Символ.

Даша была умной, красивой, открытой и немного из XX века — по силе обаяния и характера. Тот новый русский философский движ, который только-только начинал вставать на ноги, был скреплён ее именем. Без нее все терялись и уходили в свои норы. Я был уверен, что Даша станет большим политиком.

Целили в Дугина, но убили Платонову. Я не знаю, можно ли нанести больший урон восходящей русской интеллектуальной культуре.

Дарья станет общенациональным символом. Если этого не произойдёт, то правы быковы и красильщики: мы проебались как нация. Мы бесплодны, у нас нет идеи, нет сил отвечать за своих.

Гибель Дарьи кладёт на нас огромную ответственность. Мы должны продолжать: воевать, петь, мыслить. Нет больше никакого морального права на постмодернистскую ухмылку, на «это я так, это я не всерьёз». Все всерьёз. Современной России ещё предстоит вырасти до Дарьи.

Дарья, безусловно, была человеком будущего. Решительная, смелая, знающая чуть больше, чем другие. Ее жизнь была пламенем. Ее гибель станет окном в подлинно великую Россию будущего.

Ещё немного о Дарье.

Два года назад Дарья давала в Петербурге лекцию «Метафизика войны». Было видно, что она немного волнуется, но совершенно зря: Дарья показала себя прекрасным оратором, лекция удалась. Тогда я ещё подумал, что Дарья — истинная дочь своего отца, и на нашем скудном философском небосклоне восходит новая, яркая звезда.

После лекции было много вопросов, но один особенно врезался в память. В самом начале выступления Дарья сослалась на Гераклита: «война — мать всех вещей», и затем в развитие этой мысли выдвинула тезис, что война — это не только боевые действия в горячих точках, но вообще всякое проявление воли, то есть борьба с самим собой. Мысль эта пришлась очень кстати: был канун Великого поста. Дарья подкрепила свой тезис провокационной метафорой: «Война начинается, когда ты встаёшь с кровати».

Эта-то метафора и вызвала вопрос. Один молодой человек высказал сомнение касаемо предложенной формулировки: мол, попробуйте сказать участникам боевых действий, что вы тоже воюете, только со своей кроватью. К сожалению, я не помню, что ответила Дарья.

Но это и не важно. Настоящим ответом на этот вопрос оказалась вся её жизнь. Шестов писал о Кьеркегоре: «обыкновенно философы живут, чтобы философствовать, Кьеркегор же философствовал, чтобы жить». Дерзну предположить, что и для Дарьи, как и для всякого русского мыслителя, философия не была самоцелью. Дарья философствовала, чтобы жить, чтобы бороться, чтобы воевать. Вся её жизнь была ответом на вопрос о войне. Даст Бог, она послужит нам примером.

С самого утра из головы не выходит финал «Братьев Карамазовых», а именно речь Алёши у камня. Эту сцену Бахтин метко назвал «детской церковью». Позволю себе пространную цитату:

Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько времени с двумя братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит при смерти. Но скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы и расстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать — во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, — все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье — всё равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле. Голубчики мои, — дайте я вас так назову — голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые, милые лица, — милые мои деточки, может быть, вы не поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться и над теми людьми, которые говорят; вот как давеча Коля воскликнул: «Хочу пострадать за всех людей», — и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен». Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!»
…
Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков! Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!

— Так, так, вечная, вечная, — прокричали все мальчики своими звонкими голосами, с умиленными лицами.

Алексей Аполинаров прислал стихи. Публикую с его разрешения:

Дарье Александровне Дугиной

Свобода не прежде срока.
Свобода прилежно, рано.
Свобода голубоока.
Свобода не океана.

Свободу на руки взять бы.
Свобода благословлять.
Свобода гулять на свадьбе.
Свобода везде гулять.

Свобода на плечи — тога.
Свобода — овал лица.
Свобода ни слава богу.
Свобода не без отца.

Свобода идти из боя
В Платоновы номера.
Свобода — само собою
Не дома не умирать.

Свобода беспрекословна,
Как буйная голова.
Свобода всем поголовно.
Свобода всегда права.

Свобода готовой речи.
Свобода — жена святая.
Свобода — случайность встречи.
Свобода сама свидание.

Свобода словами в поле
Бросаться и поднимать.
Свободу, как надо, понял.
Свобода не понимать.

