На парах по философии с юристами мы среди прочего пользуемся популяризаторской книжкой Стивена Лоу «Философский тренинг». Там в разделе о морали Лоу предлагает свой вариант метаэтики — «очковую модель». Согласно последней, моральные суждения зависят исключительно от наших эмоциональных и субъективных реакций на мир, от тех розовых или голубых «очков», что мы надеваем на себя. Миру самому по себе, вне нашей оценки, мораль не присуща. Такая элементарная конструкция релятивизма. Сам Лоу считает, что этот вариант наследует Юму, который оспаривал наличие у морали объективных свойств.

Так вот, ровно такую же конфигурацию метаэтики описывает Белинский в письме к Боткину от 1 марта 1841 года, прям вот те же слова употребляет, только прибавляет к тому еще и нотку экзистенциализма. Читайте сами:

«Я из числа людей, которые на всех вещах видят хвост дьявола, - это, кажется, мое последнее миросозерцание, с которым я и умру. Впрочем, я от этого страдаю, но не стыжусь этого. Человек сам по себе ничего не знает - все дело от очков, которые надевает на него независящее от его воли расположение его духа, каприз его натуры. Год назад я думал диаметрально-противоположно тому, как думаю теперь, - и, право, я не знаю, счастие или несчастие для меня то, что для меня думать и чувствовать, понимать и страдать - одно и то же. Вот где должно бояться фанатизма. Знаешь ли, что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего, и если бы имел силу и власть,- то горе бы тем, которые теперь то, чем я был назад тому год. Будешь видеть на всем хвост дьявола, когда видишь себя живого в саване и в гробе, с связанными назади руками».

Случайно наткнулся у себя в телефоне на стародавнюю заметку, ну и думаю, что пусть тут тоже будет:

«... духовное тождественно временному, физическое — пространственному. Вся загвоздка, брат, в том, что время у нас сращивается с пространством. И вот мы говорим: минувшее, прошедшее; но куда оно минуло? где прошло? Посмотри: даже старость с точки зрения физической есть ни что иное, как распад организма, то есть пространственное перемещение частиц тела; иная конфигурация, да и только — как тление обращает древесину в пепел, а пепел, в свою очередь, разносится по миру ветром. Само же тело никогда не исчезает, и время — никуда не девается. Они рядом. Но они же — и совершенно врозь.

Поэтому все эти твои метафоры об описании духовного физическим — дрянь, прости, да и только.

Впрочем, есть одна удачная. Это метафора воронки. Ее мы найдём у Данте — помнишь, когда он и Вергилий спускаются в самую глубину ада, они оказываются на очень узенькой площадке. Они цепляются за спину Люцифера, карабкаются по ней ещё ниже, в самое горлышко воронки, и вдруг обнаруживают, что уже поднимаются наверх. Это гениально! Вот эта пространственная метафора как раз очень хорошо описывает свойство памяти. А именно те случаи, когда некая точка пространства как бы стягивает в себя всю нашу духовную жизнь, образуя собой аврал памяти... В Петербурге, брат, много таких точек».

Посмотрели фильм «Варяг» Р. Эггерса, потому что в свое время понравилась «Ведьма». И там, короче, из всего фильма зацепила одна сцена, а точнее – фраза. Когда главный герой убивает толпу людей и собирает из их изуродованных тел замысловатую фигурку, все начинают орать: «Это сделали христиане! Их бог – это труп, прибитый гвоздями к дереву». Момент в своем роде комический, потому что говорят это грубые, злые и склонные к насилию северяне, у которых у самих бог Один ради познания магических рун повесился на дереве Иггдрасиль и еще прибился к нему копьем. Но определенный культурологический смысл в этой фразе есть.

Тут есть два момента, и оба завязаны на дистанции: северяне не любят и боятся христиан, и поэтому критически относятся к их религии и некритически – к своей. Во-первых, они не считывают различия между жертвенным и активным насилием. На самом деле Христос вроде как принес себя в жертву во искупление грехов всего мира, хотя как следствие победил ад и смерть, а для северян все едино: если бог – прибитый гвоздями труп, то это ПРОСТО насилие как оно есть, и христиане должны быть реальными кровожадными упырями, если в такое верят.

