Ситуация не нова, конечно, она зарождается ещё в сердцевине эпохи модерна, в культуре романтизма, которая в этом смысле оказывается зеркалом постмодернизма. Например, ровно об этой же логике монтажа пишет Пушкин в своей «Сцене из Фауста» (на ней и завершим):

«В своем альбоме запиши:
Fastidium est quies — скука
Отдохновение души.
Я психолог… о вот наука!..
Скажи, когда ты не скучал?
Подумай, поищи. Тогда ли,
Как над Вергилием дремал,
А розги ум твой возбуждали?
Тогда ль, как розами венчал
Ты благосклонных дев веселья
И в буйстве шумном посвящал
Им пыл вечернего похмелья?
Тогда ль, как погрузился ты
В великодушные мечты,
В пучину темную науки?
Но — помнится — тогда со скуки,
Как арлекина, из огня
Ты вызвал наконец меня».

Интересная штука.

Мне нравится думать, что, хотя Бахтин и высказывал своё интеллигентское «фи» марксизму, все же в указанных книгах он примирялся с исторической действительности, погружался в карнавал и ловил истину в чаду теории диктатуры пролетариата. Ведь Достоевский так и делал в «Бесах», свидетельством чему служат его слова из «Дневника писателя»: «Нечаевым я бы не стал, но нечаевцем, пожалуй, мог бы».

http://amp.gs/jmfUr

Один преподаватель эстетики в РХГА в ходе частной беседы сформулировал тезис о том, что его предмет в свой сущности антирелигиозен. Мне кажется, что эстетические пресечения тоталитарных режимов — если не практическое доказательство этого тезиса, то по крайней мере его отблеск.

​​Творческий гений Арно Брекера на службе советского блока... Это не возбужденные грезы юного национал-большевика и не фантастика в духе «альтернативной истории», а суровая быль времен существования ГДР. И трудно было бы поверить, но немецкий фотограф Томас Штайнерт (Thomas Steinert) и пара его коллег засвидетельствовали в 1985 году «службу» скульптур Брекера на спортивной площадке при расположении части ГСВГ в немецком городе Эберсвальде. Своими бронзовыми мышцам знаменитые шедевры мэтра Третьего рейха должны были вдохновлять советских солдат на физкультурные подвиги. Рекуперация культурного наследия как она есть. Интересно, кто-то заметил тогда в скульптурах что-то антисоветское? Широкий простор открывается для спекуляций на тему общности эстетики «тоталитарных режимов». Идеальная иллюстрация к эссе Бориса Гройса «Вечное возвращение атлетического тела», например.

Неизвестно, когда статуи появились у казарм в Эберсвальде, но свидетели утверждают, что они были на месте уже в начале 1950-х. А в самом конце 1940-х, кстати, в гарнизоне вместе с отцом жил маленький Володя Высоцкий. И кто знает, быть может в «Солдатах группы "Центр"» мы слышим далекое эхо детского впечатления поэта от суровой скульптуры Арно Брекера.

Чаадаев еще до Тютчева пишет, что "умом Россию не понять"; еще до Трубецкого упоминает об "умозрении в красках"; еще до Достоевского критикует разнообразные "направления" в национальной литературе; в общем, в этих его словах из письма к А. И. Тургеневу от 1838 года содержится значительная часть русской историософии:

"А [Карамзин] как писатель, что за стройный, звучный период, какое верное эстетическое чувство! Живописность его пера необычайна: в истории же России это главное дело; мысль разрушила бы нашу историю, кистью одною можно ее создать. Нынче говорят, что нам до слога? пиши как хочешь, только пиши дело. Дело, дело! да где его взять, и кому его слушать? Я знаю, что не так развивался ум у других народов, там мысль подавала руку воображению и оба шли вместе, там долго думали на готовом языке, но другие нам не пример, у нас свой путь".

Есть два философских авторитета, на которые я если не опираюсь, то безусловно оглядываюсь при всякой потуге к мышлению. Это Петр Чаадаев и Лев Шестов. Шестовым я болею давно, а вот Чаадаева переоткрыл для себя совсем недавно, в ходе работы над диссертацией. Они оба — маргиналы; одинокие мыслители, выброшенные (или воззванные) враждебной властью из ничтожества — т.е., из всеобщего.

Подростком Иегуда Лейб Шварцман (настоящее имя Шестова) был похищен бандитами с целью получения выкупа от его отца-фабриканта. Отец, будучи человеком суровым, в выкупе отказал: не в его принципах было идти на соглашение с уголовниками. Спустя несколько дней Шестова обнаружили на улицах Киева — голодного, изможденного, обернутого в рваное тряпье.