Свобода бояться крови.
Свобода вести охоту.
Свобода из Подмосковья.
Свобода для пешехода.

Свобода — простая льгота.
Свобода сводить провода.
Свобода до самолёта.
Свобода на города.

Свобода даётся даром,
Её не приходится ждать.
О злая свобода, Дарью
Не надо освобождать.

Думаю, что все эти философы тщатся сделать последний плевок в стремительно возвышающуюся фигуру Дугина. После Александра Гельевича будет не достать. Верно написал Даниил Семикопов: отец и дочь Дугины уже в нашей истории.

А интеллигентствующие бляди, что злорадствуют над дугинским роком, скорее всего понимают: они оказались за бортом истории. Они страшно устарели. Они не нужны России. Они рабы — только у рабов нет родины.

И им страшно, страшно завидно. Ведь Александру Гельевичу выпала редкая для философа честь: поверить свои взгляды жизнью. Этим же никогда не хватит смелости выйти из пещеры. Они так и останутся в своих унылых лабораториях воображаемого.

Исходя из последних новостей, мы можем сказать с полной определенностью: убийцы охотились не на Дугина, они охотились на Платонову.

Россия стремительно дряхлеет. И в демографическом смысле — через 10 лет на одно молодое лицо в толпе мы будем видеть два, а то и три старых, — и в смысловом. Сколько всего было сказано о невнятной эстетической политике нашей пропаганды, об отсутствии смыслов, которые будут восприняты молодыми! Мое поколение тотально окучено леволиберализмом — куда ни тыкни, везде найдёшь оппозиционера разной степени вялости и дурости.

Апогеем символический дряхлости России стало 1) распространение образа бабушки с красным флагом и 2) шумиха вокруг певца Шамана, которого пропаганда подавала как якобы нового лидера молодых патриотов, тогда как в реальности его песни слушают и распространяют люди далеко за сорок.

Дарья Платонова была одним из немногих молодых патриотов, кто действительно создавал новые смыслы. И кто делал это искренне. Она говорила живым, не бюрократическом языком, в отличие от той когорты отвратительных карьеристов, что всеми правдами и неправдами рвутся во власть, готовые тереть любую номенклатурную дичь про «духовно-нравственные ценности», лишь бы их похлопал по плечу пузатый депутат (посмотрите на «молодёжные» ячейки крупных партий, на любые провластные «молодёжные» движухи, на этих людей с пустыми глазами и мертвыми улыбками).

Дарья была образована, она не замыкалась в узкой тусовке, она знала все тонкости международной политики, играючи обличала глобалисткую ложь. Дарья шарила в неоплатонизме и постструктурализме, писала и исполняла авангардную музыку. Ее слово имело вес. Она не была тем традиционалистом с немытой головой, чей образ обыкновенно вплывает в голове. Она была прогрессивной, модной, яркой. Живой.

При всем теперь уже безграничном уважении к Александру Гельевичу, я думаю, что он уже сказал все, что мог — и даже больше. Будущее было за Дашей. Ублюдки это знали. Они знали, что без Даши у ярких молодых патриотов больше не будет трибуны. Что все вновь скатится в соловьевско-киселевскую, номенклатурно-нафталиновую пошлость.

Речь Александра Гельевича на прощании. Сил ему пережить весь этот ужас. Сил всем нам.

История есть борьба света и тьмы, говорит Александр Гельевич. Отложим в сторону разговор о гностицизме, безусловно важный и нужный, но в своё время. Я к нему ещё вернусь.

История есть борьба света и тьмы. Вне этой борьбы немыслимы понятия динамизма и движения, которые составляют самую суть истории. В обратном случае у нас не было бы никакой истории, а было бы только целокупное бытие Парменида, застывший бег Ахиллеса. Это-то и хотели провернуть глобалисты со своим «концом истории». Они стремились ввергнуть человечество в тотальный рай либерализма, как некогда Наполеон стремился привести мир к универсальному раю Просвещения. Народу, который остановил Наполеона, суждено остановить и его наследников.

Любой светский «конец истории» есть ни что иное, как симулякр. Человеческую историю запустило грехопадение, и закончить эту историю может только Страшный Суд. «В поте лица своего будешь есть хлеб», говорит Господь Адаму в «Бытии». Человек обрёк себя на подневольный труд, а значит и на борьбу. На историю.