Во-вторых, они не считывают преображенного смысла насилия, заключенного в крестной жертве: как пишет Марк Юргенсмейер, религия – это такая машина по переработке опасного насилия в одомашненное, спасительное. Если раньше крест был орудием мучительной казни, то теперь стал символом добра, любви и победы. Однако со стороны, то есть при наличии дистанции, этого не происходит, и любые означающие насилия воспринимаются в исходном качестве. Поэтому же христиане или просто западные люди так сильно встают на дыбы, когда слышат про джихад, символическое вооружение сикхов или какие-то буддийские ритуалы самосожжения: для них очищения, превращения, «утишения» насилия не происходит, а происходит просто атас.

Искренне интересно узнать, люди каких позиций читают меня. Я сам колебался первое время, но сейчас позиция окрепла совершенно. Вкратце о ней вот здесь.

Всегда выделял Миронова среди прочих артистов. Слова Гамлета — «Двигайтесь в согласии с диалогом, говорите, следуя движениям, с тою только оговоркой, чтобы это на выходило из границ естественности» — подходят ему как никому другому. И Достоевский, и Мышкин у Миронова замечательные, несмотря на то, что фильмы паршивые.

https://vz.ru/news/2022/6/1/1161190.html

Подводя итоги опроса. Я ожидал, что резкого перекоса в одну сторону не будет. Его, собственно, и не случилось, но позиция «за» обладает явным преимуществом. Я думал, что результат будет более равномерным. По крайней мере в моем окружении позиции делятся примерно поровну.

Не уверен, что это говорит обо мне как об авторе. С резко консервативных, правых или государственнических позиций я вроде бы здесь не выступал, каких-то традиционалистских линий не проводил. Разве что лекциями в «Листве» и «Солнце Севера» отличился. Сам себя я всегда мыслил консерватором, но в текстах старался не держатся какого-то одного направления, оставаясь открытым к противоположной стороне.

Но это лирика. Немножко о технике. Я намерено сделал опрос максимально топорным, предложив только два варианта. В личные сообщения мне сразу прилетело, что если я бы действительно хотел узнать позицию других людей, то предложил бы им множество альтернатив, а не укладывал бы в прокрустово ложе «за/против». Это верно, и я признаю право людей на колебание, на энное количество оттенков, акцентировок, утончений и самоуточнений. Но здесь есть опасность бесконечного регресса. Давая себе роскошь колебания, мы рискуем в этом колебании и остаться, размыть всякие возможные пределы и так и не дерзнуть вынырнуть к однозначной и обескураживающей ясности «за/против».

И я думаю, что человек подлинно обретает себя, когда у него больше нет возможности отвертеться, закинуть «проклятые вопросы» в дальний чулан либо же утопить их в бесконечно множащихся аспектах. Поэтому — «да, да, нет, нет». Все прочее в данной ситуации — от лукавого. Что-то навроде нескончаемого гендерного спектра.

Чудесная презентация дизайнера Никиты Лукинского с русского дня в Костроме.

Насколько я могу понять исходя из презентации, на самом выступлении, к сожалению, быть не довелось, Лукинский формулирует русскую визуальную идентичность с помощью четырёх слов: сакральное, деконструкция, чувственность, искренность. Мне кажется, это схвачено очень верно, и сам я думаю в том же направлении, размышляя о русском христианском материализме — когда-нибудь по этой теме выскажусь отдельно.

Особенно в презентации Лукинского меня зацепил тезис о вездесущности сакрального: «сакральное проявляется везде и в любой форме». Это софиологический тезис. Чудесное не удерживается одной лишь Церковью, оно разлито в мир, оно давно преисполнилось себя и выплеснулось за все возможные иерархические пределы, к тому, что мы по инерции мысли зовём профанным. Чудесное способно явиться в самых, казалось бы, маргинальных, теневых (на самом деле — засвеченных), а порою и «юродивых» местах. И здесь мы как раз-таки подходим к материализму: сакральное и есть материальное и вне материального оно существовать не может. Отсюда же и чувственность русской культуры, которую поминает Лукинский и которую так прекрасно выразил Розанов: «Бык, залезающей по весне на корову, больше богослов, чем любой другой».

Что ещё уследил в презентации, не знаю, может и надумал просто — это единство русской истории. Лукинский не обращается только к имперскому или только советскому периоду, но пытается с помощью эстетики обнаружить их общее основание. Думается, это верный путь к подлинному «исторически сложившемуся государственному единству».

