Главное свойство бюрократии — инерция. Бюрократия не способна к коренным изменениям, это не соответствует ее логике «отлаженных процессов». Дело бюрократии — ползучая эволюция, столь ползучая, что её движение в принципе невозможно зафиксировать взглядом. Поэтому любое изменение, любое отклонение воспринимается бюрократией как нечто подозрительное и неправомерное. Как подрыв.

Я думаю, что это свойство бюрократии знакомо всем, кто пытался сделать в рамках официальных структур хоть что-то искреннее. Причем не важно, носило ли это «искреннее» западнический или патриотический характер. Все подрезается на корню. Вместо молодых и дерзких — засаленные и проверенные. Вместо честного интеллектуального порыва (например, контркультурного семинара) — пассивное движение телес (фестиваль «современного» танца под кальянный рэп).

Но русская история работает иначе. Об этом прекрасно писал Бибихин в эссе «Закон русской истории». Он иллюстрировал этот закон на примере Петра Великого. «Цветом петровских реформ была война, огонь и дым. У Пушкина: «Он весь как Божия гроза». Можно ли сказать, что Петр был сначала молнией или отдал себя молнии, позволил пройти через себя молнии в том смысле, как мы говорили о гераклитовской молнии, божественном биче, от которого получают закон существа, движущиеся способом постепенного перемещения?»

Как Божия гроза. Я вот выше задавался вопросом о том, что в истории первично: воля или слово. Пытаюсь понять Бибихина. Думаю, ссылка на божественность Петра (давняя традиция, заданная «Медным всадником») все же говорит о диалектике этих понятий, как указала мне одна знакомая, включенности их друг в друга. «Те же русские не постепенно, а вдруг станут райским обществом».

Вот это «вдруг». Очень достоевское слово. В нем разверзается эсхатологическая перспектива. У Достоевского все самое важное происходит «вдруг». Грех, откровение, преображение. И прощение.

«Они будут пытаться делать ставку на пятую колонну. На тех, кто зарабатывает деньги здесь, у нас, а живет там. И живет даже не в географическом смысле этого слова. А по своим мыслям, по своему рабскому сознанию. Многие из таких людей по своей сути, ментально находятся там [на Западе], а не здесь, не с нашим народом, не с Россией».

Спичрайтер явно читал эссе Мандельштама о Чаадаеве:

«А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас — живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там! Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютной нравственной свободы».

В «Утопии» Томаса Мора есть много темных пятен. Одно из них — вопрос войны. Поскольку Мор считает, что всякое убийство безнравственно, то и жителям «Утопии» строго-настрого запрещено применять насилие.

Но что делать, если государственные границы подвергаются нападению? Или, например, если где-то на материке обнаружен народ, который неразумно распоряжается своими землями? Тогда Утопия объявляют войну. Но поскольку граждане Утопии выше всего ценят гуманность, а ниже всего ставят жестокость, то для ведения своих войн они нанимают варваров из близлежащих государств. Сами утопийцы в войнах никогда не участвуют, за совсем уж редкими исключениями.

Исторический аналог такого подхода к войне — Византия. Византийцы тоже избегали участвовать в реальных войнах, предпочитая им войны дипломатические. Если границам империи угрожал враг, например, болгары, то византийцы быстро заключали дипломатическое соглашение с другим противником болгар, например, с османами, и щедро спонсировали их войну друг против друга.

Этот подход к внешней политике довольно долго позволял Византии сохранять свое величие. Но в конце концов он обернулся против неё. В 1439 году Византия заключает Флорентийскую унию с Папским престолом в надежде, что Папа направит своих крестоносцев в Константинополь для борьбы с османами. Направить-то Папа направил, только особого толку эти крестоносцы не оказали. Крестоносцы больше грабили, чем воевали. В 1453 году османы взяли Константинополь. Византии не стало.

Поэтому я думаю, что желание избежать войны любой ценой, само по себе похвальное — явнейший признак утопии.