По видимому, эта история и стала отправной точкой для формирования его философии. Ее основная задача, как пишет сам философ, «раз и навсегда избавиться от всякого рода начал и концов, с таким непонятным упорством навязываемых нам всевозможными основателями великих и не великих философских систем». Правда, Шестов писал, что он был озарен этой задачей не в результате осмысления своего травматического опыта, а в ходе чтения известного фрагмента из «Гамлета»: «распалась связь времен».

И действительно, как возможно мышление вне связи времен?

История Чаадаева хорошо известна. После публикации скандального философического письма в «Телескопе» Чаадаев был высочайшим указом объявлен сумасшедшим. Он становится «басманным философом», принимая имя той улицы, где пребывает в домашнем заточении. «Печальная и своеобразная фигура Чаадаев, — вспоминал Герцен, — резко отделялась грустным упреком на темном фоне московской high life… Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас — лета не исказили его стройного стана, его бледное, нежное лицо было совершенно неподвижно… воплощенным veto, живой протестацией смотрел он на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него».

И после публикации своего письма Чаадаев продолжает задаваться тем же вопросом, что волновал и Шестова: как возможна отечественная история, если Провидение миновало нас?

Одиночество Шестова и Чаадаева даровало им невероятную, дурманящую свободу. Мандельштам писал, что Чаадаев был первый по-настоящему свободный русский человек. Он сравнивал его с Данте: побывал там (Данте — на небесах, Чаадаев — в Европе), — и вернулся. И действительно, найти путь из России в Европу не составляет никакого труда; но проложить дорогу обратно — «из бытия в небытие» — практически невозможно. Чаадаев — смог. Он стал первым «русским европейцем», типажом, который так пестовал Достоевский. Он первый смог понять Европу лучше, чем она понимала себя, и через это понимание осознать и Россию.

Смог и Шестов. Пройдя искушение ницшеанской критикой, Шестов сквозь идею «смерти Бога» прозревает более высокую идею об абсолютном всемогуществе Господа. Всемогуществе, которое попирает самую смерть, которое сохраняет свое существование даже в условии распада времен.

Мне неизвестно, каких политических взглядов придерживался Шестов. Я знаю, что Чаадаев был подлинным консерватором — таким, который даст фору иному славянофилу. Он всегда сохранял свою аристократическую позу: верил в среду «избранных и призванных», которая единственно и способна быть проводником высоких идей в массы. Таковой идеей он, конечно, считал христианство. Чаадаев грезил средневековой Европой, могуществом Папы; свобода человека вне его подчинения божественной воле для Чаадаева — пустой звук. Человек обретает себя только в том случае, когда он от себя отказывается.

(На полях: мне кажется, что эта — достаточно, в общем, простая — позиция подспудно скрывается в том, что история русской философии зовет «конкретным идеализмом». Подчинение себя божественной воле и есть тот гносеологический рычаг, что переводит абстрактное в конкретное).

Друзья Шестова пишут, что он хотел стать писателем, но осознавал нехватку художественного таланта. Отсюда и происходит его философская ярость, «жало в плоти»: Шестов жаждал обнаружить такой философский язык, который сметет все разговоры о «необходимости» и «немыслимости».

Чаадаев в письме к Пушкину признавался, что считает себя призванным дать миру новую мысль, «сделать из нее наследие». В конечном итоге от него остались только «Философические письма», незаконченная «Апология сумасшедшего», отрывки мыслей, пара публицистических статей и письма друзьям. И — скандал, сформировавший русское общественное мнение каким мы его знаем, с бесконечным делением на «западников» и «славянофилов», «консерваторов» и «либералов», «правых» и «левых».

Глас Шестова и глас Чаадаева — это глас вопиющего в пустыне. Вызов, обращенный к самому Господу Богу — или к тому, что понималось под Господом данной эпохой. Для Чаадаева этим «господом» было засилье индивидуализма и связанное с ним узконациональное фанфаронство, для Шестова — «Бог философов», ничто, облечённое в одежды необходимости. Вполне возможно, что и то, и другое на деле есть одно — идол, возведенный самой историей; время, тщательно оберегающее свою внутреннюю связь.

Пьер Дрие ла Рошель в романе «Жиль» сравнивает чтение книг с походом к проституткам:

«[Жиль] вернётся в бордель. Механизм этих дел там прекрасно отлажен, что полностью исключает всякие недоразумения или обиды. Там царит тишина и порядок. Почти как в библиотеке мсье Фалькенберга».

Иным книжникам такое сравнение покажется святотатством. Как же так, поставить в один ряд высокое стремление человеческого духа с низким влечением плоти?