Если же искать ещё одно русское слово, которым можно выразить весь обозначенный пафос, то, на мой взгляд, этим словом будет «умиление». Не в смысле «мимими», а в смысле христианской добродетели: умиление — радоснотворный плач, возвышенный и смирённый.

Крайне интересное рассуждение — позже к нему вернусь.

Везде, где христианству удалось закрепиться, — семья разрушается. Христианство ставит себя выше семейной преданности, тем самым семьи разделяя (что признается Евангелием открыто) и вводя как ориентир общину и как идеал — скопчество.

В максимуме пола (традиционные, нехристианские общества) Розанов помещает: Солнце, гетеросексуала («нормального мужика», «нормальную бабу»), богатство, дворец, служение родным. В минимуме пола (аскетизм и «содомия»): Луну, «содомита» (как антипода «нормальных мужиков и баб»), бедность, монастырь, служение близким. Тут видим, как разнится «любовь»: любовь «традиционная», «к своим» означает безразличие ко всем прочим, она — основа мирского зла. Любовь христианская — любовь ко всем, ниспровержение мирского зла, но — и вот тут главное — означает ненависть к своим, развал старого доброго патриархального мира («кто не возненавидит…»). Крах семейных ценностей запрограммирован христианством вместе со всеми побочными эффектами, областью «содомии». И со всеми социальными последствиями христианской (не патриархальной) любви. Вообще Розанов часто замечает психологическое сходство христиан, участников освободительного движения (социалистов) и содомитов. Розанов видит в христианском аскетизме — содомию, взятую как отказ от семьи.

Церковь как авангард Царства Божьего выстраивает другой мир, другое общество, и семья — как основание мира сего — ему враг.

Следует всегда держать в голове связку «сексуальность – социальность». В традиционных обществах (фаллократиях) — частная собственность, иерархии, патриархальная семья. В (пост)христианских обществах — социализм (как идея, движение, те или иные элементы «социального государства», те или иные попытки коммунистических общин — те же монастыри), свобода-равенство-братство (в монастыре: люди ушли из Империи — свободны от налогов, от военной службы, от имперской администрации; в своей общине они равны и братья), слом патриархата (в аскетизме или в сексуальной революции). Вот за понимание этих вещей и надо ценить Розанова. В «Семейном вопросе» он ругает «старый европейский универсализм, ех-территориальное “братство, равенство” etc.». То есть христианское «ни мужчины, ни женщины, ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного», христианское нивелирование половых, национальных, социальных различий, уравнивание всех людей во Христе, по Розанову, есть следствие анти-сексуальности христианства, его бес-семейнности, отрыва от земли, «небесности». Все братья и сестры — говорит христианство, упраздняя кровный родной род — настоящих родных братьев и сестер, вводя «общечеловеков», лишенных родины, своего народа, но связанных по духу. Христианская любовь ко всем, к врагу — «холодная», ибо не «постельная», не от утробы, не от земли. Розанов — истинный консерватор и самый глубокий из них; вот его святыни: семья, религия, земля, а вот враги: либерализм, социализм, христианство, монашество.

И Розанов, и Фуко: источник новаций современности, источник мутаций сексуальности, источник краха патриархата — монастырь. Важно, что технологию эту вырабатывают аскеты, «скопцы». Затем она распространяется на все христианское человечество Церковью. Технология эта обретает собственную жизнь, с поверхностного взгляда не связанную уже с христианством, хотя и по истоку, и по задаче процессы остаются христианскими.

https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-3-asketizm-est-pohod-voennaya-sluzhba-protiv-semi/

Так вот, обдумывая пост выше. Давно пришёл к выводу, что монахи — страшные люди: они любят всех и потому никого. Их любовь — не конкретная, но виртуальная, и любят они не людей, но Бога, пускай и через людей; Бог же, будучи существом невидимым, вполне может быть понят как нечто виртуальное. К понятию виртуальности мы ещё вернёмся.

Семейный же вопрос занимал Достоевского чуть меньше, чем Толстого или того же Розанова, но все же занимал. Если приглядеться, то почти все романы его пятикнижия так или иначе завязаны вокруг проблемы семейственности. Раскольников совершает убийство будто бы затем, чтобы спасти сестру от вынужденного брака; «Бесы» — своего рода вариация на тему «Отцов и детей», где Верховенский-ст., человек сороковых годов, столько же отец Ставрогина, сколько и Верховенского-мл., здесь у Достоевского стариковский тезис идеализма идёт к антитезису юношеской революции и нигилизма; «Подросток» (история случайного семейства) и «Братья Карамазовы» — тут и говорить ничего не надо, все понятно из названия.

