Из школьного курса обществознания мы вынесли, что культура — это вторая природа. Но само по себе это ещё ничего не говорит о том, в каком именно отношении культура состоит к природе.

Как кажется, вариантов этого отношения может быть два. Либо культура продолжает природу, либо ей оппонирует. В принципе, два этих варианта могут между собой сочетаться: борьба человека с природой как утверждение самой природы, преодоление ею — через человека — собственной косности. Однако для удобства рассмотрения этот ход мы опустим.

К варианту о культуре как продолжении природы можно отнести: натурализм, эволюционизм, прогрессизм, теургию, софиологию, марксизм.

К варианту об оппонировании и отрицании: традиционализм, руссоизм, экзистенциализм, анархизм, гностицизм, экологическую философию.

Сочетания, согласитесь, неожиданные — тем интереснее постановка проблемы.

Обратимся теперь к Брейгелю. У него можно найти основания для обоих вариантов понимания культуры, но я все же склоняюсь ко второму: у Брейгеля культура есть враг и уничтожитель природы.

Прежде всего заметим, что Брейгель зачастую отождествляет взгляд Бога и взгляд природы на самое себя. Когда мы смотрим на его полотна, то мы как будто бы обретаем зрение самого Бога. Угол обзора приподнят над землей, а перспектива картины раскрывается вдоль траектории нашего взгляда, разворачивая перед зрителем целостную панораму мира во всем его многообразии, от маленького человека-зрителя до безбрежного океана и заснеженных гор. В искусствоведении этот приём называется «вселенским пейзажем»: мир дан весь, сразу, он как на ладони. Конечно, в «действительном» мире такой пейзаж найти едва ли возможно. Это позволяет нам называть картины Брейгеля «фантастичными».

Если же мы обратим внимание на содержание самого брейгелевского пейзажа, то обнаружим, что вся его архитектура подчинена логике, или, скажем сильнее, мудрости природы; в нарративе Брейгеля именно природа выступает последней судией. Это достаточно классический пантеизм, но усиленный христианским измерением: Христос, как и всякий человек у Брейгеля, вписан в природное пространство, но сама эта «вписанность» указывает на Его чрезвычайную исключительность, которая нисколько не умаляется кенозисом, напротив — подчёркивается им.

Вавилонская башня высечена в скале. Это — след человеческого стремления преодолеть природу средствами культуры, создать свой, более совершенный «природно-культурный» артефакт. Скала как таковая не предназначена для жилища, так подчиним же ее себе и оспорим Божественную волю, поставившую гору на место, где должна быть башня и обиталище человека.

В то же время, обращая внимание на основание башни, мы видим, что природа постепенно берет своё. Человеческие амбиции оказались слишком велики, башня строится слишком долго, и пока рабочие продолжают трудиться над ее верхними этажами, нижние этажи уже заражены тлением, распадом. Время — враг человека и союзник природы; человеческим амбициям отмерен краткий срок, природе же дана вечность, и если человек хочет стать сопричастным этой вечности, то прежде всего он должен заглушить собственные амбиции и вслушаться в ритмы природы.

Сама башня стоит в городе, окружённом стеной. Стена отделяет городское пространство от природного ландшафта. При это город как бы стягивается к Башне — ей нужно все больше ресурсов, и вот она пожирает не только природу, но и отделённый от нее город. На второй версии Башни у ее подножия вовсе нет никакого города, одни хаотически раскиданные халупы.

Вавилон вбирает окружающее пространство, переваривает его и трансформирует в материал для продления себя.