И вот здесь-то, в начале истории к бытию примешивается небытие. Бытие есть полное согласие с Богом; небытие, тьма есть следствие порочной человеческой активности.

Народ, который глубже остальных заглянул в бездну грехопадения — это русский народ. С этим радостно согласятся либералы и русофобы, но с этим же должны согласиться и патриоты. Почитайте Достоевского: «Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, — стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни».

Нет, не плюйтесь, не переставайте читать, самое важное — дальше: «Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва — порыва отрицания и саморазрушения».

1917 год стал торжеством нигилизма. Мы испили бездну до самого ее дна — идти больше некуда. С русскими случился апокалипсис — «конец истории» наоборот. А потому у нас есть прививка от этого самого «конца истории». Ведь мы знаем, что за его сиянием кроется лик Антихриста.

Возвращаясь к сегодняшнему дню. Украину совершенно справедливо называют «анти-Россия». Украина есть та же Россия, но стремящаяся к небытию. Александр Гельевич очень точно сказал, что мы сражаемся на Украине, но не с Украиной. Мы сражаемся с тьмой, с небытием внутри нас самих. Украина — это обратная сторона нас; яркое доказательство тому — разгул русофобских настроений в самой России, гадкое глумление над смертью Даши. Оно ведь исходит не только от тех, кто уехал, но и от тех, кто остался — просто последние глумлятся сдержанней, обходительней. С «христианским» снисхождением — мол, и такая достойна сочувствия.

Мы изживаем небытие внутри себя. Мы изживаем свою лень, свой цинизм, своё раболепие. Мы изживаем «никто никому ничего не должен», мы изживаем «моя хата с краю». Эта та борьба света и тьмы, которая длится с 1917 года. Мы — ее наследники.

Признаюсь, последние дни у меня не было сил ни на что. Ни на игру с ребёнком, ни на работу, ни уж тем более на философию. Я чувствую гнилостно-сладкое дыхание небытия.

Но. Даша говорила, что война начинается каждое утро, когда мы поднимаемся с кровати. Смерть Даши стала событием. Дверью в подлинно русское бытие. Не дадим затворить ее вихрям небытия.

Душа́ ея во благи́х водвори́тся, и па́мять ея в род и род.

Время проснуться.

Лето закончилось 20 августа. Все эти дни я прожила как в тумане. Прошла все стадии от ярости и ненависти, до печали и слез безысходного горя. Потом почувствовала какую-то стойкую энергию, которая с уходом Даши будто разлилась по всем нам. Я чувствую ее рядом, я хочу действовать. Потому что знаю, — она бы действовала.

Война вышла из приграничных зон, превратилась в личных террор, протянула свои грязные щупальца к столице и вырвала из жизни Дашу. Вырвала за яркость, за энергию, за идеи, за патриотизм и за то будущее, которое было для неё уготовано. В день, когда Дашу убили, я ещё говорила маме, что за Дашей большое политическое будущее, и я этому рада, потому что она как никто этого заслуживает, она — на своём месте. Враг очевидно тоже это заметил и этого ее лишил, а вместе с ней — всех нас.

Есть правда у меня и другая мысль. Будущего по-настоящему лишить невозможно. Оно все равно случится. И жертва Даши уже стала тем символом женской храбрости и несгибаемости, которая придаст яростной силы всем ее друзьям и соратникам. Дашино будущее случится. Нам нужно для этого очень постараться! Такое нельзя забывать, такое нельзя оставлять. Даша будет жить в осуществлении ее мечты — в Победе, в сильной России, в сплоченном русском народе.

Даша каждый день была на войне — как политолог, военкор, философ. Она неустанно выступала по телевизору, участвовала в стримах, писала статьи, ездила в командировки. Она была потрясающе энергична и исполнена веры в свою страну. Она была единственным моим другом, который жил в ещё более бешеном жизненном ритме, чем я. Я ею очень восхищалась — ее душевной щедростью, верой в идеалы, образованностью и умом, лёгкостью и юмором в общении, но главное — деятельностью.

Рядом со мной много людей просто сидит и ни черта не делает, только разговоры разговаривают. Есть те, кто хотят делать, но не могут. Есть те, кто и не хочет ничего делать. Мало тех, кто и хочет, и может, и реально делает! Даша была как раз таким человеком. Она буквально заряжала своей энергией всех вокруг, она созидала и сплочала людей даже с противоположными взглядами. Это было так ценно!

