В последнее время мои размышления все больше склоняются к унылому выводу. Вот он: вся аргументация «традиционного», «популярного» (которое либо есть, либо ориентируется на тексты 19-20 вв.) богословия сводится к парменидовскому тезису, что «бытие есть, а небытия нет». Или, что то же — за Богом — благо, вне Бога — дрянь. Ну вот просто так есть и все, не спрашивай. Отыми, Фома, свой нечестивый палец от тела Христова. Ну например вот слова Антония Сурожского:

«По слову митрополита Филарета Московского мы повешены между двумя безднами, между бездной небытия и Божественной бездной, только на слове и воле Господних. По существу мы до конца беспочвенны; мы можем иметь корни, только если станем действительно своими и родными Богу, причастниками Божественной природы, живыми членами Тела Христова, храмами Святого Духа, детьми Отчими по приобщению, то есть все вместе — Церковью, и каждый из нас — живым членом этой Церкви».

То есть, бытие есть, потому что есть, а бытия нет, потому что нет. Будете в Церкви — будете быть, не будете — не будете. В общем-то вполне картезианская, ушло-рациональная модель. У Декарта ведь бытие тоже доказывается через существование Бога — в обратном случае нас бы всех надувал злосчастный демон, дух отрицания.

Однако вот это утверждение существования через сущность Бога — это ведь чистой воды контрабанда, что доказано еще Кантом (через опровержение онтологического аргумента). Как само собой разумеющееся это утверждение проносится философами и богословами в сумерках разума, до коих пробираться обычному смертному — значит рыть яму у себя под ногами, значит причаститься абсолютной беспочвенности, подвергнуть радикальному сомнению даже и само сомнение (которое в этом негативном смысле, опять же, оказывается блаженной эманацией Бога). Недаром Сурожский говорит, что мы все должны иметь корни, а где их искать, эти корни, как не в Абсолюте, которого надо бы именовать Богом-Отцом, которому надо бы поклониться в Церкви.

Ну а что мне делать, если плевать я хотел на эти корни? Нет, даже так — если бес мне велит плевать, а Господь Бог — молчит? Почему бытие, эта ушлая рациональная категория, должно мне быть дороже, чем небытие? Почему красоту я должен предпочесть уродству? Добро — злу? Подчеркну, что я не пытаюсь здесь скрытно задать вопрос — «а какова моя выгода», я именно что умозрительно вопрошаю, в качестве «последнего вопроса», то есть, в сущности, вопроса, который не имеет никакого смысла, ибо задается он в пустоту. «Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило».

С вами была рубрика «записки мамкиного атеиста». Попробуйте понять и простить.

Понял, что все вышеприведённое рассуждение точно так же легко и просто сводится к одному вопросу — «и че?»

Традиционные ценности — дрянь. Свидетельство упадка, судорожная попытка проговорить «основания». Вера выше всяких чеканок.

Как работает пропаганда.

Выставка «В кругу Дягилевом». И ещё: когда знаешь, что Пикассо и Матисс делали декорации для «Русских сезонов», спится как-то легче.

Вот, кстати, Достоевский о "традиционных ценностях" (да и вообще — о любых "ценностях"):

"Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна - Христос. Но тут уже не философия, а вера, а вера - это красный цвет...

Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком, ибо не признаю ваш тезис, что нравственность есть согласие с внутренними убеждениями. Это лишь {честность} (русский язык богат), но не нравственность. Нравственный образец и идеал есть у меня - Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков? - Нет. Ну так, значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный.

Христос ошибался - доказано! Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь с ошибкой, со Христом, чем с вами.

Живая жизнь от вас улетела, остались одни формулы и категории, а вы этому как будто и рады. Больше, дескать, спокойствия (лень)...

Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждениям. Но откудова же вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно поступать по своим убеждениям. И вы, конечно, уж ничем меня не опровергнете".

Достоевский рифмуется с Питером Брейгелем:

«Я так любила осень, − позднюю осень, когда уже уберут хлеба, окончат все работы, когда уже в избах начнутся посиделки, когда уже все ждут зимы. Тогда все становится мрачнее, небо хмурится облаками, желтые листья стелятся тропами по краям обнаженного леса, а лес синеет, чернеет, − особенно вечером, когда спустится сырой туман и деревья мелькают из тумана, как великаны, как безобразные, страшные привидения. Запоздаешь, бывало, на прогулке, отстанешь от других, идешь одна, спешишь, − жутко! Сама дрожишь как лист; вот, думаешь, того и гляди выглянет кто-нибудь страшный из-за этого дупла; между тем ветер пронесется по лесу, загудит, зашумит, завоет так жалобно, сорвет тучу листьев с чахлых веток, закрутит ими по воздуху, и за ними длинною, широкою, шумною стаей, с диким пронзительным криком, пронесутся птицы, так что небо чернеет и все застилается ими».

Бедные люди, 1846.

Картина — Питер Брейгель-старший. Сумрачный день, 1565.