Разве что «Идиот» проблему семьи затрагивает по касательной. Но это исключение — подтверждение правила. Мышкин как раз таки и есть та самая попытка во «всечеловека», «положительно прекрасного» существа, не привязанного ни к чему конкретному, кровному, земному, или, может быть даже лучше сказать, почвенному, пахучему. Отсюда — весь трагизм его фигуры, неотрывно связанный с комизмом. Он тщится любить всех — и эта его любвеобильность оборачивается не счастьем, но бедой для тех самых всех.

И здесь мы натыкаемся на другой важный пункт. Проблема семьи для Достоевского — частная проблема, уходящая в проблему общения. Любовного общения, другого общения Достоевский не мыслит. Знаменитые слова, написанные Достоевским в час смерти его жены, Маши, от частного — семьи — тотчас переходят ко всеобщему — общению в любви:

«Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти (курсив Достоевского) стало ясно как день, что ... высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно».

Обратите внимание на слова, набранные курсивом: идеал человека во плоти. Мы к этому ещё вернёмся, это как раз-таки решение Достоевским проблемы виртуального. Сейчас интересно другое: это же рассуждение 1864 года Достоевский повторяет спустя почти 20 лет устами Ивана Карамазова (правда, в более комичной форме, но у Достоевского всегда так: один шаг от трагедии к комедии):

«По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу».

Дальнейшее рассуждение Ивана в точности совпадает с рассуждением самого Достоевского: закон эвклидовой геометрии — то есть земного, человеческого, трехмерного разума — не позволяет понять любовь к ближнему. Интуитивно ясно, что такое любовь к себе, но совсем неясно, что такое любовь к ближнему, такому неопрятному, дурно пахнущему и дурно же поступающему. А раз нет любви, то не может быть и прощения, поскольку прощения возможно только в парадигме любви, не бывает рационального, рассудочного прощения.

Но есть неэвклидова геометрия, есть пересекающиеся параллельные прямые, contradictio in adjecto, и есть Христос, способный поцеловать человека, разрушившего до основания все Его дело — Великого инквизитора.

В школе, как и все, Пушкина не любил. Не потому, что преподавали плохо и не рассказывали про все его постельные приключения, как того требуют либеральные просветители, мол, не гений, а такой же как мы человек. Не поэтому, преподавали как надо, с любовью. А потому, что детское сознание не выдерживает обескураживающей пушкинской ясности. Вот буквально не хватает дыхания ума. Ну что Пушкин — стишки и стишки, простые какие-то, без завихрений, то ли дело Серебряный век, Мандельштам там, Северянин, Гумилёв, ну и Бродский, конечно же, любимец всех окультуренных старшеклассников. Поэзия Пушкина в сравнении с ихней поэзией кажется... глуповатой.

Сейчас для меня поэзия — нет, вернее слово — Пушкина — вернейшее доказательство того, что подлинная свобода есть то же, что и необходимость. То есть не игра с бесчисленным количеством вариаций, не наличие альтернатив, а прямое, простое, единственно верное. Вот читаю я его известное письмо к Чаадаеву — «клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал» — и все это кажется таким лёгким, ясным, само собой разумеющимся, никаких торжественных слов, никаких многоуровневых конструкций, «мерцаний смыслов» — а все же никакое слово я бы здесь не решился переставить и никаким словом не решился бы дополнить. Это простота наподобие греческой или теологической — неделимая. Монолит. Простота, больше которой быть не может.

Свободна ли она? Разумеется: при чтении ничто не препятствует ни языку, ни дыханию, и едва ли сам Пушкин удерживал себя какими-нибудь поэтическими логарифмами. Необходима? Да: Пушкин подбирает единственно верное соприкосновение слов. Эту простоту как таковую нельзя даже и помыслить, как нельзя помыслить движение в покое, как нельзя помыслить белую ночь (ночь — чёрная), как нельзя помыслить воздушный замок, как нельзя помыслить квадратуру круга. Получится либо усложнение, то есть сложение простоты с отсебятиной, либо «хуже воровства» — думаю, вот эта-то немыслимость школьников и отторгает.