Жиль никак не может завязать здоровые отношения с женщиной. Его отвращают даже не столько «настоящие» женщины, сколько он сам рядом с ними — нервный, порывистый, склонный к ревности, насилию, обману. Сартровское «Ад — это другие» — очень французская формула: Жиль не знает, что чувствуют и думают его любовницы, и это незнание пробуждает в нем худшие инстинкты. Тогда как в борделе отношения между клиентом и служительницей максимально прозрачны: клиент получает ровно то, что он желает; служительница не смеет требовать ничего превыше денег. Недаром ведь проституцию называют самой древней профессией: в этом институте испокон веков все определено и срегламентированно.

В той же схеме можно рассмотреть и эскапистское отношение к чтению. Говорят: «О! Я устал от людей. Единственные, кто меня понимает, единственные мои друзья — это писатели и философы, их гениальные произведения. Уйду от мира, запрусь в своей библиотеке. Так мне будет обеспечено существование sub specie aeternitatis». Но действительно ли эскапист стремится понять чтимых им писателей и философов? Стремится ли сделать шаг от себя — в их сторону? Не хочет ли он скорее, чтобы они молчали, вторя ему самому, подтверждая его страхи и страсти? Не стремится ли эскапист прежде всего к собственному удовлетворению? И если это так, если мотивация его носит именно такой характер, то имеет ли в таком случае значение, читает ли он популярную психологию или философию, Курпатова или Канта?

Эскапист не производит нового знания даже относительно самого себя — нет, он только самоудовлетворяется, ищет подтверждение своего эскапизма. Читаемый им автор хранит молчание. Преобразование и производство — в некотором смысле всегда травма; такая же травма, как и осознанное пребывание в миру. Боязнь этого пребывания может выливаться в разные формы — запойное чтение книг, поход в бордель, религиозный фанатизм. Все эти формы — именно практика замыкания, сохранения своего «Я».

Поэтому я полагаю, что «самосовершенствование» и стремление к абстрактной «духовности» — это порок, это горделивая мастурбация; и в этом смысле чтение действительно не отличается от похода в бордель. Если по прочтению книги вы находите лишь подтверждение своим мыслям — «да, я думал точно так же, просто не мог выразить это столь изящно», — значит, честней и эффективней было бы сходить к проституткам.

Фрагмент из интервью Агамбена. В тему дискуссии коллег о всеобщем спасении (первая реплика, вторая реплика).

Интересно, а что побуждает Агамбена примкнуть к этой позиции? Едва ли банальный новоевропейский гуманизм.

Полное интервью здесь.

Дочитал, наконец, Божественную Комедию. Невероятные строки последней, тридцать третьей песни Рая:

«В том Свете дух становится таким,
Что лишь к нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным;

Затем что всё, что сердцу вожделенно,
Всё благо - в нем, и вне его лучей
Порочно то, что в нем всесовершенно».

Сегодня день памяти Достоевского. По этому поводу расширил свой текст об «Исповеди без покаяния», а христианское медиа «Стол» его опубликовало, за что им очень благодарен:

https://s-t-o-l.com/material/26645-ispoved-bez-pokayaniya/

А вот появилась качественная запись круглого стола, где Евлампиев, Дугин ну и я где-то сбоку обсуждаем проект указа о «традиционных ценностях».

https://youtu.be/o57jcj19PC8

В это воскресенье, 13 февраля в 15.00 прочту для Братства Академистов лекцию «Введение в философию Достоевского». Поговорим о свободе и своеволии, о господстве «чугунных идей», атеистическом и христианском гуманизме.

Лекция будет максимально популярной: если ничего не понимаете в Достоевском, но очень хотите понять — то приходите. Для регистрации пишите @Ev5ev

Пишут, что об Анне Григорьевне Достоевской снимут фильм. Это хорошо, даже если он будет топорно-феминистским — сам Фёдор Михайлович по этому вопросу занимал достаточно прогрессивные позиции.

Из воспоминаний Анны Григорьевны:

«Одним из поводов наших идейных разногласий (в первый год семейной жизни) был так называемый "женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это… Федор Михайлович действительно не любил тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость, грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что многого ждет от русской женщины».

Современные христианские апологеты очень любят проводить такой трюк с атеизмом:

— Вот скажи, атеист, во что ты не веришь?
— В Бога.
— Значит, Бога нет?
— Нет.
— Но как возможно отрицать то, чего и так нет? Когда я говорю: «у меня нет ручки», я отрицаю лишь ее наличие, но не бытие. Отрицание же, направленное на то, чего и так нет — это абсурд. И, как известно, минус на минус даёт плюс; следовательно, уже самим отрицанием Бога ты на деле его утверждаешь. Давай я разрешу твоё противоречие: ты не отрицаешь бытие Бога, ты просто веришь, что Бога нет. Шах и мат, атеист, потому что ты не атеист вовсе, а верующий!

