Я часто обращаюсь к одной сцене из «Волшебной горы» Томаса Манна. Идеологически роман закручен вокруг спора либерала Сеттембрини и консерватора Нафты. Спор этот тянется через весь роман, затрагивает самые разные темы, опускаясь от метафизики к политике и возвышаясь обратно, в бой идут самые тонкие аргументы, самая изящная риторика, в общем, интеллектуальный накал такой, какой мог быть только на рубеже 19-нач. 20 веков.

Интересно, что зачастую оппоненты перенимают позиции друг друга. Консерватор Нафта, обращаясь к мистике, выступает с настоящей апологией прогресса как другого имени эсхатологии; Сеттембрини, дитя эпохи Просвещения, порою выдает такие нафталиновые штампы о необходимости общественного порядка, что диву даешься, уж действительно ли он либерал. Следить за всем этим чрезвычайно интересно, но суть в другом.

Терзающая меня сцена — это финал спора Сеттембрини и Нафты. Дальше спойлер. Приведя очередной сокрушительный аргумент, Нафта наталкивается на упорное неприятие этого аргумента со стороны Сеттембрини, и вот тогда-то он все понимает. Понимает, что все это время спор вел в никуда, в абсолютное ничто, и вызывает Сеттембрини на дуэль. Сеттембрини вызов принимает, но на самой дуэли отказывается стрелять.

«- Трус! — крикнул Нафта, этим слишком человеческим возгласом как бы признаваясь, что, когда стреляешь сам, для этого нужно больше мужества, чем когда предоставляешь стрелять в себя другому, и, подняв пистолет так, как его не поднимают при поединке, выстрелил себе в голову».

Этот фрагмент при первом прочтении вызвал у меня шок. Да и сейчас, когда я его перечитал, тоже до конца в голове не укладывается.

Схожие ощущение я испытал, когда проснулся 24 февраля со своим полугодовалым ребенком, привычно открыл новостную ленту и прочитал о начале спецоперации.

Что символизирует действие Нафта? Думаю, что разочарование в самой возможности диалога. Бахтин пишет, что диалог никогда не кончается, и чаще всего это воспринимают как нечто позитивное — мол, нам всегда будет, что сказать друг другу. Я думаю, что это, напротив, страшно: диалог никогда не кончается, потому что люди никогда по-настоящему не способны услышать и понять друг друга. Они могут встать на чужую позицию, примерить на себя чужой взгляд, но онтологически занять место другого невозможно. Мышление во всей своей полноте так же непрозрачно, как непрозрачно тело, чего бы там Декарт ни говорил. Диалог — это бесконечность, но бесконечность дурная, где каждое новое движение не продолжает, а воспроизводит предыдущее.

Возвращаясь к 24 февраля. Вернее, даже на пару дней раньше. Одно из самых сильных мест путинской «лекции по истории» — не про страну имени Ленина и не про декоммунизацию. «Цель [западных партнеров] одна — сдержать развитие России. И они будут это делать, как делали это раньше, даже вообще без всякого формального предлога, только потому, что мы есть». Это продолжение все той же онтологии диалога. Вернее, разочарования в ней. Цель диалога — не понять, а подавить, пускай и путем перевоплощения в чужого.

Нафта понимает, что время слов закончилось. Нужно их доказывать с помощью действий. Сеттембрини от действия отказывается, «предоставляя стрелять в себя другому», то есть занимая пассивную позицию. Нафта же поступает куда более радикально, занимая и активную, и пассивную позицию одновременно. Он, если угодно, вообще выскакивает за пределы возможностей диалога, поскольку последний всегда чреват подчинением и соотношением. Манн много читал Достоевского, и, конечно, поступок Нафта не может не напоминать бунт Кириллова. Ведь кирилловский суицид — это тоже освобождение, это манифестация человеческой воли, человекобожие, в конце концов.

И вот какой вопрос меня мучает в связи и с Нафтом, и с последними событиями. Слова, кажется, закончились. Мы с Западом друг друга понять не способны. Диалог себя исчерпал. Значит ли это, что воля первичнее слова? Что чтобы выйти на новый виток диалога, нам нужна разрушительная сила воли? Неужели мы не могли сосредоточиться в себе, у себя найти новое слово? Я возлагал большие надежды на «консерватизм здорового человека», на «традиционные ценности», каким бы отвратительным с эстетической точки зрения это словосочетание ни было. Я даже за поправки голосовал. Я верил в «мягкую силу», верил, что мы станем центром идейного притяжения в том числе и для правой, консервативной Европы. Но, по-видимому, сами эти слова оказались недостаточными, подвешенными воздухе без их манифестации в политической воле.