Прочитал интересную заметку в канале Либертарная теология, интересную своей спорностью. Затем у автора Лаконских щенков развитие этой мысли, но всё-таки в более близкой мне оптике.

Магистральная мысль исходного текста - христианство генетически запрограммировано на разрушения семьи, и нынешний кризис традиционных ценностей это был неизбежно предопределён с самого начала. В подтверждение приводится несколько евангельских цитат и много Розанова.

Вообще, одна из главных проблем, но также и одно из главных достоинств Евангелия (да и Библии в целом) - это его нарративность. Оно художественно, и действия в нем имеют не меньше значения, чем сказанные слова. Евангелие нельзя свести к набору максим на страничку, а цитатами из него, особенно вырванными из контекста, можно вообще обосновать что угодно. Это создаёт проблемы для восприятия, но с другой стороны - никак иначе и не высказать большую и многомерную истину, просто не хватит средств выражения.

Поэтому я сейчас не буду собирать альтернативный калейдоскоп цитат, показывающий бережность отношения Христа к семье, браку, деторождению и другим «традиционным» вещам. Укажу просто на слова, о которых постоянно забывают все разработчики христианских политических систем и любители использовать христианство, как матрицу для своих социальных утопий:

«Царство Моё не от мира сего».

Христос принёс людям надмирную трансцендентную истину и все Его слова, которые подчас воспринимаются как «антисемейные» лишь констатируют факт, что истина разделяет. И линия раздела может пройти даже через семью.

И свобода разделяет, но Христос оставляет её людям. Единство во Христе действительно выше семьи, выше нации, выше социального статуса, оно не от мира сего, оно принадлежит будущему веку, в котором «не женятся и не выходят замуж». А в мире посюстороннем, как сказано в послании апостола Павла Коринфянам, каждый спасается в том, в чём Господь его призвал. И потому христианская община не препятствовала пребыванию в ней семей, бракам внутри общины, и не требовала от своих членов разводиться с супругами-язычниками.

Сам Христос, кстати, умирая на кресте и видя перед собой убитую горем мать, не поручает её заботам абстрактного коллектива своих учеников, но говорит апостолу Иоанну: «се матерь твоя», а ей: «жено, се сын твой». Потому что им обоим предстоит еще долго жить здесь, на земле.

Постоянные же попытки сравнить и связать христиан то с социалистами, то с революционерами, а теперь, на волне неомарксистской повестки, и с лгбт - это от неспособности понять и принять то самое «царство Моё не от мира сего». Тут стоит задуматься хотя бы над тем, что той в же Римской империи христианство не породило скоординированного политического или социального протеста, даже легионы воинов с офицерами вместе предпочитали восстанию мученическую смерть за Христа.

Сам же тезис «везде, где христианству удалось закрепиться, - семья разрушается» изначально провокационный. Так-то в юго-восточной Азии, к примеру, тоже кризис семьи наблюдается, да и проблемы демографические ещё в ХХ веке появились. Чем тут объяснять будем? Может быть тем, что Будда за пробуждением своим от рожающей жены сбежал? (Кстати, я бы послушал мнение Розанова об этом) А Лао-цзы просто в один момент и уехал в закат на белом буйволе, что никто его больше не видел, и о семье его ничего не известно… Но такого вроде в голову не приходит никому, потому что абсурд.

Ну а ещё, потому что секулярные социальные проекты (со всеми их последствиями) приживаются не только там, где закрепилось христианство. Но сам по себе западный секуляризм - хороший пример того, что отдельные христианские идеи, оторванные от личности Христа, теряют всякий смысл и превращаются в нечто себе противоположное. Но это уже тема для отдельного поста.

А сегодня родился мой любимейший Чаадаев. Либералы любят приписывать его к своему лагерю, мол первый «наш», просвещенный и оппозиционный. Ошибаются — Чаадаев был патриотом и лютейшим консерватором, последователем философии Жозефа де Местра. Одним из первых в истории русской мысли заявил, что Россия — следующая мировая держава, и дело русского народа — мировое: подхватить факел просвещения из рук дряхлеющей Европы.