Немного великолепного отца Павла Флоренского. По случаю Праздника:
«Пред самым важным действием великого водосвятия священник молится: «Да и стихиами, и человеки, и ангелы, видимыми и невидимыми, славится Твое пресвятое Имя со Отцем и Святым Духом»… Тут, как и во множестве других молитв, разумеется не иное что, как буквально взятое прославление Имени Божьего стихиями; иначе говоря, за стихиями признается и утверждается сознательность и одушевленность; за стихиями признается и утверждается участие в жизни всей Церкви, или, говоря еще иначе, этим указуются границы Церкви совсем не там, где склонно их видеть школьное богословие. Отрицать это имеет вкус лишь тот, у кого на сердце лежит тайное культоборство, не решающееся проявить себя до конца,—тайное непризнание, что духовное может быть в природном, что природное—не вне духовного, но в нем же, его подчиненный момент, его орудие, среда его явлений и потому—само явление духовного. Но тогда эту кантовскую позицию, эту враждебность идее воплощения нужно уж выдерживать последовательно и последовательно отринуть всякую возможность религиозно-конкретную. Иначе говоря, тогда нужно отринуть всю религию, обратив ее в субъективное волнение по поводу земного и около земного, как такового, т. е. сделать из религии чисто субъективный, а потому лживый и вредный, как не соответствующий действительности, привкус жизни, сознаваемый именно как мой субъективный привкус. Это-то и есть настоящее следствие и предел, к которому стремится интеллигентское мировоззрение».
И паки всех с праздником Богоявления Господня!

За неделю пришло три доната -- от Александры, Полины и Владислава. Спасибо! Мне очень приятно. В особенности когда подмечаете мою связь с русской философией. Это дорогого стоит.

...Тем более, что эта постановка проблема относительно поздняя. Как, собственно, и само знание о культуре - сильно младше культуры как таковой. При этом ряд современных авторов ставит под сомнение тезис об отсутствии культуры у животных (Карл Сафина, например).

Что, конечно, немедленно и жестко возвращает нас к сходным проблемам возникновения культуры и научного определения последней.

https://yangx.top/hungryphil/2001

Друзья. Те, кто меня читают, знают, какие проблемы связаны у нас с морально-психологическим и идеологическим обеспечением наших бойцов.

К сожалению, до сих пор ещё не всем понятно, что это за война, с кем она ведется на самом деле и за что. Я глубоко убежден, что это философский конфликт, т.е. конфликт идей, и что без идеи Победы не может быть Победы. Со своей стороны я делаю то, что могу - несу службу России как военный и как философ. И пока я еще не ушел с идейного фронта на другой, завершаю некоторые проекты, которые считаю важными.

Один из них - карманная хрестоматия по русской философии войны для военнослужащих. В ней собраны цитаты русских философов о войне: от Достоевского и Данилевского до Ильина и Бердяева, от А.Е. Снесарева и Е.Э. Месснера до В.В. Варавы и А.Г. Дугина. 

Хрестоматия уже собрана и готова к печати, где напечатать есть (большим издательствам предлагать этот проект смысла нет, поэтому напечатаем сами в простой типографии). Тираж планируется большой, чтобы передать книжки в как можно бОльшее количество подразделений. Распространить хрестоматию помогут мои друзья и соратники, сослуживцы, волонтеры, военкоры. Поэтому я сейчас сделаю то, чего никогда на этом канале не делал - объявляю сбор средств на печать карманной хрестоматии по русской философии войны для наших военнослужащих.
Карта: 4276 1300 1948 1989 (Сбербанк)

Ехали на плацкарте в Ростов — сегодня открываем здесь наш Народный университет. Ехали и битый час говорили об апокатастасисе.

Надо сказать, что я — радикальный противник апокатастасиса. Мой аргумент очевиден — это учение вступает в противоречие со свободой воли. Человек оказывается принужден ко спасению даже вопреки собственному стремлению к греху. Ад -- следствие желания ада, скрыто выраженного в тяге к пороку. И если Бог вытаскивает человека из ада против его собственного желания, то тем самым Он нарушает его свободу.

Однако большая часть моих собеседников — Николай, Ольга, Павел, Валентин — оказались, напротив, пламенными сторонниками апокатастасиса. Мы сцепились по вопросу о присутствии Бога в аду. Есть ли Он и там, рядом с грешниками, которые уже были осуждены? Я уверен, что нет, Бог оставляет осужденных, поскольку для Него важно соблюсти их желание быть проклятыми.

В какой-то момент Павел схватил мой экземпляр «Исповеди» Бл. Августина и указал на фрагмент в самом начале, где Августин, в свою очередь, ссылается на слова из Псалтиря: «Ты не был во мне. Я ведь еще не в преисподней, хотя Ты и там. И "если я сойду в ад, Ты там"». Каков смысл присутствия Бога в аду? Очевидно, что если Он и придет туда, то только ради спасения. Но не касается ли этот фрагмент исключительно известного сошествия Христа в ад? И является ли это сошествие однократным, или Господь готов вечно сходить в ад, покуда не вытянет оттуда самого отчаянного, самого последнего грешника? Не знаю.