Это ведь только у Бога слово и мысль абсолютно тождественны действию; то, что мыслит Бог, становится реальностью. У людей не так. У нас либо слово за делом, либо дело за словом. Правда, если помните, Кириллов попытался это изменить. Его самоубийство — столько же дело, сколько и слово. Высвобождение воли. Однако того же нельзя сказать о Нафте. Его дело происходит тогда, когда слова исчерпывают себя. И через это дело Нафта протаривает дорогу к новым словам; известно, что Нафта — это предвестник нацизма.

Сегодня многие говорят о возврате к большим нарративам, к модерну. Вопрос в том, кто совершит (или уже совершил) ритуальное самоубийство, которое обеспечит этот возврат. Думаю, что ответ здесь не столь однозначен, как может показаться.

Робер Кампен. Благовещение, около 1427-1432. Фрагмент

Среди самых потрясающих догматов христианства — догмат о непорочном зачатии. Догмат этот часто недооценивается, а между тем он обладает огромным философским потенциалом.

Лучше всего это иллюстрируется на примере картины Робера Кампена «Благовещение». Обратите внимание на центральную картину триптиха, на её верхний левый угол. Там вы обнаружите лучи света, проникающие сквозь окно, а в этих лучах — крошечного младенца, символ Святого Духа. Художник стремится проиллюстрировать сам принцип действия Святого Духа: Он дышит, где хочет, и для Его действий нет никаких преград, ни физических, ни рассудочных; Святой Дух способен даже проникнуть сквозь непроницаемую материю, если на то будет Его воля. Точный комментарий этому свойству Бога даёт Бернард Клервоский: подобно тому, как солнечный свет проходит сквозь оконное стекло, не разбивая его, Слово Божье вошло в утробу Девы Марии, сохранив ее девство.

В сущности своей догмат непорочного зачатия означает, что А=-А. Ведь зачатие необходимо предполагает разрушение девства. Но зачатие было совершено, и при этом Мария осталась Девой. Значит, действие элементарного закона логики, закона тождества, было нарушено.

У этой отмены — огромные, даже пугающие следствия. -А включает в свой объем все многообразие понятий, которые не являются А; точно так же, как если я говорю «мне нужна не-кружка», это означает, что меня устроит все, что угодно, абсолютно любой объект в мире, кроме кружки. Но раз -А уравнивается с А, то два этих понятия оказываются включены друг в друга; следовательно, тем самым достигается максимально возможный объем понятия, само бытие во всей своей противоречивости. В сущности своей это означает, что для Бога все возможно: проникать сквозь непроницаемую материю, воскресать мертвых, поворачивать само время вспять.

Я думаю, что догмат о непорочном зачатии — наипрямейший путь для проникновения в тайну Божественного действия в мире. В частности он способен разъяснить проблему человеческой свободы. Бог, будучи всемогущим, способен сохранить нашу свободу, даже нарушив её. В истории философии эта интуиция иллюстрировалась по разному: предопределение у Блаженного Августина, «хитрость Бога» у Гегеля, «осознанная необходимость» у Маркса, теургия у Бердяева.

Но в действительности все это очень просто, элементарно даже. Все это предчувствовалось еще в античности. Бог запускает движение, оставаясь недвижим. Это отчетливо понималось и в схоластике, где любили проводить мыслительный эксперимент, согласно которому в одном и том же месте Бог может совместить две физические вещи, которые полностью совпадут и будут пронизывать друг друга. Бог способен сотворить камень, который не сможет поднять, а затем — поднять этот же самый камень, совершенно не меняя его свойств.

Это называется чудо — согласно школьному определению, нарушение естественного порядка природы, но на самом деле нечто прямо противоположное. Нарушение закона тождества, непорочное зачатие — это восстановление реального природного порядка. «Тот первый горделивец, кто владел всем, что доступно созданному было, не выждав озаренья, пал, незрел. И всякому, чья маломощней сила, то Благо охватить возбранено, что, без границ, само себе - мерило».