Чуть усовершенствованный вариант той же аргументации предлагает Лосев в «Диалектике мифа». Вера, безусловно, есть вера во что-то определенное; в противном случае, «если предмет веры не определен, то он ничем не отличается от всего прочего и, прежде всего, от предмета неверия, т.е. от того предмета, в который не веруют». В свою очередь, определить — значит указать на ясные признаки, которые отличают предмет веры от любого другого предмета. «Но учитывать ясные и существенные признаки предмета не значит ли знать этот предмет?.. Итак, вера в сущности своей и есть подлинное знание»

Дальше Лосев идет обратным путем, обосновывая веру от знания. «Знание есть знание знаемого», то есть когда мы говорим, что знаем что-то, мы полагаем это «что-то» вне себя. В обратном случае — когда познаваемое понимается как часть познающего — невозможно было бы обретение нового знания и приращение знания как такового; «знающий будет все время вращаться внутри себя самого и с знаемым будет оперировать не как с реальными вещами, но как с собственными идеями и понятиями». Иными словами, познавать — значит действовать синтетически; аналитическое суждение может только разъяснить то, что и так уже известно. Таким образом, знание постулирует наличие предмета вне познающего; но это-то, по Лосеву, и означает пользоваться средствами веры, ибо вера, в самом широком смысле этого слова, есть указание на что-то, что существует помимо субъекта указания. «Знание в сущности и есть подлинная вера».

Итак, если следовать обозначенной логике, то атеист, утверждающий, что он знает о том, что Бога нет, на деле 1) пользуется средствами веры; 2) в качестве знающего постулирует реальность того, что он отрицает; 3) «дает в сущности непроанализированный сгусток аффективного напора и слепого нападения – на свое же собственное существо».

Конечно, ключевой пункт здесь — второй. В каком смысле постулируется реальность Бога в его отрицании?

Ответ лежит на поверхности: в отрицании Бог постулируется как объект мышления, не более того. Значит ли это, что он существует? Нет; вернее, через отрицание — как, в принципе, и через любой чисто мыслительный акт — невозможно вывести реальность чего-то, что существует помимо этого акта. Таким образом, отрицаемый — как, в общем-то, и интеллектуально утверждаемый Бог — существует лишь в качестве «ментального сущего», того, что производится самим мышлением и в этом смысле целиком и полностью зависит от него. Сделаем оговорку — это верно лишь в том случае, когда мы понимаем знание как нечто, не связанное с верой, то есть игнорируя аргументацию Лосева.

Интересное разъяснение этой интеллектуальной машинерии обнаруживаем у позднесредневекового схоласта Дионисия Бласко. Он приводит следующий довод, который называет «детским» (далее цитирую по книге Вдовиной «Химеры в лесах схоластики»): «Либо ты знаешь то, что отрицаешь, либо нет. Если второе, то ошибочно отрицаешь то, чего не знаешь. Если первое, то имеется то, что ты отрицаешь». Бласко указывает, что вся проблема этого аргумента заключается в различных оттенках слова «знать»: рассуждая о химере (то есть о чем-то, что принципиально не может существовать в действительности), он признает ее наличие в качестве «интенционального ментального сущего», то есть, грубо говоря, в качестве объекта мысли, но отрицает «наличие чисто объективного и внешне познаваемого сущего, отличного от идеи», то есть существование химеры вовне мыслящего субъекта.

Подчеркну, что у Бласко речь идет именно о химере, а не о Боге. Конечно, схоласты подумать бы не могли, чтобы применить тот же довод в отношении существования Абсолюта. Тем не менее, как мне кажется, этот ход может быть вполне рабочим. Собственно, поэтому меня не убеждает ни одно чисто интеллектуальное доказательство бытия Бога, какими оперировали схоласты. Бог там всегда постулируется не как реальность, а как объект мысли, и за пределы этой мысли ни одно рациональное доказательство выскочить не способно.