Мы все виноваты в войне, все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки. Зло, живущее в каждом из нас, выявляется в войне, и ни для кого из нас война не есть что-то внешнее, от чего можно отвергнутся. Необходимо взять на себя ответственность до конца. И мы постоянно ошибаемся, думая, что снимаем с себя ответственность или не принимаем ее вовсе. Нельзя грубо внешне понимать участие в войне и ответственность за нее. Мы все так или иначе участвуем в войне. Уже тем, что я принимаю государство, принимаю национальность, чувствую всенародную круговую поруку, хочу победы русским, я — участвую в войне и несу за нее ответственность. Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину.

Бердяев. Мысли о природе войны.

Все-таки нет ничего честнее немецкой классической философии. Лекция Петра Резвых в РХГА.

Вот уж что точно приказало долго жить. Русская идея — это Россия, объединившая христианские (читай — европейские) народы и вставшая в их главе. Ближайшее ее историческое воплощение — Священный Союз Александра I.

Сегодня о таком и речи быть не может. Ошиблись славянофилы, Соловьев, Бердяев. Бывает. Русскую идею победило евразийство.

t.me/Philosophytoday/8159

Думаю, что эта проблема существования/не-существования своей самости лежит в основании русской философии. Если вспомнить Чаадаева.

https://yangx.top/blue_canvas/211

С разрешения Издательства публикую здесь пдфку второго номера. Там есть и моя статья, называется «Великий инквизитор как великий гуманист».

Вот что еще важно по поводу русской идеи.

Сегодня (ну, ладно, теперь может уже и вчера) принято считать, что русская культура и русская философия — это частный случай культуры европейской. С формальной точки зрения это так. Но эта формальная точка зрения предполагает некоторое отстранение, дистанцию.

Сами русские мыслители думали о себе совершенно иначе. Да, мы часть европейской культуры, но не частный её случай. Ведь случай предполагает характеристику случайности, то есть не-необходимости. Была русская культура, не было её — с точки зрения вечности это представляется не столь уж важным (ибо и вечности, добавим, никакой и нет). Не частный случай европейской культуры, а её венец, завершение — вот, что сказали бы Соловьев и Бердяев. Или — точка бифуркации, возможность перехода на новый виток развития.

В этом вся русская идея. Россия — Европа, достигшая своего предела развития. Именно развития, речь о последующем упадке, который признавался и тогда (и в котором тоже можно отследить некоторые элементы развития — тот же постмодерн, предугаданный Пушкиным; в постмодерне есть много замечательного, чистого, искреннего — читайте Битова), здесь не идет. Так думал еще Чаадаев, этот «ненавистник России», как его клеймят квасные патриоты. Русские, ввиду юности, свежести своего национального сознания, способны взять все лучшее от Европы, минуя все худшее. Так называемое «преимущество отставания».

Да, Чаадаев мыслил эту возможность чисто механицистически, как потенцию tabula rasa. Но уже славянофилы, а вслед за ними — Достоевский, Соловьев и весь серебряный век явили органическую возможность этого русско-европейского синтеза. Вот как это выражено у Достоевского в «Подростке» (не без некоторого юродства, конечно):

«Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского старого мира - рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец, не мог допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не беспокойся, я знаю, что это было "логично", и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю - я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри - хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю. Я скитался, мой друг, я скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться. Но все же мне было грустно».

Никита Сюндюков (@hungryphil) специально для Русской Общины (@obshina_ru)

Пробуждение национального самосознания — важнейшая тема славянофильской философии

Особенно она волновала Ивана Васильевича Киреевского. Киреевский считал, что историческое начало русского пробуждения — это ополчение против польских интервентов 1611-го года, которое возглавляли Минин и Пожарский.

Но вот что самое интересное. В то время, когда Киреевский пришел к этой мысли, он твердо считал себя западником, а Россию — всецело европейским государством. Выходит парадокс: русские только тогда стали европейцами, когда сумели освободиться из-под западного гнета и утвердить свою суверенность.

У этого парадокса есть вполне логичное объяснение. Если мы примкнем к Европе на правах покоренного народа, то Россия сама никогда не станет Европой, но лишь европейской колонией. Если же мы хотим общаться с Европой наравне, то мы должны утвердить перед ней свою субъектность. Это-то и значит стать настоящими европейцами.

Но Киреевский идет еще дальше — он убежден, что России суждено быть главной европейской державой. Европейские нации отжили свое, а истории необходима сила молодого народа, который сумеет вновь запустить её движение.