Я думаю, что осуществляемая сейчас «отмена» всего, что касается России — санкционирование, уход мегакорпораций, притеснение русских заграницей — носит не идейный, а бюрократический характер. Это попытка встроиться в существующую логику управления событиями. Поддержать единство и последовательность принятия решений. Здесь нет ничего личного по отношению к русским, только бизнес. Это наглядно показывает кейс Юникло: сначала представитель японского бренда сказал, что русские люди не должны подвергаться гонениям, но через несколько дней магазины все же свернули. Так что мотивация здесь вполне прозрачная. Повторю слова итальянского политика Маттео Ренци, которые я уже приводил несколько раз: Достоевского отменили не ученые и не преподаватели, Достоевского отменили бюрократы. Обезличенные функции, а не люди.

Поэтому истерика в духе «Russian lives matters» здесь, на мой взгляд, неуместна. Нужна перекалибровка всей системы, что сейчас и происходит.

Естественно, эта логика прослеживается и во внутрероссийской ситуации. Руководство многих ВУЗов спешит отчитаться, что всецело поддерживает политику Президента. Несогласных студентов отчисляют. Руководят ли ими идейные мотивы? Едва ли. Здесь показателен пример Санкт-Петербургского государственного университета, который едва ли не первый встал в авангард событий и опубликовал соответствующее письмо поддержки. Это привычная политика ректора СПбГУ. Повторюсь, ничего идейного тут нет, чистой воды бюрократия, стремление утвердить и подтвердить своё место в существующей системе принятия решений. В обратном случае мы бы видели некую идейную последовательность, но таковой в течение многих лет не наблюдалось.

Поэтому я согласен с многочисленными мнениями о том, что пока никакой консервативной революции сверху не произошло. Наши элиты предельно изоморфичны, и они совершенно точно знают, кому подать два пальца, кому три, а кому надлежит всучить всю лапу, да ещё и обратиться на чин повыше. И только ситуация поуляжется, только мы вернёмся к положению «при прочих равных», они снова станут дрейфовать к своему привычному курсу «ни рыба, ни мясо», и либералам подмигнём, и патриотизму поддадим, но исключительно согласно формуляру. Это не значит, что все будет как прежде, но все же немножко и значит.

У Запада давно нет идеи. Нет её и у нас. Я думаю, что война может стать катализатором. Уже стала. Но время колокольчиков пока не ушло.

Армия — безусловная часть народа. В нынешние времена — лучшая его часть. Мы должны принять этот тезис со всеми вытекающими из него следствиями, какими бы тяжкими они не были.

В этом смысле я сторонник коллективной ответственности. Мы, как народ, держим ответ и за происходящее сейчас, и за то, что к этим событиям привело. За 30 лет аномии. Даже те, кто писал коллективные письма «против». Держим ответ не только перед самими собой, но и перед историей.

Одна молодая писательница опубликовала в инстаграме слова Розанова: «Русь слиняла за три дня». Интересно, что тут добавляется новая коннотация: все русские европейцы слиняли в Турцию. Но я полагаю, что все как раз-таки наоборот. И что главная проблема в другом. Готовы ли мы сегодня быть народом?

«Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая "Великого переселения народов". Там была — эпоха, "два или три века". Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтo же осталось-то? Странным образом — буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 "и такой серьезный", Новгородской губернии, выразился: "Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть". Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой. И чтo ему царь сделал, этому "серьезному мужичку". Вот и Достоевский… Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и "Война и мир"».

Этика любви к дальнему

Вспомнилось еще из Достоевского. В тех же «Братьях Карамазовых» он пишет, что дальнего любить не проблема. Проблема с ближним. Ближний ведь такой неудобный, угловатый. Дышит тебе прямо в физиономию, в маршрутке локтями толкается. Говоришь ему «спасибо», а он тебе даже «пожалуйста» не отвечает. Только лоб морщит. Ближнего скорее терпят, не любят.

Другое дело — дальний. Дальний — это всечеловек, это абстракция. Виртуальный образ, аватар. Его любить приятно и удобно, поскольку не затратно. Чистенько. И руку жать не надо.

Легко любить человечество. Трудно — человека. Особенно своего. Куда проще заткнуть нос, сослаться на пропаганду и слинять.

В связи с этим я думаю, что всем «слинявшим» гражданам не достает последовательности. Нужно было не в Турцию и Армению лететь, нужно было прямиком в метавселенную переселяться. Там, говорят, даже специальные защитные шары есть, которые не допускают окружающих в твое личное пространство. Там все — дальние.

