Интересная закономерность: уже не в первый и не во второй раз ко мне после первой пары курса по философии подходит студент и заговорническим тоном спрашивает: "А как относитесь к Дугину?". Это не зависит от ВУЗа, случалось в разных -- и в РАНХиГС, и во ВШЭ.

К вопросу о том, кто сегодня философ №1 на Руси. И о том, что разговор об этом №1 всегда сопровождается подозрением: "а поймут ли?", одновременно иронической и восторженной интонацией.

А вот здесь вопрос на засыпку: допустим, перед вами стоит задача обратить в христианство человека, исповедующего ислам. Вы его сразу назовёте врагом христианской веры и идолопоклонником, или назовёте его так, как он сам называет себя, мусульманином, то есть «вверяющим себя Богу»? Начнёте со вражды или с какого-то более дружелюбного высказывания, вроде отсылки к общим для вас авраамическим корням? И какой подход больше поспособствует вашей миссии несения истины, ее усвоению иноверцем?

https://yangx.top/eto_b/4942

Вот и мне бы хотелось показать, что Христос — тот Бог, которого ищут все эти люди, Бог, которого они жаждут, в ком могут разрешиться все их противоречия политического, идеологического, философского, религиозного толка, причём разрешиться не через отказ от «прежнего себя» и презрение к этому «прежнему», но через более глубокое его понимание, через просветление ветхой жизни — к жизни новой.

https://yangx.top/sacrumprofanum/770

Отличный вопрос, Никита. Расскажу историю: на прошлой неделе стартовал онлайн-курс основ христианской веры, который проводит моя община. Я принимаю в нём участие в качестве куратора: нахожусь в чате и стараюсь в меру способностей отвечать на вопросы участников.

В начале недели в чате встал вопрос о так называемом "храме всех религий", который работает где-то под Казанью. Я написал, что с точки зрения традиционного христианства это место является сатанинским храмом. Потому что у христиан, мусульман, буддистов и язычников разный объект поклонения и заменять нашего Господа на некий культ синкретичного бога-конституции это чистый сатанизм.

Что началось после этого можно представить. Слушатели уточняли, являются ли сатанинскими некоторые другие мировые религии и получали ответ с точки зрения христианства. Ответ им не нравился: были охи, ахи, выходы из чата и обвинения, что так считать "не по-божески".

Как можно было поступить иначе? Можно ли было сказать: "Всё не так однозначно" или соврать, сказав, что люди, хулящие Христа и отрицающие Его смерть и воскресение, верят с нами в одного Бога? Возможно. Дало бы сознательное богохульство добрые плоды? Я не уверен.

Самый важный момент: христиане не должны тыкать всем в нос своим упованием или навязывать правила этому миру. Отнюдь. Если человек хочет поклоняться сатане — под видом натурального Бафомета или единого Творца с восточным акцентом, это его право. Однако, у нас есть обязательство отвечать о своей вере и стандартах, твёрдо и чётко, если у нас спрашивают или нам навязывают что-то, что им противоречит. Защищаться, а не нападать.

Кто знает, как скоро в душе человека отзовётся доброе слово, доброе отношение? Может, и никогда, может, и сразу, как это случилось в истории ниже.

Но думается, что по большей части слово — это зерно, которое, упавши в каменистую почву, прорастет быстро, но быстро же и засохнет, упавши в терновник, погибнет от него, упавши в хорошую почву… Дальше знаете.

Может, и в душе той студентки доброе отношение христианина (христианство же я свое не скрывал) когда-нибудь произрастет. У Господа в кармане вечность. А нам — нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся.