В разные этапы своей жизни Киреевский по-разному аргументирует эту мысль. Для начала попробуем разобраться с его фундаментальной схемой рассмотрения истории. Киреевский выделяет три исторических фактора, которые послужили развитию западной цивилизации. Это 1) христианство, 2) нашествие варваров и 3) культурное наследие античности. Все эти три пункта служили сплочению европейских народов в единое целое.

Затем Киреевский прикладывает эти факторы к отечественной истории. И здесь начинаются проблемы. У нас есть христианство, правда, восточное, были и свои «варвары» — татаро-монголы, но нам отчаянно недостает третьего пункта — античности. У нас нет своего наследия, на котором можно было бы строить культуру, к которому можно было бы обратиться за историческим уроком в трудные времена. Именно поэтому реформы Петра I не встретили никакого сопротивления — русскому народу было просто не на что опереться!

Тогда Киреевский приходит к выводу, что нашей «античностью» должна стать история самой Европы. Тем самым русские, усвоив лучшие уроки европейской истории, смогут стать во главе европейских народов.

Киреевский-славянофил сохраняет прежний подход к истории, однако существенно смещает акценты. Если раньше он сетовал, что у России не было своей «античности», то теперь, напротив, считает это благословением. Слава Богу, что мы не унаследовали пороков Древней Греции! Православная Церковь сохранила русских от античного индивидуализма и рационализма. Русский народ — народ христианский по самой своей природе, в то время как Европа давно отказалась от собственных христианских начал.

Россия только-только начала пробуждаться. Она сохранила юность и незапятнанность своей идеи и в то же время Россия твердо чтит наследие Церкви. Два этих фактора позволят ей возглавить ход истории, реализовав действительное христианское государство.

К теме бесконечных разговоров Сеттембрини и Нафты. И к тому, что наша идея формируется негативно, через отрицание того, что не «наше». Как «традиционные ценности», чья суть сводится ровно к тому, что они — не-западные.

А может кто-нибудь посоветует, что хорошего почитать о «Волшебной горе»? Не покидает ощущение, что там спрятан какой-то волшебный ключик.

В той же книге Бердяев упоминает, что философии Хомякова не достаёт «эсхатологичности», открытости к трагедии жизни, а потому его мысль всегда тяготеет к утопии. И дальнейшее понимание войны в русской философии всегда идёт по линии Апокалипсиса: не в том смысле, что «наступили последние времена», а в том, что мир лежит во грехе, и судьба его трагична.

«Философией тёплых поместий» считает Бердяев славянофильство.

А ещё Бердяев называет Хомякова «рыцарем православия», подчеркивая его твёрдость, совсем несвойственную вечно нервозным русским мыслителям.

https://yangx.top/sacrumprofanum/599

Бердяев в кругу семьи Герцык. Судак. Где-то конец 1910-начало 1920 гг.

Из воспоминаний Евгении Герцык:

"Но и задолго до знакомства с Беме Бердяев в личном подсознательном опыте переживал этот ужас тьмы, хаоса. Помню, когда он бывал у нас в Судаке, не раз среди ночи с другого конца дома доносился крик, от которого жутко становилось. Утром, смущенный, он рассказывал мне, что среди сна испытывал нечто такое, как если бы клубок змей или гигантский паук спускался на него сверху: вот-вот задушит, втянет его в себя. Он хватался за ворот сорочки, разрывал ее на себе. Может быть, отсюда же, от этого трепета над какой-то бездной, и нервный тик, искажавший его лицо, судорожные движения руки. С этим же связаны и разные мелкие и смешные странности Бердяева - например, отвращение, почти боязнь всего мягкого, нежащего, охватывающего: мягкой постели, кресла, в котором тонешь... Но эта темная, всегда им чувствуемая как угроза стихия ночи, мировой ночи, не только ужасала, но и влекла его. Может быть, так же, как Тютчева, кстати, любимого и самого близкого ему поэта. Ведь только благодаря ей, вырываясь из неё, рождается дух, свет. Все может раскрыться лишь через другое, через сопротивление. Диалектиком Бердяев был не по философскому убеждению, а кровно, стихийно".

То, что нужно цитировать всегда. Тютчев. Бессмертное.

"Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!".