Как кажется, удачный синтез всех озвученных выше положений — и выход из них — можно обнаружить в словах о. Сергия Булгакова:

«Бог есть -- вне меня, но и для меня, -- превыше моей субъективности, однако сообщаясь ей. Это положение есть не только аналитическое суждение, выведенное на основании рассмотрения понятия религии, но вместе с тем и религиозное синтетическое суждение a priori. ЕСИ --  это в религии стоит прежде всякого анализа, а вместе и как предмет для анализа. Пред лицом этого ЕСИ,  этого синтетического религиозного суждения a priori, конечно, безмолвствуют так наз. "доказательства бытия Божия". Они могут иметь известное значение (в чем бы оно ни состояло) в философии, в спекулятивном богословии, вообще вне собственной области религии, в этой же последней царит радостное непосредственное ЕСИ.  Доказательства бытия Божия вообще уже самым появлением своим свидетельствуют о наступлении кризиса в религиозном сознании, когда по тем либо иным причинам иссякают или затягиваются песком источники религиозного вдохновения, непосредственно сознающего себя и откровением, но та вера, которая призывается сказать горе: "двинься в море", не имеет, кажется, ровно никакого отношения к доказательствам. Конечно, также и по чисто спекулятивным основаниям следует отвергнуть идею доказательства бытия Божия, ибо здесь, очевидно, есть внутреннее противоречие в самой постановке задачи: соображениями относительными, основанными на законе причинности и анализе причинных рядов, утверждается бытие абсолютного, возвышающегося над относительным и свободного от причинности».

Расписал, почему в известном документе мне претит понятие "духовно-нравственных ценностей" (оно полностью секулярное), но зато близко общее контргегемониальное направление текста.

Хотя, как пишут, принимать документ в том виде, в каком он есть сейчас, не будут.

Линьков — один из последних философских титанов. Сегодня их нет — не потому, что люди не те, а потому, что время не способствует; усиление информационных потоков дезинтегрирует любой миф, свергает с пьедестала любого титана.

Довольно яркие воспоминания о влиянии лекций Линькова есть и в заметке 2018 г. «"Последний из могикан" гегелевской философии» А.Игнатенко. В конце фрагмента интересное размышление о всеобщем коане западной философии, который надо решить каждому философствующему субъекту:

«Изо всех моих учеников только один понимал меня, да и тот неправильно», — будто бы сказал Гегель перед смертью, когда кроме жены, стоявшей до последнего возле кровати философа, никто этого слышать не мог. Евгений Семенович Линьков, безусловно, как никто, понимал учение немецкого философа. Возникало даже убеждение, что в развитии всеобщей диалектики он пошел значительно дальше самого Гегеля. Это относится, прежде всего, к разработке, собственно, самой формы его философской системы. Е.С. Линьков, наверное, единственная фигура в русской философии, который имел настоящий «немецкий ум». Евгений Семенович взял на себя историческую задачу додумать до конца все логические следствия гегелевской системы, вытекающие из ее основных принципов. Это свидетельство конгениальности автора философии абсолютного идеализма и его глубочайшего истолкователя.

Увлечение гегелевской философией в студенческой среде ленинградского университета в те времена приобретало, подчас, курьезные формы. Некоторые студенты были настолько поглощены предметом, что совершенно забывали о существовании внешнего мира. Так, один из них, захваченный «тотальным опосредствованием непосредственного», забывал на ночь снимать верхнюю рубаху, а утром, поверх нее, в состоянии «глубочайшего сосредоточения», надевал другую и в таком виде являлся в университет на глаза своим братьям по спекулятивному разуму. Другой мог в собственном доме принимать своих друзей-гегельянцев (независимо от половой принадлежности) для горячих дискуссий в семейных трусах, битых валенках и цигейковой шапке набекрень, совершенно не замечая комичности всей ситуации... Среди «жертв» гегелевской философии были и представительницы слабого пола. После лекций Евгения Семеновича наиболее честолюбивые студентки-гегельянки, пыхтя «Беломорканалом», наравне с сильным полом, принимали участие в продолжительных дискуссиях о понятии, часто продолжавшихся до самого утра следующего дня. Это была целая мода на гегелевскую философию, ее изучение и язык. Для молодого студента, попавшего под влияние Евгения Семеновича, наступали непростые дни. Спекулятивная гегелевская философия фактически бросала вызов его самолюбию, поскольку представляет собой одну из самых труднопонимаемых в мировой истории. В этом смысле, гегелевскую систему можно назвать всеобщим коаном западной философии. Либо ты его решаешь, и тогда вступаешь в действительное отношение к философии, т.е. становишься философом par excellence, либо признаешь себя побежденным и убегаешь в тихие «заводи» русской (либо современной) философии, где отсутствует разряженная атмосфера понятия, а, зачастую, и сама философская форма; туда, где философия превращается в литературу. Но тогда твоё философское реноме терпит крах, и ты из метафизика превращаешься в комментатора и статиста великих философий. Правда, поражение, при известных способностях, можно выдать за победу, но собственную философскую совесть обмануть трудно.