https://yangx.top/izlednika/318

По воспоминаниям младшего брата Ф.Достоевского, Андрея, латинский язык его старшим братьям, Федору и Михаилу, преподавал отец, Михаил Андреевич, поскольку в пансионе, который они посещали, учителя древних языков не было. Сам же М.А.Достоевский латинский язык знал очень хорошо: в Подольско-Шаргородской семинарии, которую он окончил пo классу риторики, обучали не только грамматике и переводу с латинского языка, но и разговорной латыни. Отец учил сыновей по грамматике Н.Н. Бантыш-Каменского, по которой ранее учился и сам. Но, похоже, не латынь, а отцовская методика преподавания стала для Федора и Михаила бОльшим испытанием. «Каждый вечер папенька начал заниматься с братьями латынью. Разница между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди: mensa, mensae, mensae и т. д. или спрягая: amo, amas, amat. Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив. Бывало, чуть какой-либо со стороны братьев промах, так сейчас разразится крик. …при малейшем промахе со стороны братьев, отец всегда рассердится, вспылит, обзовет их лентяями, тупицами: в крайних же, более редких случаях даже бросит занятия, не докончив урока, что считалось уже хуже всякого наказания». Подготовленный отцом, Достоевский поступает пансион Л.И.Чермака, где продолжает изучать латынь и приступает там же к древнегреческому языку.
У биографов Достоевского нет единодушия в вопросе, любил ли Достоевский древние языки или же относился к ним прохладно из-за сурового метода обучения. Сам Ф.Достоевский в 1839 г. писал отцу: «Скажу Вам еще, что мне жаль бросить латинского языка. Что за прелестный язык. Я теперь читаю Юлия Цезаря и после 2-х годичной разлуки с латинским языком понимаю решительно все». Спустя годы Достоевский будет настаивать на необходимости древних языков в гимназическом обучении (впрочем, не в ущерб русскому): «Математика и два древние языка, латинский и греческий, признаны наиболее развивающим средством, умственным и даже духовным» (Дневник писателя, 1876).

Думаю, в этом рассуждении недостаточно проговорено одно важное свойство. Указывая на то, чем любовь не является, мы не то что бы ищем, а где же любовь, что она есть, куда за ней идти, это неверный ход. Мы очищаем любовь от шелухи, которую на нее набрасывает суета сует: от зависти, гордыни, бесчинств, раздражения и т.д. То есть делаем то, что подразумевает бритва Оккама: срезаем лишнее с того, что уже и так в нас есть.

В таком случае апофатика не находит любовь, но проявляет её как самое существо человека, оставляя наедине с ней, т.е. наедине с подлинным самим собой, человеком любящим.

О риторических стратегиях, поделюсь воспоминанием. Православный философ Евгений Авдеенко, когда знакомился с людьми, часто сходу спрашивал, кто они по зодиаку и по восточному календарю. Услышав же ответ, принимал вид восхищенный и ошарашенный и экспромтом выдавал удивительный комплимент.

Мне (Лев/год Крысы), непутевому юному панку, когда-то достался такой: «Ооо! Да в вас самая сильная кошка соединена с самой сильной мышкой — смелость мысли плюс кропотливость и внимание к мелочам! Идеааальное сочетание для ученого!». Было приятно — наплевать, что незаслуженно, нерационально и догматически сомнительно.

Наблюдал я подобное много раз и через несколько лет плотного общения спросил Евгения Андреевича, чего он людей морочит, верит ли во все это сам. Он засмеялся: «А это мой способ наладить контакт, расслабить, затянуть в свои сети, сыграв на том, что все любят о себе узнать что-то новое и приятное».

Потом задумался и добавил: «Кроме того, не вижу ничего логически неприемлемого в идее, что Бог так устроил Вселенную, чтобы ход небесных тел как-то соотносился с человеческими характерами. Не влиял на судьбу, не обусловливал будущее, но указывал на некие личные особенности. Так ли это — не знаю. Но в диагнозах я ошибаюсь редко, это просто факт, эмпирика». И опять засмеялся.

Вот такая риторическая игра, одна из многих, от которой люди расцветали, становились умней, свободнее и в итоге укреплялись во Христе. В той игре пользы и человеколюбия было намного больше, чем в ревнительстве иных педантов.

Друзья, все четыре лекции курса «Системы античной этики: прошлое и будущее» можно посмотреть по ссылкам:

1. От «семи мудрецов» до Сократа: досистематическая этика.