Думаю, однако, что если обреченному и выпадет счастье встретить Господа в аду, то он Его попросту не увидит. Обреченный давно потерял способность видеть и не имеет никакого шанса эту способность восстановить. Вместе со смертью он теряет и возможность выбора, изменения. В обратном случае граница, которая пролагается смертью, не имела бы смысла, и после смерти человеческая жизнь продолжала бы свое дление ровно в том же качестве, в каком она была до: с такими свойствами, как способность выбора, раскаяния и т.д.

На мой же взгляд ключевой смысл смерти — в лишении человека свободы в том качестве, в каком она была явлена нам в земной жизни. Конечно, свобода, обретенная человеком после смерти, есть свобода более высшая, нежели прошлая, земная свобода; это свобода совершенного тождества с самим собой, свобода от терзаний и внутренней расколотости, свобода для себя (в случае ада) и для Бога (в случае рая). Таковая свобода не подразумевает обратного хода, поскольку она есть закономерный итог земного пути, сумма (не механическая, раскаяние перед концом может перевесить и десятки тысяч совершенных грехов) тех выборов, что человек совершал в своей жизни. Свобода после смерти — свобода абсолютная, абсолют же не терпит изменений.

Тем не менее, сторонники апокатастасиса были так тверды в своей позиции, что я чуть было не встал на их сторону. Но потом вдруг вспомнил один яркий сон, случившийся со мной пару дней назад. Он будто бы предварял наш диалог, подготавливал меня к нему. Это был сон об умершем близком человеке. Какими-то чудесами современной медицины он был воскрешен, потому что ему хотелось пожить еще чуть-чуть, «годков хоть десять». В его макушку был вживлен небольшой аппарат, который подавал ток в тело — тем самым жизнь продолжалась. Но, как оговаривался его товарищ-доктор, был тут и один «подводный камень»: «воскресший» не сможет получать нового опыта, новых эмоций, новых воспоминаний. Все его действия будут обусловлены исключительно опытом его прошедшей жизни, он будет своего рода собакой Павлова, которая принуждена вновь и вновь воспроизводить отточенный рефлекс, вернее, комплекс рефлексов.

Он никогда не постигнет ничего нового ни в отношении себя, ни в отношении внешнего мира, но он будет жить, если такое существование можно назвать жизнью. Это похоже на ту злую бабу из притчи о луковке, которая, несмотря на предложенную ей в аду возможность спасения, «луковку», по которой ангел готов был протащить её в рай, все равно осталась той же злой бабой, которой была при жизни.

Вот такие разговоры были у нас на плацкарте в Ростов.

Люблю споры об апокатастасисе. Один из моих дипломников в Российском православном университете св. Иоанна Богослова писал работу по сотериологии Бердяева и Шестова, и пока мы работали над дипломом, я понял, что на самом деле спор об апокатастасисе один из главнейших споров в русской религиозной философии, так что ничего удивительного, что мои друзья-философы всю дорогу Питер-Ростов провели в спорах о всеобщем спасении. Это еще что, однажды такой спор у меня продолжался в поезде Иркутск - Москва половину дороги))

Что касается меня, я думаю так.

Бог есть везде, и в аду тоже, но присутствие Бога вовсе не означает автоматического спасения. Бог есть в аду, но ад тоже есть, вернее, Бог и есть ад: для грешников предстояние пред Богом невыносимо, это их ад. Но то же самое предстояние для праведника будет раем.

Апостол ведь говорит, что в конце Бог будет всё во всем? (1 Кор. 15:28). Как это совместить с адом? Это серьезнейшая проблема - не только богословия, но и этики. Бердяев об этом прямо писал: этика не может игнорировать проблему ада.

Решение этой проблемы предлагает Мейстер Экхарт, и мне оно нравится, правда, приходится немного пойти дальше по его рассуждению.