Так вот сейчас для нас время проснуться. Время открыть глаза и понять, вот оно, вот точка невозврата, время сделать экзистенциальный выбор. Кто мы и где наши смыслы?

Я по своей природе не люблю ссориться. Дурака я скорее пожалею, чем буду влезать в долгие и изматывающие споры про политику, идеологию, религию. Считаю, что переубедить можно только делом, а слова чаще всего бессмысленны. Мне даже в сети сложно написать про своих идеологических врагов и оппонентов ругательные резкие слова (хотя с той стороны обычно не скупятся). Благодаря этому я за последние полгода особенно не рассорилась со своими либеральными коллегами — они про мои взгляды знают, я про их, но мы обходим это стороной, общаемся на профессиональные темы. Я считала, что это мудро.

Так вот тут случилось дело. Случилась трагедия — подлое и зверское убийство Даши. Это не слова, это событие. И теперь маски вежливости в сторону, я хочу возмездия, я хочу справедливости. Даша не должна была взойти на Русскую Голгофу зря. Я хочу видеть то будущее, о котором мечтала Даша и то, за что она отдала свою жизнь. Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы это будущее приблизить!

P.S. Кто говорит, что отец Даши, А.Г.Дугин, идеолог русского фашизма — необразованные кретины, которые даже его книг не читали, а почерпнули все «необходимые сведения» с каналов и вики-статей таких же «специалистов» как они. Мое уважение к Александру Гельевичу в последние дни выросло невероятно. На прощании с Дашей он сказал замечательную, сильную речь. Почитайте его книги перед тем, как приклеивать очередной ярлык!

О том, как стоит жить (из книжки «Круг Шемякина»):

«Алеша был высок, строен, одет в нечто напоминающее сюртук, плащ на шелковой подкладке перевешен на руке, на голове черный цилиндр. Удлиненное лицо, изъеденное экземой, украшали большие серые глаза, умные и печальные. Был начитан, обожал старину, ненавидел убогость и серость современного мира, бредил романтизмом. Поводов для наших дружеских отношений было предостаточно! (…)

Из-за экземы, которую Сорокин «подпитывал» неимоверными дозами кодеина (надо признаться, что Алеша был заядлым «кодеинщиком», а все они в результате своего пристрастия страдают зудом кожи), вел ночной образ жизни, который в те далекие большевицко-пуританские времена включал в себя лишь хождение по старым питерским улочкам и любование русско-итальянской архитектурой при лунном свете. (...)

Свою же profession de foi, миссию, долг, он видел в том, чтобы бродить по Северной столице, разыскивая следы ее былого величия, причем следами величия в равной мере могли оказаться и какая-нибудь ветхая деревянная галерейка, и врытая в землю у ворот старинная пушка, и даже засохшее дерево. В поисках величия шнырял он по замызганным лестницам, дергал ручки дверных колокольчиков, приводя в неистовую ярость не принимающих его объяснений жильцов; даже в окна заглядывал, надеясь увидеть какую-нибудь древность».

Тот самый Алеша.

Спасибо, Дарья!

Действительно, пара «забвение/воспоминание (я бы сказал — припоминание)» — это важный вариант дихотомии бытия и небытия. Как писала Ямпольская в предисловии к книжке Мариона «Эго, или наделенный собой»,

«Забвение — это еще не утрата памяти, а ее часть; утрата воспоминаний позволяет помнить об утрате как об утрате, позволяет сохранить ее в качестве невосполнимой утраты, раны, ущерба».

И сам Марион: «Единственный путь себя (существования) к себе (сущности) состоит в том, чтобы соединиться с незапамятной мыслью, выходящей за собственные пределы».

С подачи уважаемого Даниила Семикопова я бы хотел развить разговор о памяти, переведя его из политической плоскости в персоналистическую.

Даниил пишет: «Забвение — это не то, что забыли, а то, что хотят, но не могут забыть».