2. Ключевые понятия античной этики. Демокрит. Платон. Аристотель.

3. Эпикурейство. Стоицизм.

4. Цицерон. Неоплатонизм и эпоха синкретизма.

Хочу поблагодарить коллег и друзей, принявших участие в анонсе курса: Андрея Иванова, Андрея Коробова-Латынцева, Павла Тугаринова. Особая благодарность Никите Сюндюкову.

В Маяковке аудитория столь благожелательна и многочисленна, а организация мероприятий столь блистательна, что я с радостью принял предложение продолжить выступления: скоро начнется новый курс – уже не историко-философский, а философский – «Онтология: от монизма к дискретности».

Первые лекции – 12 и 19 марта. Темы:

1. Бытие как проблема.
2. Онтологический статус и проблема единства истины.

В апреле курс будет продолжен. Анонсы и ссылки на регистрацию опубликую ближе к старту.

Да, в этом, пожалуй, одна из ключевых претензий к либерализму: он страшно устарел прежде всего эстетически, буквально стал немощным. Он не дарит чувства удивления: все это тысячу раз проговорено, каждое слово, каждый образ угадывается на раз-два.

Очередь за революционным консервативным искусством.

Вот пример — с выставки в «Эрарте». Лет хотя бы десять, а на деле двадцать назад такой постмодернистский коллаж еще мог вызвать нужную оценку: удивительно вкусно, искристо, остро. Сегодня он кажется милым и наивным артефактом минувшей эпохи, которая была и была, и Бог с ней, и хорошо, что была, всякое бывает.

На этой неделе пришли донаты от Александры, Григория, Полины и Марины. Спасибо!

На них порадовал себя свежеизданным томиком от «Теоэстетики». Внутри — обстоятельные главы о Максиме Исповеднике, Иоанне Дамаскине, Патриархе Фотии, Григории Паламе и много-много подглав о других византийских мыслителях. Говорят, что тираж страшно ограничен. Купить можно здесь.
_________________________
Вообще хотел сделать оговорку о книгах. Не думайте, что я какой-нибудь книгоглот: в последние годы читаю редко и урывками. Из того, что я здесь публикую, я в большинство случаев ничего тотчас не прочитываю. Конкретно за эту книгу возьмусь, вероятнее всего, совсем скоро, но вообще книга может лежать на моей полке несколько лет, ожидая своего часа. А может быть я обращусь к ней за конкретным фрагментом, который понадобится для какого-нибудь текста. Свою библиотеку строю по принципу ученого незнания: чем больше в ней непрочитанных книг, тем шире горизонт того, что я собираюсь узнать.

Периодически случается беседовать с одним уважаемым профессором, который исповедует гностическую линию в русской философии. В частности, притягивает к ней и Достоевского.

Один из самых часто используемых им аргументов — это слова самого Достоевского из его записных книжек: «Христос есть бог, насколько Земля могла бога явить». Профессор здесь ставит акцент именно на Земле; т.е. это не Земля недостаточна для полноты Христовой славы, но сама божественность Христа ограничена пределами и имманентными возможностями Земли. Отсюда выводится следующий тезис: каждый, кто топчет эту бренную землю, может, как и Христос, стать богом.

А вот вчера на лекции, посвященной феноменологии, услышал об известной риторической формуле, к которой частенько прибегали богословы в своих христологических прениях, и на которую, намеренно или ненамеренно, но соориентирована фраза Достоевского: «tantum — quantum», или, по-гречески, «tosoúton – oson», т.е. настолько, насколько. Чаще всего это используется именно в христологических формулировках: насколько Слово стало плотью, настолько плоть стала Словом.

Но здесь уже, как минимум, акценты вовсе не расставлены, скорее указана соразмерность Слова — плоти, Бога — человеку; Бог готов открываться человеку настолько, насколько человек готов Его принять, а поскольку Бог есть «самое большее», то и Его откровение по отношению к человеку следует считать источником неисчерпаемого блага.