В Проповеди "О сокровенной глубине" философ спрашивает: что горит в аду? И отвечает: в аду горят не грехи, в аду горит ничто. Цитирую: "Сравнение: возьми горящий уголь и положи его на мою руку. Если бы я сказал: уголь жжет мою руку, то я был бы несправедлив к нему. Если я должен определить, что собственно меня жжет, то это делает "ничто". Ибо в угле есть нечто, чего нет в моей руке. Если бы рука обладала всем тем, чем обладает и что дает уголь, она была бы вполне огненной природы. И бросили бы тогда на мою руку весь огонь, который когда-либо горел, он не причинил бы мне боли. Поэтому я утверждаю, что Бог и все те, что пребывают в блаженном созерцании Его, имеют нечто, чего не имеют отлученные от Бога. И единственно это "ничто" мучает пребывающие в аду души больше, чем своеволие или какой-либо огонь. Я говорю правду: поскольку ты захвачен этим "ничто", постольку ты несовершенен. Поэтому, если вы хотите быть совершенны, вы должны освободиться от всякого "ничто".

Продолжим Экхарта и договорим то, что само просится договориться из слов средневекового философа-мистика. Человек, оказавшийся "в аду", в действительности оказался пред Богом. Его страдания – от того, что он предстал пред Творцом. Но мучает его не Творец, мучает его то ничто, на место которого должна была быть Божественная Благодать, Свобода. Подобно тому, как при соприкосновении ладони с угольком человека мучает ничто, т.е. отсутствие в нем того, что присутствует в угольке, точно так же и при встрече с Божеством человека мучает ничто, т.е. отсутствие в нем того, что присутствует в Божестве, а именно отсутствие Благодати-Свободы.

Поэтому "Ад" – это Бог.

https://yangx.top/hungryphil/2008

Метанойя предполагает изменение, т.е. да, перемену ума. Изменение предполагает дискретность, деление на "до" и "после". Но в вечности, каковой является и ад, и рай, нет никакого "до" и "после", в вечности все сжато в одно, в тот самый парменидовский целокупный шар. Поэтому там просто немыслимо ни изменение, ни метанойя.

И да, пример с мартышкой, которым я в плацкарте долбил Павла. Вот у нас есть мартышка, а у мартышки есть печатная машинка и бесконечность в кармане. Естественно, за бесконечность времени она рано или поздно напишет "Войну и мир", как и любое другое произведение мировой литературы. Просто потому, что введение в условие задачи бесконечности предполагает возможность всего, что угодно. Произойдет буквально все. В том числе, кстати, с этой мартышкой может произойти и метанойя.

Но будет ли "Война и мир" за авторством бесконечной мартышки осмысленным произведением? Или просто случайным набором символов, как и все остальное, что мартышка успеет накидать за бесконечность? Ответ, кажется, очевиден. Условие осмысленности любого действия -- его конечность, т.е. возможность извлечь из него какой-нибудь конкретный смысл, который не будет уничтожен шквалом бесконечности иных случившихся смыслов.

Вот так и с метайноей, которая происходит в аду. Конечно, она произойдет. Как и все остальное -- в бесконечности случится всё, любое мыслимое и немыслимое событие. Но будет ли эта метанойя осмыслена? Перед лицом бесконечности любой конечный акт будет стремиться к нулю.

Впрочем, здесь можно возразить, во-первых, что бесконечность не есть вечность. Но, собственно, я думаю, что апокатастасис -- это как раз мышление о вечности как бесконечности, т.е. как о чем-то делимом, но делимом бесконечно, что не соответствует достоинству вечности. А, во-вторых, что мы в принципе пытаемся схватить вечность конечным человеческим умом, то есть абсолютное познать относительным.

https://yangx.top/tugteg/233

Дилетантское суждение) 👇

Да, вечность не есть бесконечноть времени, но есть его (времени) отсутствие ("времени больше не будет"). И - да - коль скоро невозможно абсолютное познать относительным, то мы и не можем знать, что и как там [будет] ("не видел того глаз и не слышало ухо"). Отсюда, все наши споры о принципиальной (не)возможности апокатастасиса не есть ли "человеческое, слишком человеческое"? Все как-то иначе...

https://yangx.top/hungryphil/2012

Среди философов публично за Россию высказались в основном те, кто, прошу прощения за цинизм и косноязычие, Россией занимается профессионально, то есть либо исследователи русской философии, либо ее наследники. Конечно, их (наша) поддержка ценна, но все же не позволяет говорить о полной объективности — слишком силён здесь живой интерес, вполне естественный.