Есть у Достоевского одна малоизвестная повесть, называется «Вечный муж». Она начинается как раз с ситуации забвения-припоминания: герою Вельчанинову внезапно приходит на ум один неприятный образ, мерзкий грешок, который он совершил в погоне за светским успехом. Этот образ — обиженный им плачущий старик — никак не хочет выходить из головы. И странно: много лет прошло спустя этой обиды, Вельчанинов ни разу не вспоминал о старике, жил по инерции, а тут вспомнил, причем совершенно ни с чего, вдруг, без какого бы то ни было внешнего побудителя. Вспомнил во всех деталях, в самых тревожных деталях, и теперь не может никак отвертеться от проклятого плачущего старика. Вельчанинов заболевает меланхолией, идёт к доктору. Тот советует ему выпить слабительного: мол, чувствительным натурам часто помогает.

Что произошло? Да просто в память героя вмешался Бог. Нет, «вмешался» неправильное слово, грубое. Бог призвал Вельчанинова. Думаю, в понятии «зова» кроется правда слабой теологии: по большей части Бог именно зовет, причём зовет тихо, не настойчиво. Имеющий уши да услышит. Конечно бывает, что Бог и настаивает, и даже принуждает: Ветхий Завет полон таких историй. Но это случаи исключительные, случаи масштабных исторических трагедий. В повседневной жизни мы слышим лишь слабый, едва различимый призыв.

Припоминание — именно такой призыв. Здесь я вступаю в мою любимую область догматических туманностей. Бог единожды сотворил мир из ничто — дальше Ему это ничто не понадобилось. И поэтому в онтологическом смысле внезапное воспоминание Вельчанинова не берётся из ниоткуда — скорее, Господь достаёт его из шкатулки нашей памяти, из того ее дальнего угла, куда оно было спрятано забытьем и где обернулось тайной. Хайдеггер: это «такой вид сокрытия, при котором сокрытое ни в коей мере не устраняется и не уничтожается, но сохраняется и остается спасенным в том, что оно есть. Такое скрывание не дает нам утратить вещь, как это происходит при заставлении и выставлении (как ис-кажении), при ускользании и устранении. Такое сокрытие хранит».

Конечно, без зова Бога Вельчанинов не сумел бы припомнить свой грех, и все же это его грех, его личность, о которой здесь идёт тяжба. Он жил по инерции, согласно чисто механической, овнешненной сцепке причинно-следственных связей, своей личной — и равно отчужденной — «каузальной замкнутости», где нет места для покаяния — взамен него предлагается слабительное. Но возможность покаяния жила в нем, ожидая своего часа. Внешним образом тождество его личности было нарушено: воспоминание взялось вдруг, из ниоткуда, вчерашний сладострастник ни с того ни с сего надумал каяться. Как? С чего?, — кричат пуритане, не умеющие понять тайну покаяния, вечно рыскающие в грехах прошлого. Да разуйте же свои глаза: это Христос достал своими перстами грех из шкатулки его памяти, и дело Вельчанинова — откликнуться на обращенный к нему зов.

Вельчанинов, впрочем, делает выбор в пользу слабительного.

А теперь переведём разговор обратно, от персонализма к политике. В последних своих публичных выступлениях Дарья Дугина очень любила использовать слово «пробуждение» (например, в этой лекции). Сегодня многие русские пробуждаются — вспоминают, что они русские. До этого мы жили по инерции, пребывали в сладостном ощущении всечеловечества, где все хорошие люди желают друг другу только хорошего, где моя свобода заканчивается кончиком носа моего соседа, где идентичность признаётся пережитком тоталитаризма и т.д. Ничего нового: русская культура вообще склонна к забытью: сопящий на печи Илья Муромец, Китеж-град, ушедший в воды безвременья, Илья Ильич Обломов со своей наркотической Обломовкой… В политическом смысле это свойство русских выразил Аксаков, заявив об аполитичности русских, об их желании делегировать политику — грязное, грешное дело — Царю. Сегодня мы пробуждаемся от этого морока. По крайней мере, большинство из нас. Бог призывает нас к России.

Те же, кто все еще цепляются за прошлую жизнь, за блаженство забытья — ну что ж. Советую им принять слабительное. Говорят, помогает.

И вам спасибо! И суд, и призыв — интересная формула. Так же когда-то трактовали Отечественную войну проповедники: Наполеоном движет Провидение, война пришла в Россию за ее грехи, и дело воинов — эти грехи искупить.

Сюда же, как мне кажется, «монтируется» формула Дугина, согласно которой катехон как удаляет Апокалипсис, так его и приближает. Но об этом как-нибудь потом.