Познание Бога беспредельно, поскольку Он сам всему по собственному изволению кладет предел. Красиво об этом у Августина, когда он ведет речь о посмертном существовании своего друга: «Он преклоняет… духовные уста свои к источнику Твоему, и в счастье, не знающем конца, пьет, сколько может, в меру жадности своей от мудрости Твоей».

То есть да, мы можем сказать, что Бог ограничен человеком и той землей, на которой человек пребывает, где вся тварь стенает и огорчается доныне. Но вот человек не ограничен Богом, но не в том смысле, что человек больше Бога, но что сам наш образ Бога, Его божественной мудрости — все это неисчерпаемо, и всякий раз, когда мы пытаемся примериться к Богу, мы обнаруживаем, что за этим стоит что-то еще, что-то большее, тот предел, больше которого нельзя помыслить. В конце концов, много званых — бесконечна милость Божия, Его открытость к нам, но мало призванных — тех, кто готов эту открытость принять.

Поэтому да, Христос есть Бог настолько, насколько Земля могла вместить. Но это нисколько не кладет тень на божественную сущность Христа; скорее, это указание на вечно-юный возраст земли, на духовное её отрочество, где-то грешное, как и всякое отрочество, но где-то, по милости Божией, и праведное; на бесконечность познания Божественной природы, заповеданной нам Христом.

«Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтыри».

В религиозной философии встреча случается тогда, когда встречающий готов принять идущего к нему. Соловьев жаждал свидания с Софией ещё до того, как оно произошло; вся его жизнь была как бы предуготовлением к этому свиданию, его душа уже знала о Софии, будучи ей глубоко причастна, но сам философ не умел найти должных слов для выражения этой причастнсоти. А потому встреча и должна была состояться.

В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев пишет, что всякое событие предполагает стремление и представление. Представление, в свою очередь, есть освобождение, предоставление места для того, что устремлено навстречу к тебе, предоготовление к восприятию и принятию того, что не есть ты. Но, пишет Соловьев, этот акт представления нисколько не умаляет самости того, кто предоставляет в себе место («в доме Отца Моего обителей много»). Напротив, приглашение к себе другого, встреча с ним обогащает и тебя, поскольку ты продлеваешь границы своей самости, включая в себя, или, вернее, сообщая себе иное.

Но и это не совсем верно, встречая, ты не столько продлеваешь себя, сколько углубляешь, именно сознаешь. Встреча и вовсе не могла бы состояться, если между тобой и другим не было бы родственной связи; вы бы существовали в разных измерениях, в разных онтологических плоскостях, вы бы прошли мимо друг друга, никогда не заметив, словно два чужака, два призрака. Потому — «любовь с первого взгляда», так как взгляд уже знал, кого он ищет.

Тем самым каждый акт представления — это ещё и осознание условности, зыбкости собственных границ. Ухватить я в совершенной обособленности от всего, что не есть я, невозможно; здесь будет либо распыление себя до атомарного уровня, либо сведение к производному набору восприятий, сменяющих друг друга, как кадры в киноплёнке. Мы либо придем к механическому детерминизму и циничному уничтожению какого бы то ни было понятия личности (я есть пересечение биологического и социального кодов, в сущности своей глубокой случайное), либо, что будет наилучшим — к мистицизму, где я — это мои предки и мои дети, други и недруги, учителя и ученики; каждый из них не конструирует меня, не создаёт из ничего, что, опять же, было бы актом глубоко произвольным, а, следовательно, и случайным, могло быть и иначе, но — через мое предоставление места для них и их ко мне стремление — каждый дарит мне меня, позволяет узнать о тех местах, что от меня как обособленной, неделимой самости было скрыты, а они — светом своего притяжения — их открыли.

Но и помимо этих встреч, этих влияний и предоставлений, этих взаимных откровений, всегда остаётся что-то еще. Как целое не есть сумма своих частей, так и «я» не есть лишь совокупность случившихся со мной событий — иначе события бы после определенного момента вовсе перестали происходить.