Тем дороже поддержка со стороны философов, которые занимаются классической европейской мыслью. Я знаю, что Андрей Николаевич Муравьев, корифей петербургской школы исследователей немецкой мысли, с самого начала был за Россию. Теперь, собственно, он заявил об этом публично.

Его рассуждение резко контрастирует с тем, что обычно пишут философы (и ваш покорный слуга в том числе) об СВО, это несколько иной стиль: тут меньше эмоций, больше холодной немецкой рассудительности, собственно попытки классического взгляда с позиции вечности. Почитайте обязательно.

Народный университет случился и собрал прекрасное!
Организаторы, лекторы, операторы, поэты, кинорежиссёры!

Долго размышлял на эту тему. Мучался. Один священник посоветовал представить себя на месте уехавших друзей. Не просто «что бы я сделал в такой ситуации», а именно вообразить себя ими, словно я прошёл их жизненный путь, с их личными ошибками, страхами, мечтами, кругом общения, и в итоге со всеми этими вводными оказался в той точке выбора, в которой оказались они. «Быть может, — сказал священник, — ты бы поступил еще хуже».

Некоторые мои друзья поддерживают Россию, даже будучи за ее пределами: отстаивают позицию страны в спорах с другими уехавшими, жертвуют на снаряжение для нашей армии. Действительно важно, чтобы они не чувствовали себя лишними, забытыми. Важно создавать условия для их возвращения.

В конце концов культура потребления, которую все так пинают, не нами, миллениалами-хипстерами, была сформирована. Это демографический и идеологический провал наших отцов, уж извините. Иные из которых, кстати, почти силком гнали своих детей из страны. Но нам, миллениалам-хипстерам, в том числе и части уехавших, культуру потребления предстоит преодолеть.

В РПЦ предложили не проводить женщинам аборты без медпоказаний, если нет согласия супруга.

«Необходимо, чтобы государство продекларировало, что оно относится к абортам как к негативному, асоциальному, антигуманному явлению, которое наносит ущерб репродуктивному потенциалу и здоровью нашего народа», - добавил отец Федор Лукьянов, председатель Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства.

Я же хотел бы напомнить о недавнем своём посте с критикой антинатализма — учения, которое служит своего рода философской идеологией практики абортов.

Если вкратце, то антинатализм утверждает, что в некоторых случаях небытие предпочтительней бытия. Например, если ребёнок зачат в неблагополучной семье, то родителям стоит десять раз подумать, прежде чем они примут решение о его рождении.

На мой взгляд, здесь сама постановка вопроса — думать о жизни лишь будущей, да ещё и не нашей — склоняет нас к определённому решению. Во-первых, кто ищет причин отказа от жизни, тот их всегда найдёт. Во-вторых, жизнь всегда больше мысли о ней. А вот если мы начинаем размышлять о том, стоит ли та или иная жизнь того, чтобы ее прожить, мы неизбежно утыкаемся не в саму жизнь, но в ее призрак, тот образ, который предстаёт в нашей отвлеченной мысли: «этот ребёнок будет несчастлив, ведь у нас совсем нет денег, значит, ему лучше вовсе не рождаться».

Но это измерение жизни ребёнка нашей, то есть чужой по отношению к нему мыслью. Подобное суждение не имеет никакого отношения к возможному жизненному самоощущению самого этого ребёнка.

Жизнь богаче подобных домыслов. Любая жизнь стоит того, чтобы быть прожитой, ведь сама эта оценка — «стоит быть прожитой» — возможна лишь при том условии, что жизнь уже состоялась.

Впрочем, здесь я сделаю одну оговорку. Как-то мы беседовали со старшим товарищем о тождестве бытия и блага, о просветленности материи. Вернее, я это утверждал, а он парировал: «А дети-инвалиды, которые не могут совершить ни одного движения, которые всю жизнь проводят в собственных экскрементах? Тут тоже бытие тождественно благу, и тут материя светла?»

Разумеется, в таких случаях давать какое-то общее суждение навроде: «да, и такая жизнь стоит того, чтобы быть прожитой» — значит выказать поразительное бесчувствие. Я бы никогда не решился осудить людей, которые сделали аборт, зная, что их ребёнок будет рождён с тяжёлой, непоправимой болезнью.

