С подачи уважаемого Даниила Семикопова я бы хотел развить разговор о памяти, переведя его из политической плоскости в персоналистическую.

Даниил пишет: «Забвение — это не то, что забыли, а то, что хотят, но не могут забыть».

Есть у Достоевского одна малоизвестная повесть, называется «Вечный муж». Она начинается как раз с ситуации забвения-припоминания: герою Вельчанинову внезапно приходит на ум один неприятный образ, мерзкий грешок, который он совершил в погоне за светским успехом. Этот образ — обиженный им плачущий старик — никак не хочет выходить из головы. И странно: много лет прошло спустя этой обиды, Вельчанинов ни разу не вспоминал о старике, жил по инерции, а тут вспомнил, причем совершенно ни с чего, вдруг, без какого бы то ни было внешнего побудителя. Вспомнил во всех деталях, в самых тревожных деталях, и теперь не может никак отвертеться от проклятого плачущего старика. Вельчанинов заболевает меланхолией, идёт к доктору. Тот советует ему выпить слабительного: мол, чувствительным натурам часто помогает.

Что произошло? Да просто в память героя вмешался Бог. Нет, «вмешался» неправильное слово, грубое. Бог призвал Вельчанинова. Думаю, в понятии «зова» кроется правда слабой теологии: по большей части Бог именно зовет, причём зовет тихо, не настойчиво. Имеющий уши да услышит. Конечно бывает, что Бог и настаивает, и даже принуждает: Ветхий Завет полон таких историй. Но это случаи исключительные, случаи масштабных исторических трагедий. В повседневной жизни мы слышим лишь слабый, едва различимый призыв.

Припоминание — именно такой призыв. Здесь я вступаю в мою любимую область догматических туманностей. Бог единожды сотворил мир из ничто — дальше Ему это ничто не понадобилось. И поэтому в онтологическом смысле внезапное воспоминание Вельчанинова не берётся из ниоткуда — скорее, Господь достаёт его из шкатулки нашей памяти, из того ее дальнего угла, куда оно было спрятано забытьем и где обернулось тайной. Хайдеггер: это «такой вид сокрытия, при котором сокрытое ни в коей мере не устраняется и не уничтожается, но сохраняется и остается спасенным в том, что оно есть. Такое скрывание не дает нам утратить вещь, как это происходит при заставлении и выставлении (как ис-кажении), при ускользании и устранении. Такое сокрытие хранит».

Конечно, без зова Бога Вельчанинов не сумел бы припомнить свой грех, и все же это его грех, его личность, о которой здесь идёт тяжба. Он жил по инерции, согласно чисто механической, овнешненной сцепке причинно-следственных связей, своей личной — и равно отчужденной — «каузальной замкнутости», где нет места для покаяния — взамен него предлагается слабительное. Но возможность покаяния жила в нем, ожидая своего часа. Внешним образом тождество его личности было нарушено: воспоминание взялось вдруг, из ниоткуда, вчерашний сладострастник ни с того ни с сего надумал каяться. Как? С чего?, — кричат пуритане, не умеющие понять тайну покаяния, вечно рыскающие в грехах прошлого. Да разуйте же свои глаза: это Христос достал своими перстами грех из шкатулки его памяти, и дело Вельчанинова — откликнуться на обращенный к нему зов.

Вельчанинов, впрочем, делает выбор в пользу слабительного.

А теперь переведём разговор обратно, от персонализма к политике. В последних своих публичных выступлениях Дарья Дугина очень любила использовать слово «пробуждение» (например, в этой лекции). Сегодня многие русские пробуждаются — вспоминают, что они русские. До этого мы жили по инерции, пребывали в сладостном ощущении всечеловечества, где все хорошие люди желают друг другу только хорошего, где моя свобода заканчивается кончиком носа моего соседа, где идентичность признаётся пережитком тоталитаризма и т.д. Ничего нового: русская культура вообще склонна к забытью: сопящий на печи Илья Муромец, Китеж-град, ушедший в воды безвременья, Илья Ильич Обломов со своей наркотической Обломовкой… В политическом смысле это свойство русских выразил Аксаков, заявив об аполитичности русских, об их желании делегировать политику — грязное, грешное дело — Царю. Сегодня мы пробуждаемся от этого морока. По крайней мере, большинство из нас. Бог призывает нас к России.

Те же, кто все еще цепляются за прошлую жизнь, за блаженство забытья — ну что ж. Советую им принять слабительное. Говорят, помогает.