Но они — при неизбывной готовности ко встрече — случаются с нами всю жизнь. «Ум тесен, чтобы овладеть собой же», — пишет бл. Августин. Бог творит нас из ничего, но и то, что было создано, прикрывает завесой тайны, и тайну эту хранит, тем самым сохраняя и нас, сохраняя просторы нашего «Я». Мы же эту божескую тайну — по мере встречи с Ним — разгадываем, как некогда разгадал тайну себя, своей судьбы Симеон Богоприимец.

С праздником Сретения!

Данное выше рассуждение кому-то может показаться неуместным, кому-то — сложным и крючковатым, а кому-то, напротив — банальным и чересчур сентиментальным.

Чтобы предупредить все эти оговорки, я бы хотел свою мысль немножко заземлить и тем самым дополнить.

Случается, что я очень волнуюсь, когда читаю хорошие книги. Иногда так волнуюсь, что даже откладываю книгу и какое-то время к ней не возвращаюсь. Чаще всего это бывает с философскими и богословскими работами, но бывает и с художкой, конечно. С Достоевским так всегда.

В чем причина? Мне становится жутко, когда я понимаю, что в этой книге я потихоньку начинаю обнаруживать себя. «Оставь надежду всяк сюда входящий» — эту фразу следовало бы ставить в качестве эпиграфа в общем-то ко всякой хорошей литературе, потому что по её прочтении ты действительно лишаешься части надежды в отношении себя. Хорошая литература рассказывает тебе тебя, а значит, с каждой прочитанной главой у тебя остается чуть меньше пространства для маневра, когда ты вновь обратишься к сакраментальному вопросу: «кто есть я?»

Из философской литературы это чудо узнавания себя у меня впервые случилось, наверное, с Бердяевым, с его «Русской идеей». Читал и понимал: все, что Бердяев здесь описывает в качестве русского, я тотчас же обнаруживаю в себе. Вернее, давно обнаружил, но не проявил, поскольку не обладал необходимым набором слов, не было опоры вовне. Чтение Бердяева дало мне меня, благодаря Бердяеву я не только узнал себя как русского, это-то дано само по себе и без всяких чтений, но и отрефлексировал это знание.

Ну и с Достоевским: всякий раз, когда читаю, немножко боюсь, потому что понимаю, что каждая страница — это суд надо мной.

Примерно это я и имел в виду, когда писал, что встреча с Другим — это в т.ч. и встреча с собой. Вернее, такое событие, где грань между мной и Другим становится до жути зыбкой.

Вариация на тему консервативного феминизма от митрополита Екатеринбургского Евгения:

«Вместо того, чтобы покорно слушать мужчин, предлагающих по дешёвке и за ваш же счет убить ваших детей, чтоб не мешались, лучше заставьте этих мужчин, в том числе сидящих в больших кабинетах, создать вам достойные условия для материнства».

В завершение дня (за напоминание спасибо @slovoslovu)

И. Бродский. Сретенье

Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:
«Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он — твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
1972 г.

Вот здесь Дэвид Бентли Харт очень тонко выражает суть некоторых изводов гуманизма, в особенности тех, что примыкают к антинатализму, идеологии не-рождения:

«Любовь Ивана [Карамазова] к маленькой девочке стоит под угрозой превращения в своего рода демоническую жалость: желание, чтобы она вообще не существовала, убежденность в том, что лучше бы ей никогда не быть вызванной в эту ущербную свободу космического времени или призванной к рациональному единению с Богом, чем терпеть мучения, причиненные ей руками падших созданий. Здесь можно было бы даже заподозрить Ивана в готовности навсегда заморозить ее во мраке ее страданий — как вечный символ его восстания против Небес — вместо того, чтобы отпустить ее в мир вечного блаженства, который он считает несправедливым. Для христиан быть — высшее благо, высший дар безвозмездной любви Бога, а высочайшее благо — это соединение с Богом в свободном движении души. Впрочем, опять же, чтобы уверовать в бесконечную доброту бытия, нужно уметь ее видеть, а это не достигается простыми доказательствами».