Конечно, если бы такой ребёнок родился, это был бы их крест, и, пожалуй, коль скоро Господь решил возложить такой крест на плечи людей, в этом должен быть определённый смысл. Но о самом этом смысле может судить лишь Господь. И люди, кому выпало это испытание. Отнюдь не философ, прекраснодушно рассуждающий о тождестве бытия и блага.

В честь собственного 29-летия — позволю себе немножко деградации.

По прочтении «Политической теологии» и «Римского католицизма и политической формы» Шмитта чувствую острую необходимость заступиться за Достоевского.

Шмитт изображает Достоевского как атеиста и анархиста. Тут нет ничего скандального, собственно, и сам Достоевский неоднократно писал, что в усилии своего отрицания он дошел до того предела, который и не снился иным поборникам нигилизма. Если быть более конкретным, то претензии Шмитта к Достоевскому проходят по вопросу власти: для Достоевского «всякая власть была чем-то злым и бесчеловечным»; «темное, широко распространенное настроение воспринимает институциональную холодность католицизма как злую, а безОбразную широту Достоевского — как истинное христианство».

Здесь, как мне кажется, вся загвоздка в том, что Шмитт и Достоевский расходятся в своем понимании чуда. Для Шмитта, насколько я понял его сочинения, чудо — своего рода худшее из зол, необходимое допущение, которое обеспечивает в дальнейшем единство и стабильность правопорядка. Чрезвычайное положение, которое у Шмитта служит секулярным синонимом «чуда», необходимо не ради самого себя, но для того, чтобы вернуть общество к утерянной ранее норме, которую невозможно более поддерживать в условиях правопорядка нынешнего. Короче говоря, чудо — не константа, но ограниченный временными рамками, т.е. переходный этап от нормы к норме, не самый приятный, потому что в его пределах может произойти все, что угодно, но все же необходимый.

У Достоевского же чудо не преходяще, но перманентно. Вообще весь бытийственный порядок сохраняет самого себя благодаря постоянно творящемуся чуду. При этом чудо — вещь очень трудно уловимая; как только мы пытаемся характеризовать нечто как чудо, т.е., собственно, положить ему границы, придать ту самую «форму», чудо тотчас же исчезает. Вспомним хрестоматийный пример с мертвым телом Зосимы. Все ожидали, что от него не будет исходить запаха тления — поскольку по некоему духовному «закону» с телом святого необходимо произойдёт «чудо», ведь оно не может быть подчинено физическим законам распада. Но ведь это противоречит самому понятию чуда, которое именно что нарушает закон, или, вернее, снимает его.

Ожидал «законного чуда» и Алеша — и был страшно разочарован, когда оно не произошло, тело старца провоняло. Алеша было вовсе теряет веру, но затем он опознает, что это его ожидание чуда было не более, чем соблазн, который был направлен на стирание понимания подлинного чуда в его сознании. А что это за подлинное чудо? Достоевский дает ответ на этот вопрос в «Дневнике писателя»:

«Не одни лишь чудеса чудесны. Всего чудеснее бывает весьма часто то, что происходит в действительности. Мы видим действительность всегда почти так, как хотим ее видеть, как сами, предвзято, желаем растолковать ее себе. Если же подчас вдруг разберем и в видимом увидим не то, что хотели видеть, а то, что есть в самом деле, то прямо принимаем то, что увидели, за чудо».

А вот схожее по духу свидетельство Лосева: «Не нарушение законов природы есть чудо, а, наоборот, установление и оправдание, их осмысление. С точки зрения ми- фического сознания чудо-то и есть установление и проявление подлинных, воистину нерушимых законов природы».

Повторюсь, думаю, именно расхождение в понимании чуда — необходимо допускаемое, но временное у Шмитта и свободно принимаемое и вечное у Достоевского — обуславливает расхождение этих двух авторов. Совершенная форма для Шмитта — римский католицизм, которая допускает в себе ровно столько чуда, сколько ему необходимо для дления своего порядка «complexio oppositorum»; совершенная форма для Достоевского — собственно да, бесформенность, безвластие, поскольку чудо не терпит никакой власти. Чудо, принятое по разного рода необходимостям — обрядовым ли, логическим или любым другим — не чудо, но закон; чудо, принятое свободно, исходя из глубинных устремлений веры — последний предел реальности.