И вам спасибо! И суд, и призыв — интересная формула. Так же когда-то трактовали Отечественную войну проповедники: Наполеоном движет Провидение, война пришла в Россию за ее грехи, и дело воинов — эти грехи искупить.

Сюда же, как мне кажется, «монтируется» формула Дугина, согласно которой катехон как удаляет Апокалипсис, так его и приближает. Но об этом как-нибудь потом.

Спасибо, Никита, за интересный диалог! Я бы сказал так. Любой кризис – это и суд, и призыв. Пробуждение и консолидация могут стать залогом нашего возрождения. Дай Бог! Проблема же русской культуры заключается ещё и в том, что она не знает, что помнить, а что забывать. Причина этого в высокой степени идейной разделенности нашего общества. То, что представляется социальным благом для одних, есть зло для других. Поэтому легче просто забыть и не вспоминать.

https://yangx.top/hungryphil/1353

Для меня самые важные, щемящие и одновременно жуткие слова в поминальной речи Александра Гельевича — вовсе не о победе и не о России, при всей важности оных. Больно сделало вот это:

«Мы не хвалили ее, ей не хватало этого… Мы всегда говорили: будь лучшее, смелее, совершеннее. Может быть, мы перестарались».

Сколько здесь… отчаяния. В этом моменте более всего ощущается потеря, невозможность встречи. Жили и жили, впереди была великая Россия будущего, казалось бы, чего размениваться на слова, похвалу, это все потом, после победы… Теперь части будущего не стало. А может, и всего будущего.

Обычно науськивают детей: позвони родителям, скажи, что любишь. Конечно, это важно. Но не менее важно слышать своих детей. Не воспитывать — слышать. И видеть. Не знаю, читает ли меня кто-то старше сорока лет, но если да, то позвоните своим детям. Дай Бог, чтобы именно они хранили память о вас.

К посту выше — волшебное стихотворение Евгения Рейна «Мост лейтенанта Шмидта»:

Закат над широкой рекою
И город на том берегу
Исполнены жизнью такою,
Что я объяснить не могу.
Пешком возвращаясь с прогулки,
Гляжу на огни и дома,
Но ключик от этой шкатулки
Найти не хватает ума.
Подумать - Васильевский остров
Так близко - достанешь рукой!
Но, скрытен, как будто подросток,
Он что-то таит за рекой.
И желтое небо заката
Тревожно, и так же почти
Неясным волненьем объята
Душа на обратном пути.
Но ведь неспроста, не впустую
Я с этим живу и умру;
Какую-то тайну простую
Я чувствую здесь на ветру.
Мелькают трамвайные числа
У площади на вираже.
Не знаю названья и смысла,
Но что-то понятно уже.

А еще здесь явная перекличка с одной известной сценой из «Петербургских сновидений в стихах и прозе», но тут уж кто знает, тот знает, полностью фрагмент цитировать не буду — слишком объёмный.

Из наблюдений молодого родителя: восточные дети — самые дружелюбные на площадках, всегда играют с нашим Фёдором, заботятся как о младшем. Видно, что детишки растут в больших семьях. Ну а мы растим юного евразийца 🇷🇺

Петербуржцы, 28 августа в 17.00 в Казанском — панихида по Дарье. Приходите и возьмите с собой цветы.

Я был бы осторожен с термином «антифилософия». Его популяризировал Гройс, можно прочесть одноимённую книжку. К «антифилософам» Гройс, среди прочих, причисляет Кьеркегора, Шестова, Бахтина, Делеза и собственно самого Хайдеггера. Их всех объединяет разной степени интенсивности борьба с наследием Гегеля, вернее, с его «панлогизмом».

И эта «антифилософская» тенденция, между прочим, очень характерна для русской мысли в целом. Например, она родственна проекту «другого Просвещения» Киреевского.

Имя Гройса, возможно, в скором времени будет под запретом в нашем патриотическо-философском сообществе, но я бы не отбрасывал его концепты вот так сразу. Здесь есть много стимулов для дальнейшего развития русской мысли — хоть через критику, хоть через апологетику.

Ну и к оригинальной статье много вопросов. Не припомню, чтобы Кант был так уж близок прусскому двору, хотя могу ошибаться. Вольтер — очень плохой пример «властителя умов». Ну и скажу откровенно — философов, как и художников, иногда нужно пинать. Как было с тем же Пушкиным. Иначе зазнаются и улетят в электрические облака самомнения.

Upd. Впрочем, сейчас нас не просто пинают, а тупо плюют в лицо. Кто знает о зарплате преподавателя, особенно — преподавателя философии, тот знает.

https://yangx.top/bovdunov/1610

Ещё интереснее дело обстоит с антивоенной пропагандой. Во время войны её в принципе не существует, это абсурд. Любая антивоенная пропаганда — всё равно военная, и так или иначе взывает ту или иную сторону или убить побольше врагов, или сдаться противнику.