В минувшее воскресенье вместе с товарищами возложили цветы к Колонне Славы в честь русской армии.

После сказали на камеру несколько слов.

https://youtu.be/fEL5cK7JjXk

Американцы хотят видеть в Достоевском только гуманиста и "всечеловека", а его веру в русский народ подвергают резкой критике. Пишут даже, что эта вера послужила предпосылкой для нынешних событий, и что в этой связи наследие Достоевского необходимо пересмотреть.

Но "русское" прочтение Достоевского — не лучше. Для нас Достоевский прежде всего панславист и империалист, а то, что он считал себя "русским европейцем", не замечается в упор.

Написал об этом несколько слов.

https://s-t-o-l.com/material/26947-neudobnyy-dostoevskiy/

Кстати, ещё один важный лично для меня критерий оценки русской философии. Русский мыслитель не может быть циником. Цинизм вообще глубоко чужд русской душе, и даже в Ницше мы искали скорее искренности, нежели отрицания ради самого отрицания.

Поэтому я не воспринимаю значительную часть течений Серебряного века — они насквозь пропитаны цинизмом. В особенности я не могу принять ехидническую позу Розанова и его современных эпигонов Галковского и Крылова. «Красный смех» совершенно чужд русской мысли.

ЧААДАЕВ О ВОЙНЕ

Удивительно, что Чаадаев, выстроивший всю свою философию вокруг нравственного облика Родины, совершенно обошел вниманием тему войны и шире – тему борьбы за свою Родину. Быть может, тому есть психологические объяснения: Чаадаев, воевавший за Россию в Отечественную войну 12-го года и желающий и далее отстаивать интересы своей сраны и своего народа на политическом поприще, был лишен такой возможности, и поэтому старался дистанцироваться от темы войны в целом. Войны как прошлой, так и грядущей. Это предположение может объяснить, почему такой чуткий философ мог написать Пушкину следующие строки, приведу всю цитату: «Не поговаривают ли о войне? Я утверждаю, что ее не будет. Нет, друг мой, путь крови уже не есть путь провидения», - наивно утверждает философ, который сам прошел «путь крови», участвовал в Бородинском сражении, брал с русской армией Париж… «Как бы ни были глупы люди, - продолжает Чаадаев, - они не будут больше терзать друг друга, как звери: последняя река крови пролилась, и сейчас, когда я Вам пишу, источник ее, слава Богу, иссяк. Без сомнения, нам угрожают еще грозы и общественные бедствия; но уже не народная ярость принесет людям блага, которые им суждено получить». «Отныне не будет больше войн, - как заклинание повторяет Чаадаев, - кроме случайных – несколько бессмысленных и смешных войн, чтобы вернее отвратить людей от привычки к убийствам и разрушениям». (Как же ошибался Чаадаев!) Далее философ пишет поэту: «Наблюдали ли Вы за тем, что творилось во Франции? Не казалось ли, что она подожжет мiр с четырех сторон? И что же? Ничего подобного. Что происходит? В глаза посмеялись любителям славы, захвата; мирные и разумные люди восторжествовали, старые фразы, которые так хорошо звучали еще недавно в ушах французов, не находят в них больше отклика» .
Поразительно, как Чаадаев, ветеран Отечественной войны, участник Бородинской битвы, вечно философский боец – высказывает такую наивнейшую мысль, не видит очевиднейших вещей касательно грядущих битв. И ведь буквально в следующем же письме к Пушкину он восторгается его стихотворениями «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»: «Я только что увидал два ва¬ших стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать... Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране» .
Следующему поколению русских философов будет свойственна уже совсем иная оптика на войну. К.Н. Леонтьеву, например. Этот поздний разочарованный славянофил уже увидит в Америке империю зла, «Карфаген современности» (его выражение), который должен быть разрушен. С.Н. Булгаков и Е.Н. Трубецкой будут мечтать о взятии Россией Константинополя. И много других военных мечтаний и проектов будет у русских философов.