Классное из ленинских конспектов "Науки логики" Гегеля:

Гегель пишет: "Это тождество, основа явления, составляющая закон, есть его (явления) собственный момент; это та положительная сторона существенности, в силу которой существование есть явление. Закон находится поэтому не по ту сторону явления, а непосредственно наличен в нем; царство законов есть спокойное отображение существующего или являющегося мира..."

Ленин комментирует: "Это замечательно материалистическое и замечательно меткое (словом «ruhige» [спокойное — нем.]) определение. Закон берёт спокойное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен."

Справедливости ради, далее Гегель пишет:

"Явление есть закон, как отрицательное совершенно изменчивое осуществление, движение перехода в противоположное, снятие себя и возврат в единство. Этой стороны беспокойной формы или отрицательности нет в законе; поэтому явление есть относительно закона полнота, ибо оно содержит в себе закон и еще более — именно момент самодвижущейся формы".

В общем, все хорошо было у Ленина с философской хваткой, не зря его так Йоэль Регев любит.

Мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего просим? Сами не знаем чего. Hам же будет хуже, если наши блажные просьбы исполнят. Hу, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы... да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: «Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: "все мы"». Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще "живее" вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, - не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи.

Финал "Записок из подполья".

Достоевский о главной мысли романа "Идиот" (на стадии раннего замысла и подготовки к написанию): "Столько силы, столько страсти в современном поколении, и ни во что не веруют. Беспредельный идеализм с беспредельным сенсуализмом".

Примерно в том же ключе о замысле "Записок из подполья": "Причина подполья — уничтожение веры в общие правила. «Нет ничего святого». Недоконченные люди (вследствие Петровской реформы вообще) вроде инженера в «Бесах»".

Рождественская история о надежде

Очень меня зацепила эта фотография. В ней хранится целая история.

Бабища справа — молодая, но в усмерть уже пропитая. Пухлые губы, миндалевидный разрез глаз, она явно могла бы быть красивой. Но прогуляла, проблядовала свою красоту, растратила ее на хриплые смешки и отсыревшую кровать с клопами — ну, хоть тепло, спать где есть сегодня, и на том спасибо.

Посередке — наш Шон Коннери, ни дать ни взять. Такой красивый русский мужик, который уехал в город и возвращается в родной поселок лишь затем, чтобы гульнуть-пригубить со старыми друзьями да приударить за легковерной Люськой. Люське-то — три дня счастья! Ведь каков ухажер, из городских, не чета вам, швали. Ну и что, что возрастной, что жена в городе — зато со статью. Но Коннери уезжает обратно, на заработки, приедет не скоро, обещал вспоминать. А греться-то ведь где-то надо...

И самый главный, самый трогательный персонаж — слева. Русский инок, иначе я его назвать не могу. По-детски чистое, наивное, и в этой своей наивности, пожалуй, совершенно ущербное лицо юродивого. Такие встречаются только в наших, русских деревнях. Трутся вокруг громких собраний, щелкают семечками да помалкивают, лишь в робком смехе обнажают свои реденькие зубы. Он напоминает героев картин Нестерова — не собственно своим лицом, но тем незримым светом, что от него исходит.

И спит наш инок тихим сном, и все, что происходит — не иначе как сон его, как мучительная греза, где родная деревня процветает, русский Шон Коннери остался на малой родине, а Люська счастлива своим простым, бабьим счастьем. А для себя ему ничего не надо, и так хорошо.

​​CI Review ищет сотрудника

В этом году мы неизбежно оказываемся в центре христианской интеллектуальной жизни:
- закрытые научные конференции,
- забытые теологические, теолого-экономические, философские, эзотерические и т.п. системы, книги, брошюры.
- переводы статей и обзоры научных журналов.
- интеллектуальные радио, подкасты, новостные ресурсы и объединения -
все это мы призваны объединить, предоставить самому широкому кругу читателей, растиражировать и проанализировать.

НО для более эффективной работы нам нужен homo faber, человек деловой, ответственный и, желательно, заинтересованный.

Christian Intellectual Review ищет помощника за определенную плату, которая как и объем работы оговаривается со мной,

Основатель CI Review Илья Дейкун

В декабре прошлого года я встретился с профессором СПбГУ Игорем Евлампиевым, чтобы поговорить об Анри Бергсоне и концепции «неклассической философии». Оказывается, «неклассическая философия» — это не постмодерн и не шутки про Гегеля, а оформленная интеллектуальная традиция, которая развивалась параллельно «классической философии» едва ли не со времен позднего средневековья.

Евлампиев сводит этот не вполне явный конфликт «классики» и «не-классики» к другому конфликту, существующему внутри сердца европейской культуры — в христианстве. Есть институализированное христианство, исказившее учение Христа, и есть христианство гностическое (не путать с гностицизмом), сосредоточенное внутри главного завета всего Христова учения — завета о единстве человека и Бога. У Бергсона этот завет вытекает в утверждение абсолютного тождества личностного сознания и бытия в его целом (Бог уходит на задний план) — как сказал сам Евлампиев, это есть космизм в его самом правильном понимании.