Хороший текст от Андрея Александровича Тесли.

Я вот много об этом думаю. Куда подевались все наши публичные интеллектуалы? Почему они не осмысляют происходящее? Это сейчас ой как нужно. Именно сейчас, когда сама история, а не гранты, требует мысли. Мысли может быть скорой, поспешной, но зато энергичной и искренней.

Понятное дело, цензура. Но цензура налагается только на жёсткую партийщину. Можно ведь попытаться говорить на чуть более сложном языке. Или вне кабинета как-то неуютно? Или ничего кроме партийщины и не было? Ну ведь не Филипповым и Теслей едиными, ей Богу.

Говоря словами классика, вокруг тишина, взятая за основу.

Знание на откуп

Есть у меня любимый то ли анекдот, то ли мем, то ли твит, не знаю, как его классифицировать, но звучит он вот так:

— dad, does God exist? (папа, Бог существует?)
— my nigga. google is free (чувак, гугл пока не заблокировали)

Анекдот смешной, я прям представляю такого разложенного на диване батю, которому совсем не до игры в «что такое хорошое, а что такое плохо». Но есть в нем и кое-чего тревожное. Попытаюсь разъяснить на других примерах.

Недавно переписывались с другом, и он говорит, что известно где используют такие-то танки. А я в военной технике ничего не понимаю и прошу его объяснить, что это за танки, в чем их особенность. В ответ он кидает мне ссылку на википедию. Но мне-то было интересно его мнение, а не абстрактное описание, написанное непонятно кем.

Или вот ко мне на улице часто подходят и спрашивают дорогу. А я дубень-миллениал, не то что свой город не знаю, но даже названия улиц района где живу так сразу не вспомню. Ну и начинаю стыдливо тереть пальцами по экрану, крутя гугл карты.

Скажут: и что тут такого, люди просто оперируют фактами. Так быстрей и эффективней, не надо тратить время на суету. Вместо того, что путано рассказывать «ну вот сначала поверните налево, потом направо, потом развернитесь у красного дома», или «ну вот этот танк вроде тупо мощней, а может нет, хрен его знает», они обращаются к достоверным знаниям. Так-то оно так. Но вот только за этим «достоверным знанием» что-то теряется, вымывается.

Вместо того, чтобы порекомендовать живописный маршрут, который может и подлинней, и потернистей, но зато истоптан нашими реальными ботинками, мы руководствуемся линиями на виртуальной карте. Вместо того, чтобы посмотреть человеку в глаза и предложить отвести докуда ему нужно, потому что нам по пути, мы прячемся в экран. Сколько живых впечатлений теряется по ходу дела, сколько историй — одному Богу известно.

А можно еще открыть переписку с родителями в воцапе. И обнаружить, что там кроме обмена сомнительными репостами и картинками нет вообще ничего. Да зачем с родителями — можно и с друзьями в телеге чат открыть. Едва ли там будет иначе: все те же «факты» и «мнения» из новостных каналов да эмоциональные реакции на них. Ну, иногда еще мемы прилетают.

А можно еще масштабировать это на наши повседневные разговоры. И понять, что и там тоже кроме тех же самых новостей и эмоциональных реакций ничего, по большому счету, нету. Наши «мнения» и наши «знания» отданы на откуп другим. Тем, у кого больше «экспертности», кто умеет формулировать свою позицию ясней и краше. «Ну, я вот с Дудем согласен, видел его пост?»

Я думаю, что вот эта ситуация и есть наиболее благоприятная среда для формирования фейков. А никакая не пропаганда и не постправда.

Нам нужно вновь учиться рассказывать истории. Выстраивать собственные связи между фактами. Вести повествование, держать речь. В этом может помочь наличие собственной позиции. Но чтобы её сформировать, нужно начать говорить, проговаривать, делиться, рассказывать, а не обмениваться репостами и ссылками.

Одно свойство современной патриотической риторики

Так уж получилось, что в последнее время в моей ленте присутствуют в основном каналы патриотической направленности. Раньше они были в равной доле смешаны с каналами либеральными, но теперь что есть, то есть.

Так вот, обратил внимание на интересное свойство патриотической риторики. Она практически вся выстроена на обращении к какому-то абстрактному врагу (ключевое слово здесь «абстрактному», а не «врагу»). Скажу прямее — ко «гниде». Наверняка встречали нечто в духе «ну что, гад, получил в рыло», «дождётесь, падлы, щщщаассс мы вас как!!!», «вот ты, имярек, свою гнилую харю-то и вскрыл», «без Макдоналдса и Родина не мила, снежинка ты кисейная?» и т.д. и т.п.