// Коробов-Латынцев А.Ю. Философ и война. О русской военной философии / А.Ю. Коробов-Латынцев. – М. : Издательство «Русская философия», 2020

#философ_и_война

Русская культура отмены культуры отмены русской культуры

Вчера гуляли с женой и ребёнком и встретили посреди улицы занятный билборд. На его экране было высвечено примерно следующее: «Пьесы Чехова запрещены к постановке в театрах Европы. В России как ставили, так и продолжат ставить Шекспира. Культуру не отменить». Ещё через пару минут билборд показал нечто в том же духе, но про Достоевского.

(На полях замечу, что вот это «как ставили, так и продолжим ставить» — лукавство совершенное. Мы сами с усами, стародавние чемпионы по культуре отмены. Исследование Достоевского в СССР находилось под запретом вплоть до 50х годов, да и потом его дозволялось интерпретировать исключительно в духе марксизма-ленинизма. Гумилева впервые разрешили публиковать в конце 80х, Бердяева — в начале 90х. Что уж говорить про «буржуазное и реакционное» искусство Запада).

Прежде всего, фактчекинг. Про Достоевского я писал уже много, повторяться не буду. Про Чехова. Его действительно отказываются ставить. Но не в театрах абстрактной «Европы», а только в одной, но зато вполне конкретной европейской стране — в Польше. Культурные поляки ещё кое-где и русскую музыку — Мусоргского, Шостаковича, Скрябина, Прокофьева, Стравинского — изъяли из репертуара.

Но с Польшой-то все понятно, от неё ничего другого ждать не приходится, об этом хорошо написано у Железного Димона. Проблема в том, что отождествлять «польские театры» с «театрами Европы» — это, во-первых, значит нарушать законы логики, а, во-вторых, стрелять самим себе в ногу.

Я твёрдо убеждён, что лучшие образцы нашей культуры, коими являются Чехов, Достоевский, Шостакович, нам самим не принадлежат. Под «нами» я понимаю не только сегодняшних русских, немногие из которых, к слову, сумеют так, сходу процитировать что-нибудь из Чехова или напеть что-то из Шостаковича, но и Россию как таковую, в том числе Россию историческую. Русские гении — они уже не русские только, но и мировые. И это нисколько нас не ущемляет, напротив, лишь делает честь нашей Родине — вон каких великанов она породила и вырастила. Ну согласитесь, было бы смешно, если бы Англия вдруг возопила, что обладает эксклюзивными правами на наследие Шекспира.

Ну мы-то вроде так и не вопим, скажут оскорбленные соотечественники. Наоборот, нам обидно, что от наших гениев отказываются.

А вот вернёмся теперь к той логической ошибке, согласно которой «театры Европы» равны «театрам Польши». Едва ли эта ошибка случайна. Пропагандисты намеренно отождествляют Польшу с Европой, чтобы указать нам, русским, что отныне мы кроме как самим себе никому не нужны. И гении наши тоже — не нужны. Значит, не признавала никогда Европа нашу гениальность, а так только, баловалась.

Чувствуете, что происходит? Понимая Европу как «большую Польшу», мы самовольно обрубаем свои и без того хрупкие связи со всей Европой. Мы оказываемся не только в экономической и политической изоляции, но прежде всего в изоляции духовной. Скажут, что и слава Богу, хватит нам Макдональдсов и гей-парадов, но если для вас Европа — это только Макдональдсы и гей-парады, то, прошу прошения, едва ли вы способны понять хоть что-то из Достоевского или Чехова. Повторюсь, Достоевский — не только наше достояние, он достояние всечеловеческое. Как и Шекспир, и Гомер, и Данте, и Сервантес. Замыкая Достоевского и Чехова в узкие границы своей национальности, мы наносим оскорбление прежде всего самим русским гениям.

Да и так ли уж ценят на родине своих гениев? Много ли вы слышали о прошлогоднем 200-летнем юбилее Достоевского? По своему опыту знаю, что очень трудно найти собеседника, который смог бы поддержать разговор о Достоевском. Просто потому, что после школьной скамьи его мало кто читал, ибо «депрессивно как-то». Причём прежде всего я имею в виду людей старше сорока, с молодыми все же получше.

А, может, вы смотрели какой-нибудь хороший байопик по жизни Чехова? На городских гуляниях в динамиках врубают не бездарную попсу, а концерты Шостаковича? Нет пророка в своём отечестве, а когда и есть, то лишь потому, что пророк наш — унижен и оскорблён.

К по-настоящему важным новостям.