И если вдруг в интернете вам попадутся такие слова Чаадаева: «Иногда кажется, что Россия предназначена только к тому, чтобы показать всему миру, как не надо жить и чего не надо делать», не верьте, он этого никогда не писал. Вот ближайшее по смыслу, тоже хлёсткое, но гораздо более точное и справедливое, в том числе и в отношении к сегодняшнему дню: «Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке».

Те же, кто читал Чаадаева дальше цитатников и первого «Философического письма», знают, какие обороты принимает его мысль. Например: «Преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина».

Вот кстати да. Все любят цитировать "Истина выше Родины", абсолютно не понимая эту фразу, и главное, не понимая, к чему она обязывает философа и гражданина. А ведь у Чаадаева есть продолжение: "Мы обязаны Родине Истиной". Но нашим либералам, среди которых на интеллектуальный ресурс дефицит, это все равно.

Я, кстати, писал как-то статью как раз об этом, вот: "Нравственная оптика историософии П.Я. Чаадаева" - https://journals.urfu.ru/index.php/Izvestia1/article/view/5210

https://yangx.top/hungryphil/1151

Старший преподаватель СЗИУ РАНХиГС и РХГА Никита Сюндюков о втором издании книги Андрея Коробова-Латынцева «Философ и война»: «Нам нужно понять русскую философию не как перечень сюжетов, а как единую историю, как единое повествование. И вот в этом смысле книга Андрея – большая удача, концептуальная удача. Он нашел нужный, необходимый ракурс для улавливания одной из сторон этого единства, становления единства, становления преемственности нашей мысли от русских идеалистов к советским марксистам. Я думаю, что это очень важная задача, и во многом задача первоочередная, которая стоит перед русской мыслью».

Книгу «Философ и война» можно приобрести на сайте Издательского дома «Русская философия».

Друзья, мы заканчиваем ремонт и в двадцатых числах июня будем готовы открыть новое книжное пространство в Петербурге, рядом с легендарным Эльфийским сквером. Точный адрес: Дмитровский переулок, 4.

Что мы сможем вам предложить и почему мы думаем, что наш магазин сам станет со временем легендарным?

— Книги по философии, религии, гуманитарным наукам будут поступать напрямую от издателей. Цены будут ниже, новинки появляться быстрее. Часть книг мы будем дарить, какие-то продавать по себестоимости, что конечно не могут себе позволить обычные независимые магазины.

— Поскольку магазин создается силами нескольких философских издательств (Умозрение — Даль — Гнозис), вы сможете напрямую общаться с авторами, редакторами, переводчиками и издателями. Будет много презентаций, а часть наших авторов станет резидентами и будет в определенные дни общаться со своими читателями, давать автографы и просто продавать хорошие книги.

— В магазине продолжится образовательная программа «Пайдейя» и цикл философских семинаров «Школа умозрения» от издательства «Умозрение». Еще думаем над возобновлением программы обучения древним языкам.

— Ассортимент будем подбирать так, чтобы увлеченные философией субъекты не бегали по всем книжным магазинам в поисках нужной литературы, а смогли всё найти у нас, либо заказать по прайсам издательств.

— Помимо новых книг, будет и пара стеллажей букинистики, а также стеллаж редких книг на немецком и английском языках, в основном по философии.

Интерес к серьезной философии растет (особенно в наше серьезное время), а в Петербурге он достиг, видимо, такого уровня, когда сама философия выходит из стен институтов и академий, и требует себе нового, отдельного места, куда может прийти каждый, без пропуска, научных степеней или донатов.

Хомяков, противопоставляя Русь механицистическому укладу Запада, писал: «Русь не есть созданіе условія, но произведеніе органическаго живого развитія; она не построена, а выросла».

У них — общественный договор, произвол, случайность; у нас — общинность и естественность, подлинная, живая материальность. Почва, земля.

С Днём России!

Вчера крестили сына Фёдора. Товарищ, которого мы пригласили стать крёстным, рассказал вот такую историю. Он работает в одном окологосударственном учреждении, занимается молодёжной политикой. Для участия в крестинах ему нужно было получить отгул. Так вот, когда он рассказал о цели отгула, в его отделе, состоящем преимущественно из людей 25-30 лет, поднялся вой. «Крещение?! Да ты ведь образованный человек, университет оканчивал! Какая церковь, какое крещение! Средние века какие-то. Если ребёнок и захочет ходить в церковь, то этот выбор он должен сделать сам в осознанном возрасте».