Понятно, как это работает. Публицист как бы выступает в качестве резонёра общественного мнения. Его голос — это наш голос, голос народного негодования. Его вопросы — наши вопросы.

Но это и дураку ясно, интересность в другом. С адресатом этой риторики выходит незадача. Предполагается, что все эти слова направлены в адрес того самого врага, кем бы он ни был — либералом, миллениалом, Байденом или украинским нацистом. Но едва ли эти люди находят время читать все наши велеречивые оскорбления. Думаю, забот у них сегодня и без того достаточно.

Если же снять всю мишуру, то выходит, что действительный адресат этих оскорблений, то есть тот, кто их, собственно, читает и потребляет — тот самый народ, во имя которого оскорбления вроде как и наносятся. Получается совсем смешно: нам плюют, нет, харкают в лицо, а мы утираемся и говорим, что так и надо, давай ещё, наконец-то у кого-то хватило смелости сказать все это в открытую. Ура.

Я и раньше, конечно, чувствовал себя оплёванным, когда на глаза попадалось какое-нибудь «специальное мнение» в телеграме Russia Today. Но теперь эта риторика плевка стала чуть ли не нашим государственным языком.

Что делать? Например, понять, что противник — тоже человек. Об этом вот здесь и здесь хорошо написано. И не пропагандистом за чашкой кофе, а непосредственным свидетелем боевых действий.

Как же хорошо писать о христианстве без упоминания Христа. Все ложится в понятные и удобные схемки гражданской религии.

Кто уловил здесь ссылку на Соловьева -- молодец. Кто нет -- прочтите "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории". Особенное внимание обратите на последнюю главку.

P.S. Справедливости ради дополню. С точки зрения геополитики и теории цивилизаций рассуждение верное. И я даже с ним согласен. Более того, что-то похожее присутствует, например, в "Истории русской философии" Зеньковского, в той главе, где речь идет о Киево-Могилянской Академии и ее влиянии на русскую образованность. Но, повторюсь, эта точка зрения именно геополитическая, то есть формальная. Не религиозная.

https://yangx.top/bigtransfer2024/11501

Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это — изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радостное отношение к войне — не допустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем и отвергаем. Мы принимаем войну во имя ее отвержения. Милитаризм и пацифизм — одинаковая ложь. И там, и здесь — внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломленная во тьме.

Бердяев. Мысли о природе войны.

Хорошее интервью Павловского. В «спектре адекватности», используя выражение Ивана Андреевича Есаулова.

Прошлой осенью, помню, часть наших радикальных консерваторов говорила, что вскоре Владимир Владимирович пойдет путем опричнины. Но имелся в виду не столько внутренний террор, сколько перераспределение потоков власти, циркуляция элит и т. д. По-моему, схожей линии интерпретации придерживается и Павловский.

Ну а мне сразу пришла на ум книжка Маркеса «Осень патриарха». А еще — моя любимая картина Веласкеса «Портрет папы Иннокентия X», писал о ней здесь, и там ниже еще пара постов-продолжений.

А сегодня в «Солнце Севера» начинается мой мини-курс «Постметафизические миры Достоевского». Название немножко куцое, но суть понятна: будем говорит о том, как Достоевский стремится преодолеть классическую метафизику.

Всего три лекции, почитать программу и узнать подробности можно вот здесь.

Некоторое время назад в журнале "Ученые записки Крымского федерального университета им. Вернандского. Философия. Политология. Культурология" была опубликована моя статья "Как возможно абсолютное отношение к Абсолюту?" В ней я пытаюсь спекулировать на кьеркегоровской интерпретации истории Авраама и Исаака, приплетая туда еще Пушкина и Данте. Формулирую свое представление о том, как действует божественная любовь и благодать. Может, кому-то будет небезынтересно.

В статье немножко поехала верстка и ссылки перепутались, прошу прощения.

Главное свойство бюрократии — инерция. Бюрократия не способна к коренным изменениям, это не соответствует ее логике «отлаженных процессов». Дело бюрократии — ползучая эволюция, столь ползучая, что её движение в принципе невозможно зафиксировать взглядом. Поэтому любое изменение, любое отклонение воспринимается бюрократией как нечто подозрительное и неправомерное. Как подрыв.