Плакат с плачущим от ужасов войны ребенком, женщиной над телом мужа, любое изображение драмы, что бы там ни было написано словами, так или иначе призовёт покарать виновных (а виновен в бедах конечно же враг). Каждое убедительное «Остановите войну!» — будет будить в сердце солдата ещё большее желания стрелять и бомбить вражину (а что, есть другие способы заканчивать войны?). Любые же призывы к саботажу или складыванию оружия, отказу от войны — будут работать на деморализацию одной стороны в пользу противной стороны.

Та же ерунда с антивоенным движением — как бы нам не хотелось и как бы приятны не были эти благородные (нет) лица пацифизма, в условиях военного времени они просто обслуживают интересы одной из сторон, то есть занимаются военной пропагандой. Даже если этого не хотят или по простоте душевной этого не понимают.

В праздник Успения Божией Матери поговорим о смерти. По сократовскому определению, философия - это искусство умирать. В этом смысле Дарья Дугина смогла стать настоящим философом. Посмотрите, как она читает пасхальное слово святителя Иоанна Златоуста. Не зря, значит, училась на философском факультете МГУ.

Слушая её размышления о жизни и смерти, воспоминания отца о последнем дне её жизни, понимаешь, что Дарья была полностью готова к переходу в мир иной. И - приняла его с радостью. И - сумела сделать свою гибель торжеством, заветом, напутствием всем нам. Напутствием к тому, чтобы становиться лучше, побеждать в себе зло и не предавать своей миссии.

Убийство Дарьи Дугиной подтверждает тезис о столкновении цивилизаций, о борьбе ментальных и духовных концепций, о метафизической схватке добра и зла. Потому что она не была чиновником, военным командиром, представителем властных структур, даже не была комбатантом. Дарья сражалась словом, идеями, творческой энергией созидания смыслов. Как и её отец. Именно поэтому на них был направлен удар террористки. В живом и осмысленном слове враг видел главную свою угрозу.

Сегодня исполняется девять дней со времени её трагической гибели. Многие называют Дарью нашей Жанной Д’Арк. Огонь её любви, веры, мысли будет вдохновлять нас на большие и малые свершения.

В яблочко.

Как верно написал Павел Тугаринов, нам остро не хватает хорошей академической критики четвёртой политической теории. А то ведь как было в старом мире: никакой критики, никакой деконструкции; при первом упоминании имени Александра Гельевича отечественный интеллектуал лишь закатывал глаза да сопел себе под нос: «ну, с этим-то все понятно».

Нет, ничего понятно. Где же хваленая академическая беспристрастность? Да не было ее никогда; беспристрастность подменили рукопожатностью.

Меня все не оставляет мысль написать текст о четверостишии Тютчева «Нам не дано предугадать…» Мне кажется, что здесь поэт обрисовывает парадигму русской социологии или, вернее, русской социальной психологии. Но поскольку за этими терминами идёт достаточной сложный шлейф, я позволю себе воспользоваться аналогией к вновь модной ныне теории и скажу, что Тютчев пишет о социальной теологии.

Поэт использует два ключевых слова: сочувствие и благодать. Разберёмся для начала с последним. Благодать — это свойство действования Святого Духа, который, как известно, распределяет каждому особо. Святой Дух самодостаточен, то есть его действия нельзя свести ни к чему кроме него самого. В своём распределении Он не держит ни перед кем ответ, и потому мы не можем даже предполагать, что благодать будет дана этому, этому и этому.

Мостик к социальному здесь нам предлагает Деррида, который пишет об этике дара. Дар — это тот самый остаток социального взаимодействия, который не подвержен рационализаторству; дар не предполагает взаимности, ответа, в обратном случае дар будет уже не даром, но обменом. То есть дар выпадает из очевидных каузальных цепочек, формируя свои собственные: я дарю тебе этот цветочек просто потому. Эту функцию дара можно сравнить с действием уже Бога-Отца: Он любит нас не за то, что мы послушны, а за то, что мы есть; собственно, вовсе ни за что, поминая аргумент Канта против онтологического доказательства.