Врата моря. Где был Бог во время цунами?

В шестой лекции своего курса по немецкой политической теологии Александр Фридрихович Филиппов проводит различение между представительством, характерным для публичных демократий, и репрезентацией, характерной для суверенного государства и его главы. Представительная демократия строит свои решения на элементарном подсчете голосов, в то время как решение суверена — это концентрированная воля народа, воля в квадрате.

Тут у меня всегда немножко скрипит голова. То, как суверену удаётся выразить общую волю лучше, чем какому-либо иному опосредующему механизму, для меня давняя загадка. В то же время это один из ключевых аргументов разного рода консервативных политических философий. Без него все остальное начинает сыпаться.

Но сейчас, как кажется, в понимании шмиттовской репрезентации мне немножко помогает бл. Августин. Когда суверен репрезентирует народ, то сам народ начинает видеть себя в решении суверена, как в зеркале; узнает о себе что-то такое, о чем до этого — в качестве относительно гетерогенной массы — мог лишь смутно гадать.

То есть если принять теологический характер репрезентации, где суверен уподобляется Богу, то мы можем сказать, что реализованное действие суверена — это узнавание народом самого себя, его саморефлексия, осуществляемая посредством суверена и без суверена невозможная. Здесь напрашивается аналогия с фразой Августина об уме, который не способен овладеть собой же; народ, завязанный исключительно на самого себя, или же на свой цифровой образ, который поставляется ему представительными демократиями, короче говоря, на целом как сумме частей, не способен к познанию себя. Целое есть больше, чем сумма -- и это "больше", по мысли Шмитта, репрезентируется сувереном.

Или вот Руссо: общая воля народа есть ничто иное, как сумма отдельных волений, от которой отбросили уничтожающие друг друга крайности. То есть здесь вроде как все наоборот: количественно общая воля не больше суммы частей, но меньше их. При этом иерархически, качественно она выше этой суммы. Как так получается?

Думается, что чтобы узнать эту общую волю, нужно обладать своеобразным политико-эйдетический мышлением: уметь увидеть в хаосе отдельных волений глубокую родственность. Для этого мы должны, прежде всего, опознать в хаосе возможность целостности, а затем — отстранить от этого образа целостности случайности, акциденции, которые как раз и являют взаимную уничтожимость, не позволяющую воле всех стать всеобщей волей. Тогда тот, кто созерцает хаос отдельных волений, сумеет обнаружить их сущность, собственно общую волю.

Но таковая сущность как раз и является тем «больше», которые реализуется в решении суверена, и есть целое, которое не может быть обнаружено в простом анализе суммы. Тогда «отрезание лишнего», вынесение его за скобки, собственно феноменологическая редукция — все это, приложенное к политической плоскости, будет хотя бы отчасти изоморфно суверенному решению.

🕺Оказывается, есть "тикток-аниме-поколение", оно же "поколение Марвел", которому, например про Пушкина надо рассказывать про его "супергеройские" способности и позиционировать его как "блоггера". А иначе не поймут.
Ну собственно это из той же области, что и аниме-евангелизация.

👶🏿Что с этим не так? А то: Меня еще в раннем детстве более всего раздражало, когда взрослые пытались со мной сюсюкаться. Вести себя как с маленьким. А ни ребенок, ни подросток не хотят быть маленькими, они хотят вырасти, быть взрослыми. Спросите у своих детей. И сюсюканье и нарочитая игра дядек в молодёжь вызывали и вызывают у самой молодёжи недоумение.

🦸‍♂️Пушкин-блоггер-человек-паук со суперспособностями или Евангелие на языке аниме (почему не на слэнге?) - это именно "вести себя как с маленькими", считать, что молодёжь глупа, ей надо всё в форме таких неолубков показывать. К серьёзному она не готова. "Писатель - это такой блоггер". Либо унылый ещё советский зубрёж про "классиков", либо неолубок для неграмотных. Только не попытка общаться как с нормальными людьми. А молодёжь тем временем читает "Лето в пионерском галстуке", там же всё по-взрослому.