Какая же это дегенератская позиция. Очевидно, что как человека воспитаешь, такой и выбор он будет делать в будущем (подчеркну, что это суждение не безусловное, но социологически — верное). А если его никак не воспитывать, то и вырастет он никаким, вечно мечущейся рыбкой. Прямое доказательство последнему тезису — дети девяностых годов рождения, наше поколение миллениалов.

Но раздражает даже не эта — очевидно близорукая — позиция, а то, с какой интонацией она подаётся. Люди с полной уверенностью транслируют стереотипы 17-18 веков, полагая, что это-то и есть самая прогрессивная, «просвещенная» позиция. То есть вдумайтесь в шизу: вам толкают идеи трехсотлетней давности, выдавая их за последнее слово науки, да ещё и слово безальтернативно верное. Приплюсуйте сюда ещё и то, что эти woke-прогрессисты о самих энциклопедистах слыхом не слыхивали, и весь их сциентистский атеизм — инерция советского проекта, который они, вдовесок, еще и презирают, являясь его плотью от плоти.

И вот когда случается, что эти прогрессисты открывают рот, оттуда разит нафталином похлеще, чем из комода моей прабабушки. Для них как будто бы не существовало ни 19-го века, до предела проблематизировавшего наследие просветителей, ни 20-го века с его неклассический наукой. Не существует для них и относительно актуальной философии, с ее теологическом поворотом в феноменологии и постмодерне, если мы говорим о континенталах, и бурным развитием аналитической философии религии, если о англо-саксонах. Нету для них и прорвы современных физиков и математиков, вполне серьезно занимающихся богословием (кому интересно, вот самый наглядный пример). Нету критики теории секуляризма, которая, как указывает Дмитрий Узланер, оказалась адекватной для очень и очень локального феномена стран западной Европы второй половины двадцатого века.

Каждое слово прогрессистов — штамп, банальность и общее место. Каждое суждение затерто настолько, что давно превратилось в труху (уж за триста лет-то!). Но отчего-то они до сих пор считают себя передовыми, новыми людьми. Самая темная бабушка из самой глухой деревни, со слезами на глазах слагающая молитву за Путина, в стократ прогрессивней этих детей-стариков. Их время давным-давно прошло, и они скорее призраки, нежели настоящие люди из плоти и крови. Это прогрессисты, а не церковники, живут преданиями глубокой старины, которые они, единожды заучив, механически воспроизводят, не зная ни их подлинного значения, ни тех людей, которые эти предания сформировали.

Конечно, то же самое касается и демшизы, представителей которых у нас ошибочно зовут либералами. Все это скучно, плоско, тысячу раз проговорено и может вызвать разве что зевоту — или здоровый, искренний смех. Самая острая и передовая позиция сегодня — это консерватизм. И чем радикальней, тем лучше.

Правое и левое шеллингианство (1)

Прочитал на прошлой неделе книжку Томаса Мойнихена «Спинной катастрофизм», про которую пару лет назад часто рассказывал Йоэль Регев. Точнее, если быть честным, прочитал я главки про немецкий идеализм, а все остальное «пролистал» по диагонали. Все-таки не самый я большой поклонник пост-ГИККовского теоретического фикшна. Но реконструкция немецкого идеализма у Мойнихена забавная – такое невоздержанное правое шеллингианство.

Мойнихен полагает, что вначале была катастрофа. Опираясь на психоаналитическую теорию Ференци, он описывает ее как «геотравму» (в этом смысле, конечно, продолжая Лэнда, Маккея и других). Все последующее развитие природы – переход от неорганической материи к жизни и человеческому мышлению – является следствием этой геотравмы. Природа возникает из геотравмы, но пытается ее преодолеть, избавиться от страдания, ее вызываемого.

Отсюда следует особенная роль человеческого мышления в этой правой шеллингианской натурфилософии. С одной стороны, человеческое мышление является вершиной развития материи, ее «цветением». С другой стороны, именно через человеческое мышление природа осознает собственное травматическое происхождение и приходит к необходимости самоуничтожения.