Так вот сочувствие. Мне вот лично очень бы хотелось, чтобы сочувствие было просчитываемо. Чтобы определённому человеку я мог бы сказать определённые слова и тем самым вызвать к себе строго определенную дозу сочувствия. Но это, к сожалению, утопия: мой чудом выживший юношеский максимализм говорит, что по большому счёту людям друг на друга наплевать, причём вне зависимости от тех социальной связей, что установлены между ними. Помните «теорию кафтана» Лужина? Уже и самая наука доказала, что разумно и даже добродетельно проявлять заботу прежде всего о самом себе. Верно и обратное: печься о других — значит вредить и другим, и себе.

Выходит, что акт сочувствия — это всегда чудо, прорыв устоявшихся естественно-рациональных каузальных цепочек человеческого взаимодействия. Сочувствие не может быть обусловлено выгодой или биохимическими реакциями вроде материнского инстинкта. Это будет не сочувствие, это будет именно инстинкт. Как и благодать, сочувствие объясняется только через самое себя.

Поэтому нам не дано предугадать. Мы не можем надеяться на сочувствие. Вообще хорошо бы, если мы вовсе эту надежду оставим. Иначе будет «поскользнулся, упал, очнулся, гипс» — «обидели, пожаловался, поплакал, обняли». То есть обида будет напрямую завязана на желании сочувствия, и тогда будет не совсем понятно, что вызвано чем, что самоценно. Как благодать даётся не за заслуги, но в качестве таланта, дара, за так, так же даётся и сочувствие. Подлинное сочувствие есть чудо. Но не чудо ли переход от небытия к бытию, превращение неживого в живое, сам факт нашего рождения, такой «естественный», такой «каузальный» — все это не есть ли чудо?

Как поют в моем любимом мюзикле «Аннет» о рождении ребёнка: «you’re out of this world, welcome to our world». Сочувствие, такое невозможное, такое непросчитываемое, немыслимое даже — из другого мира. Но оно пронизывает наш мир, держит его. Сочувствие — как и благодать — делает человека человеком.

Вчера на Первом показали фильм о Дарье Дугиной. Там прозвучали очень важные слова. Сначала их сказала Дарья на записи одного стрима: «Подлинная суть украинцев — друзья русских». Не свиньи, не ведьмы, не нацисты даже. Друзья.

Потом эти же слова подхватил отец Дарьи. «У меня нет ненависти к украинцам, — твёрдо сказал Александр Гельевич. — Нет желания мести. Они — не заказчики убийства, они — жертвы. Я желаю только Победы». Примерно в то же время произносил проповедь отец Александр Пелин после вчерашней панихиды по Дарье в Казанском. Это была проповедь любви. «Дело воинов — воевать. Наше дело — любить и нести в мир свет Христов».

Кому-то из горячих голов эти слова могли показаться неуместными во время войны. Но я точно знаю, что и Александр Гельевич, и отец Александр — патриоты, каких ещё поискать. Будем равняться на них. И спасибо им за правду. Это твёрдые, христианские и по-настоящему русские слова.

Вообще же о любви все сказано у Данте. «Сама любовь свивает вервья плети». Больше этого о любви знать невозможно.

Ну вот. Еще раз повторю то, что писал выше.

Враги убивают нашу молодость, свои ее тупо душат. Российской повестке нужно срочное омоложение. Дайте слово молодым. Позовите на федеральные каналы ребят-волонтеров, ребят из Чёрной сотни, из Евразийского Союза Молодёжи, из Академистов. Позовите молодых правых андерграундных писателей.

Вчера на панихиде по Даше в Петербурге были в основном молодые лица. Нам есть что сказать. И мы это сделаем не хуже, чем говорящие головы — потому что говорим о любви к Родине уже несколько лет за так, вопреки орам либералов, которые везде видят деньги Кремля. Хватит засовывать нас под ковёр.

4 сентября в 19:00 мы поговорим о китайско-тайваньском кризисе с кандидатом исторических наук и востоковедом Ольгой Бонч-Осмоловской.

Чем обусловлен современный «тайваньский конфликт»? Почему КНР не может признать независимость Тайваня и почему западному миру выгодно поддерживать в тайваньцах веру в светлое европейское будущее острова? Наконец, зачем Нэнси Пелоси прилетала на Тайвань и чем ее визит обернулся для всех сторон?

Чтобы ответить на эти вопросы и проанализировать ситуацию, на лекции будут освещены основные этапы истории политического и социально-этнического развития Тайваня с XIX в. (политика цинской империи на Тайване, проникновение иностранного капитала на Тайвань, колониальные планы иностранных держав — Япония, Великобритания, США) по XXI в. (современный политический режим Китайской Республики, дипломатический статус Тайваня, гендерная и культурная политика на Тайване).

Вход за пожертвования на наш гуманитарный проект ТЫЛ.

РЕГИСТРАЦИЯ