Я думаю, что это свойство бюрократии знакомо всем, кто пытался сделать в рамках официальных структур хоть что-то искреннее. Причем не важно, носило ли это «искреннее» западнический или патриотический характер. Все подрезается на корню. Вместо молодых и дерзких — засаленные и проверенные. Вместо честного интеллектуального порыва (например, контркультурного семинара) — пассивное движение телес (фестиваль «современного» танца под кальянный рэп).

Но русская история работает иначе. Об этом прекрасно писал Бибихин в эссе «Закон русской истории». Он иллюстрировал этот закон на примере Петра Великого. «Цветом петровских реформ была война, огонь и дым. У Пушкина: «Он весь как Божия гроза». Можно ли сказать, что Петр был сначала молнией или отдал себя молнии, позволил пройти через себя молнии в том смысле, как мы говорили о гераклитовской молнии, божественном биче, от которого получают закон существа, движущиеся способом постепенного перемещения?»

Как Божия гроза. Я вот выше задавался вопросом о том, что в истории первично: воля или слово. Пытаюсь понять Бибихина. Думаю, ссылка на божественность Петра (давняя традиция, заданная «Медным всадником») все же говорит о диалектике этих понятий, как указала мне одна знакомая, включенности их друг в друга. «Те же русские не постепенно, а вдруг станут райским обществом».

Вот это «вдруг». Очень достоевское слово. В нем разверзается эсхатологическая перспектива. У Достоевского все самое важное происходит «вдруг». Грех, откровение, преображение. И прощение.

«Они будут пытаться делать ставку на пятую колонну. На тех, кто зарабатывает деньги здесь, у нас, а живет там. И живет даже не в географическом смысле этого слова. А по своим мыслям, по своему рабскому сознанию. Многие из таких людей по своей сути, ментально находятся там [на Западе], а не здесь, не с нашим народом, не с Россией».

Спичрайтер явно читал эссе Мандельштама о Чаадаеве:

«А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас — живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там! Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютной нравственной свободы».

В «Утопии» Томаса Мора есть много темных пятен. Одно из них — вопрос войны. Поскольку Мор считает, что всякое убийство безнравственно, то и жителям «Утопии» строго-настрого запрещено применять насилие.

Но что делать, если государственные границы подвергаются нападению? Или, например, если где-то на материке обнаружен народ, который неразумно распоряжается своими землями? Тогда Утопия объявляют войну. Но поскольку граждане Утопии выше всего ценят гуманность, а ниже всего ставят жестокость, то для ведения своих войн они нанимают варваров из близлежащих государств. Сами утопийцы в войнах никогда не участвуют, за совсем уж редкими исключениями.

Исторический аналог такого подхода к войне — Византия. Византийцы тоже избегали участвовать в реальных войнах, предпочитая им войны дипломатические. Если границам империи угрожал враг, например, болгары, то византийцы быстро заключали дипломатическое соглашение с другим противником болгар, например, с османами, и щедро спонсировали их войну друг против друга.

Этот подход к внешней политике довольно долго позволял Византии сохранять свое величие. Но в конце концов он обернулся против неё. В 1439 году Византия заключает Флорентийскую унию с Папским престолом в надежде, что Папа направит своих крестоносцев в Константинополь для борьбы с османами. Направить-то Папа направил, только особого толку эти крестоносцы не оказали. Крестоносцы больше грабили, чем воевали. В 1453 году османы взяли Константинополь. Византии не стало.

Поэтому я думаю, что желание избежать войны любой ценой, само по себе похвальное — явнейший признак утопии.

Мы все виноваты в войне, все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки. Зло, живущее в каждом из нас, выявляется в войне, и ни для кого из нас война не есть что-то внешнее, от чего можно отвергнутся. Необходимо взять на себя ответственность до конца. И мы постоянно ошибаемся, думая, что снимаем с себя ответственность или не принимаем ее вовсе. Нельзя грубо внешне понимать участие в войне и ответственность за нее. Мы все так или иначе участвуем в войне. Уже тем, что я принимаю государство, принимаю национальность, чувствую всенародную круговую поруку, хочу победы русским, я — участвую в войне и несу за нее ответственность. Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину.

Бердяев. Мысли о природе войны.

Все-таки нет ничего честнее немецкой классической философии. Лекция Петра Резвых в РХГА.