Это было краткое превью нашего разговора. Подробнее — об абсолюте, динамизме и пороках пространственного мышления — читайте в статье.

https://vk.com/@hungryphil-bergson-ideal-neklassicheskoi-filosofii

Петербургские игры на льду возле полыньи. Все по Брейгелю!

Ловушка для птиц. Питер Брейгель-старший, 1565.

https://yangx.top/eto_b/3398

Как обычно, выскажусь в защиту Федора Михайловича (хотя и согласен с мнением литературоведа Есаулова, что Достоевский в защите не нуждается, он сам прекрасно с этим справится; защищать нужно те идеалы, которые писатель отстаивал).

Прежде всего стоит заметить, что мысль эту Достоевский высказал в личном письме к Н.Д. Фонвизиной. Письмо было написано в конце февраля 1854 года, то есть спустя пару дней после выхода Достоевского с каторги. Понятно, что данная формула — Христос вне истины — есть результат тяжелых 4-летних размышлений Достоевского. На каторге он отказался от своих юношеских идеалов гуманизма и социализма — именно их Достоевский и разумеет в слове «истина», вне которой находится Христос. Социализм и гуманизм истинны, поскольку отвечают самым насущным и понятным запросам человека — свой живот и своя свобода. Здесь нет проблем — одни затруднения, которые нивелируется в ходе неизбежного общественного прогресса.

В художественном творчестве Достоевского эта же мысль встречается у Ставрогина. Причем здесь писатель проводит свой излюбленный прием — собственно ставрогинские слова звучат только в пересказе Шатова, то есть мы не слышим, как их произносит сам Ставрогин: «Не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» Если помните, то же самое происходит и с теорией Раскольникова, которую озвучивает Порфирий Петрович, и с фразой «красота спасет мир», которую сам Мышкин никогда не произносит. Это очень характерно, в этом — вся полифония Достоевского. Чистые и светлые идеи, будучи переданными из вторичных источников, оказываются видоизмененными, опошленными. Но, в то же время, в них возникает проблема. Так истина Христа, интерпретированная социализмом, оказывается вне самого Христа — но только через осознание этого Достоевский и пришел ко Христу. Таким образом, слова Достоевского 1854 года еще не прошли проверку его полифонией — кажется, что все же правильней их брать в контексте «Бесов».

Далее — тот ход мысли, что @eto_b подразумевает под образом «Христа Достоевского», сам Достоевский скорее использовал по отношению к другому члену своей дихотомии. Через созерцание фигуры Христа, полноту которой невозможно загнать в готовую, отчеканенную формулу, Достоевский высвечивает пороки истины светской (социальной, коммунистической, рациональной). Живую истину, которой является Христос, рационалисты-просветители заменили на истину формальную и механическую. То есть сотворили именно Христа-Логоса на свой, комфортный, разумно-осмысленный лад. Солидный Господь для солидных Господ. Христос-истина, в котором нет противоречий, который не задаёт «проклятых вопросов». В то время как действительный Христос в отношении к человеку — это всегда живое созерцание, экзистенциальное напряжение. Быть или не быть? Тварь я дрожащая?..

То есть Достоевский, собственно, высказывает ту же мысль, что и @eto_b. Конечно, Христос и есть истина, «Христос вне истины» — не более чем риторический прием. Люди выдумали себе собственную истину и обернули ее в такие изощренные доказательства, что уж будто бы и отказаться от неё нельзя. В этом — трагедия Раскольникова. Утверждается: люди делятся на Наполеонов и блох, и ничего тут не попишешь, исторический опыт показывает, что так оно и есть. Наукой доказано, что всякому человеку своя шкура дороже (здесь у Достоевского явная критика смитовской политэкономии) — вот она, железобетонная, упрямая, и в то же время понятная и приятная истина, которую Достоевский критикует при помощи Христа.

Напоследок замечу, что если погрузиться в творчество Достоевского, то там при желании можно действительно обнаружить искажение христианства. Не столь очевидное, как у Толстого, но тем не менее. «Великое пятикнижие» — это не конспект «Точного изложения православной веры» и быть им не может. И в этом смысле Христос Достоевского — именно Христос Достоевского, а не догматический Христос Церкви, единый на потребу. Как и вообще — русский Христос, страдающий и сострадающий. Но конкретно в данной цитате мысль как раз-таки об обратном. Следующим постом прикрепляю статью крупнейшего достоевоведа Тихомирова «О «христологии» Достоевского», там все это расписано куда подробней.

Брюсовская вариация "я художник, я так вижу". Используйте всякий раз, когда захотите оправдать свой произвол:

Дано мне петь, что любо, что нравится мечтам,
А вам — молчать и слушать, вникать в напевы вам!
И что бы не задумал я спеть, — запрета нет,
И будет всё достойно, затем что я поэт!

IN HAC LACRIMARUM VALLE, 1902.