грань светозарного лика российского либерализма.

https://yangx.top/rusbrief/81799

Сообщают, что покойный Папа Бенедикт XVI запретил Джо Байдену присутствовать на своих похоронах. Тем самым выдал последнюю, сокрушительную базу.

Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти

Пазолини в своём «Евангелии от Матфея» предваряет явление Иосифу ангела Господня интересной психологической деталью: перед тем, как впасть в сон, Иосиф наблюдает за игрой детей. Тем самым сердце праведника как бы смягчается и предуготовляется к восприятию заповеданной ему доли: взрастить и воспитать Сына Божия. И дальше в фильме дети всегда выступают образцом чистоты и подлинности: экранный Христос любуется ими, и с Его лица не сходит улыбка.

Вот и Рождество, как кажется — очень детский праздник. Не громогласное торжество, каковая Пасха, но тихое и светлое радование (уже слышу смех родителей, мол детский праздник и тишина — две вещи несовместные, но я ведь совсем о другом роде тишины). В Рождество мы чевствуем Христа не как мужа, но именно как младенца. Путь Спасителя в этом мире начинается точно так же, как и путь всякого из нас: в яслях, да ещё и сооружённых из воловьей кормушки. «Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар из воловьих ноздрей»…

И все же истина уже тогда была с Ним, в яслях, в Его младенческом лепете, а это значит, что истина не заключена в многознании и мудроствовании, что каждый из нас с самого рождения обладает семенами этой истины, и что дело нашего земного пути — взрастить эти семена, не дать им погибнуть.

В Рождественском гимне поётся: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся». Здесь почти что Гегель — вот этот вот «возсия мирови свет разума» — но все же только почти. Гегелю не хватает этой детской непосредственности Рождества. Кажется, Пикассо говорил, что он всю жизнь учился для того, чтобы рисовать как ребёнок; вот и мы всю жизнь учимся для того, чтобы мыслить как младенец: ясно, просто и радостно, во всем вокруг обнаруживая чудо.

С Рождеством, дорогие друзья!

Ну и в честь праздника — позволю себе немного личного.

Для русской религиозной философии довольно типична ситуация религиозного обращения. Об этом есть замечательное исследование Константина Антонова. Так вот сразу и не припомнишь русского философа, который не переживал религиозного обращения, внешне резкого и радикального, а на самом деле вполне естественного перехода от разных форм нигилизма к христианству. Разве что Хомяков и Флоренский приходят на ум.

В этом смысле с русской философией я себя соотношу слабо. У меня никогда не было ни религиозного обращения, ни религиозного кризиса. Впрочем, я никогда и не горел религией. Христианству меня никто никогда не учил, в церковь на службу не водил. Даже детской Библии у меня, кажется, не было. Единственные предметы христианской атрибутики моего детства — крестик на груди да маленький деревянный складень, с которым я ложился спать. Крестик давно утерян, взамен него на шее висит другой, отцовский, а вот складень по прежнему со мной.

При этом сколько себя помню, я всегда понимал, что истина со Христом. Понимал ясно и отчётливо. Мне это казалось настолько очевидным, что даже тень сомнения в существовании Бога никогда не касалась моего ума. Но это было именно знание, не вера; наверное, так оно и сейчас, хотя, пожалуй, и вовсе незачем строго отделять знание от веры.

В то же время я всегда понимал, что в нынешнюю эпоху иметь веру — задача не из легких. Не для меня, для других — поди попробуй утверди веру в нечто невидимое, сирень абсурдное. Этим другим, которые все же решались вопреки духу времени обнаружить свою веру, я всегда очень сопереживал.

Выше я написал, что никогда не переживал религиозного кризиса. Собственно, именно безверие мне всегда казалось одним из самых абсурдных состояний человека. «Несчастное сознание», прочёл я впоследствии у Гегеля об атеизме. Но было нечто похожее на кризис — когда я впервые познакомился с Ницше. Было это в Америке, в пору студенчества я работал там несколько месяцев на пляже, разносил гамаки и зонтики. И между исполнением своих рабочих обязанностей я почитывал «Заратустру». Мысль о том, что христианство выродилось в религию смерти и упадничества меня, признаюсь, пошатнула. Не нравственно, а именно рационально — я не мог не согласиться с витализмом Ницше, хотя сам себя человеком витальным или особо жизнелюбивым я назвать не могу. Ну вот и помучался я с Заратустой пару месяцев, а потом весь этот ницшеанский морок как рукой сняло. Стало как-то само собой понятно, что Ницше спорит не с Христом, а с христианством, что Ницше точно также пленён Христом, как им был пленён и Достоевский.

С тех пор я с каждым новым днём все больше и больше убеждаюсь в истинности Христа. Все мои треволнения никогда не касаются самого Христа, но только тех в сущности глубоко вторичных обстоятельств, что иногда докатываются до подножия веры.

Интересно взглянуть на эту классическую дихотомию «вера/религия» с точки зрения социологии.

Вот есть люди, которые утверждают, что признают веру, но не признают религию, поскольку религия есть производное от человеческих отношений, то бишь социальный институт. Так вот этой идентификацией себя как «внеинституционального верующего» они на деле вписывают себя в тот самый очевидно презираемый ими институт, в конкретную структуру общественных отношений. В частности потому, что эта структура подразумевает наличие в себе ролей, суть которых — противопоставление себя институту, его как бы «внешняя» критика.

Короче говоря, противопоставление себя некоторыми участниками института самому этому институту есть необходимое условие существования института. Чем усерднее вы выписываете себя из Церкви как института, тем прочнее вы себя к нему привязываете. Подчеркну, именно к институту, то есть к сложившейся системе общественных отношений, которой принято противопоставлять «духовность» и «Бога в сердце».

P.S. Это ещё и реакция на интервью Николая Солодникова на канале «Серафим», где Николай, которого я уважаю безмерно и даже немного люблю, заявляет, что церковь для него — это Уминский, Митрофанов, Мещеринов и Седакова, а остальные — сбоку-припёку.

https://yangx.top/eto_b/4880

Дихотомия веры и религии — глупейшая производная теософского монистического пантеизма, помноженного на превратно понятую теологию Дитриха Бонхёффера. И это чудище ещё ушло в народ интернет, где продолжает размножаться в комментариях под каждым вторым роликом о христианстве, буддизме, индуизме...

https://yangx.top/hungryphil/1950