Сначала, в системах Шопенгауэра и Гартмана, наследники немецкого идеализма, избавляются от всех иллюзий и говорят об «аморальности» продолжения рода. Однако анти-натализм это только первый шаг. Затем, в фантастическом рассказе князя Одоевского из «Русских ночей», шеллингианцы (а Одоевский был одним из первых русских шеллингианцев, «любомудром») делают следующий шаг – для того чтобы стать «адекватным субстанции» человечество должно уничтожить себя и все существующее в коллективном самоубийстве.

(Заметим в скобках. Удивительно, что Мойнихен дошел до князя Одоевского, но пропустил суицидальные фантазии Ильенкова. Если кому-то интересно, то пришлите товарищу «Космологию духа», ему должно понравиться.)

Так или иначе, если воспринимать Мойнихена всерьез, то вывод должен следовать такой. Каждый честный шеллингианец обязан кричать «Да, смерть!» и готовить вселенский взрыв. Другое дело, шеллингианство не сводится к этой странной проповеди коллективного суицида. Блох и Жижек, несмотря на все различия между ними, настаивают на том, что возможно также левое шеллингианство.

Не в плане рекламы, а в дополнение к ниже представленному ролику. Начало месяца июня богато на памятные даты: Пушкин, Чаадаев, Петр. Я бы хотел сказать несколько слов о Чаадаеве, как раз в связи с Пушкиным и Петром. Сейчас часто вспоминаются его слова: ««Любовь к отечеству – вещь очень хорошая, но есть нечто повыше ее: любовь к истине». Так истина или Родина? Или как недавно меня спросили: Родина или Христос? Сама постановка вопроса мне представляется неверной. Ведь и с истиной, и с Христом мы встречаемся в пространстве культуры, а культура – национальна. Я сейчас не о личной встрече с Богом говорю, ведь очевидно, что для того, чтобы узнать о Боге или вспомнить о Нём нужен призывающий образ из вне. Например, я впервые взял в руке Евангелие, прочитав «Мастера и Маргариту». Естественно, что человека можно перевести в поле другой культуры, заставить его забыть родной язык, национальную культуру и традицию, человека даже можно заставить забыть самого себя. И будет новый человек, человек иной культуры, как бывает с детьми мигрантов во втором и третьем поколении.

Петр в отношении нашего дворянства сделал нечто подобное. Французский язык, европейская культура и европейский же образ жизни формировали людей, для которых своя страна представлялась пустыней. Это и есть эффект Чаадаева, пишущего из Некрополиса – города мёртвых. Тем не менее именно «выстрелу» Чаадаева мы обязаны многим, в том числе и обращением к национальной культуре и возрождением исторической памяти. Это путь Пушкина, Тютчева, Достоевского, путь русской культуры, которая во многом в дальнейшем складывалась как ответ на поставленные Чаадаевым вопросы. Но европейские семена, брошенные в русскую почву, давали неожиданные всходы, которые и удивляли, и пугали Европу.

Истина Чаадаева, конечно, была европейской и заключалась в верности христианской культурной традиции. Но он вовсе не противопоставлял истину отечеству. И в той же «Апологии сумасшедшего» он пишет: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его». Именно Петр научил. Да и всех последующих деятелей русской культуры Петр научил, т.к. они сочетали в себе европейскую просвещённость и русскую почву. Европейская культура, литература, искусство, философия взращивали на русской почве русских гениев.

Иногда говорят, что Чаадаев презирал Россию. Невозможно с этим согласиться. В конце концов за Россию он проливал кровь на полях под Бородино и ходил в штыковую при Кульме.

Но от Чаадаева идёт так называемая «чаадаевщина», заключающаяся в презрении к русскому языку, русской культуре, самой русской земле. Ведь если прекрасные европейские идеи дают не те плоды, то виновата почва, то есть сам русский народ. Народ не тот, а значит надо либо уезжать из этой проклятой страны, либо желать ей уничтожения. Но Чаадаев в этом не виноват. Чаадаев боролся за Россию и пером, и шпагой. Он не был дезертиром, и уж точно он не желал зла и поражения своей стране и своему народу.

Более того, все это лично мне позволило нащупать некую грань, которую на мой взгляд переходить безнравственно. Нельзя презирать свою страну, свой народ и свою культуру. Этот тот круг ближних, в котором тебе судил прожить свою жизнь Бог, и та почва, которая тебя породила. И мы имеем ответственность перед умершими, и теми, кто будет после нас – сохранить свет истины на нашей русской земле.

https://www.youtube.com/watch?v=TMSY8_Wm7dg