Николай — непосредственный участник нашего разговора об апокатастасисе, человек, который стоя в межвагонье хватался за голову и кричал, что я слишком рационален, чтобы принять идею всеобщего спасения. Я же считаю, что рациональность — это дар Бога.

Вот аргумент Николая «за»:

https://yangx.top/solsever/1092

Никита Сюндюков (@hungryphil) написал любопытный пост про Шмитта и Достоевского, который я с удовольствием и размещаю здесь. Единственный момент, который мне хотелось бы прокомментировать со своей колокольни – это место «чуда» в мышлении Шмитта. Обещаю быть предельно кратким.

Никита пишет, что для Шмитта чудо – это «своего рода худшее из зол, необходимое допущение, которое обеспечивает в дальнейшем единство и стабильность правопорядка». Это рассуждение распадается на два отдельных тезиса: (1) для Шмитта чудо является «злом»; (2) единственным его оправданием служит переход к правопорядку.

Что касается первого, то мне кажется, что принципиально здесь не то, что Шмитт оценивает чудо как «зло», я не думаю, что он смотрел на него, тем более на теологическое чудо, таким образом. Шмитт был не самым «добрым» католиком, но так далеко он, кажется, не заходил. В конце концов проблема изгнания и отрицания чуда – это то, за что он критикует либеральное государство. Просто чудо для него – это вопрос компетенции. Чудо – это удел Бога и его посланников. Когда «чудо» совершается кем-то иным, тем, кто не имеет полномочия, то тут уместно заподозрить Дьявола.

Второй момент – это оправдание чуда. Оно не просто момент перехода «от нормы к норме», ведь в конце концов в версии «Политической теологии» порядок покоится на этом акте чуда (решении), в этом смысле оно не менее юридично, чем норма, хотя и не относится к той области правопорядка, которую мы могли бы назвать «стабильной».
В этом смысле Шмитт просто говорит нам, что «чудеса случаются» и критикует позитивистов за игнорирование чудес.

При этом само понимание чуда у Шмитта, действительно, больше напоминает описание греха в «Белых людях» Мейчена. По крайней мере от интуиции сходства я не могу избавиться вот уже лет 11.
«…грех в истинном значении этого слова встречается очень редко; вполне возможно, что действительных грешников еще меньше, чем святых. […] Что бы вы почувствовали, если бы ваша кошка и собака вдруг заговорила с вами человеческим языком? Вас бы охватил ужас. Я в этом уверен. А если бы розы у вас в саду вдруг начали кровоточить, вы бы просто сошли с ума. Или представьте, что камни на обочине дороги при вашем приближении стали пухнуть и расти, а на обычной гальке, которую еще накануне вечером вы видели собственными глазами, поутру распустились каменные цветы? Думаю, эти примеры могут дать вам хотя бы некоторое представление о том, что такое грех на самом деле».

За неделю пришло три доната — от Станислава, Ольги и Владимира. Спасибо!

Хотел купить на них «Теорию партизана» Шмитта, но она в последний момент закончилась. Взамен приобрёл книжку на фото. Ее автор — чешский католик, один из крупнейших тамошних специалистов по православию.

Саму книжку следует использовать скорее как справочное пособие: кардинал показывает себя добротным систематиком, в относительно небольшом объёме он умещает множество ключевых тем русской мысли, разбивая их на подтемы в одну-две страницы. Приводит полярные позиции, снабжает ворохом цитат. Очень удобно, если нужно подготовиться к лекции или семинару.

«Он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого... Поняв это, он станет любить все прекрасные тела… После этого он… невольно постигнет красоту нравов и обычаев и, увидев, что все это прекрасное родственно между собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным», — Платон о силе Эрота.

«Надо быть высоко очищенным, нравственно и правильно развитым, чтобы взирать на эту божественную красоту не смущаясь», — Достоевский о Венере Медицейской.

«Идём, я тебе одного Рембрандта покажу, вот это художник. Там у него голая баба нарисована до такой степени железно, что даже не стоит… Факт из религии подобран…», — Довлатов (ну, его герой) о Данае.

Времена идут, а все песни по-прежнему только о любви.