***
Друг говорит: не вздумай селиться в Крыму
Крым - это кость в горле у всех империй.
Но я замечаю - когда империя канет во тьму
Последним тьме покоряется этот берег.
Последние эллины здесь воспевали хоры
Последние римляне в скалах хранили фемы
Здесь древний Дорос княжества Феодоро
Держался против монгольского Полифема.
Мне нравится думать, что золотые скалы и белые капители -
Это и есть древние кости нашей империи.
Её остов, её скелет:
Вечный Рим, оплетенный Русью -
Трепетной плотью, волей и духом наших побед.
Друг говорит: не вздумай селиться в Крыму
Крым - это кость в горле у всех империй.
Но я замечаю - когда империя канет во тьму
Последним тьме покоряется этот берег.
Последние эллины здесь воспевали хоры
Последние римляне в скалах хранили фемы
Здесь древний Дорос княжества Феодоро
Держался против монгольского Полифема.
Мне нравится думать, что золотые скалы и белые капители -
Это и есть древние кости нашей империи.
Её остов, её скелет:
Вечный Рим, оплетенный Русью -
Трепетной плотью, волей и духом наших побед.
Утро было ветреным - и то ли ветер, то ли положенный срок вымел из-под карниза выводок стрижей. Когда он вышел на балкон с первой утренней сигаретой, стрижей и стрижат уже носил вокруг дома ветер; они стрекотали крыльями и верещали, словно многочадное семейство на американских горках.
Днём заехал по делу в часть; на КПП дежурил высокий тессерарий в тропическом камуфляже, лёгких берцах, в броне. Рядом стояло семейство и гомонило, что те утренние стрижи: "У мальчика унесло кепку за ваш забор! Ребята, поищите кепку! Ребёнок плачет!"
Ребёнок, плотный бутуз лет пяти, пока не плакал, но выказывал полную к тому готовность.
Закончив с делами, посмотрел на карте ближайший пляж: ветер был горяч и солон, его плотные порывы возбуждали желание окунуться в стихию, которая поддерживает твои движения, как воздух - движения стрижа.
Небольшой пляж, что приткулся к западной оконечности древнего Херсонеса, был заполнен людьми. Правда, в воду никто не лез, только носилась вдоль линии прибоя невесомая детвора - да ещё вдалеке прыгала с волнореза стайка подростков.
"Пригнало ветром новую воду - воздух тёплый, а море градусов тринадцать", - пожаловалась женщина в солнечных очках в пол-лица.
Он переоделся в плавки и потащился к волнорезу.
При нём компания из двух пацанов в спортивных шортах и девушки в короткой чёрной тунике слетела с мола и рыбками врезалась в волну. На волнорезе остались только резиновые тапки. Порыв ветра задумчиво крутанулся над молом, приподнял самый лёгкий тапок из самой маленькой пары и кинул его за волнорез.
Парни и девушка подплыли к трапу, бодро вскарабкались на мол. Ветер подхватил уже девичий визг: "Тапочек! Мой тапочек унесло!"
Один из эфебов прошлепал на другой край мола - с него забраться было нельзя, разве что оплывать волнорез по всей длине.
"Недаром я защищал честь Севастополя по водному поло!" - воскликнул парень, развернул плечи, красуясь, и сиганул за тапком.
Понаблюдав рыцарский подвиг, он подошёл к краю и тоже плюхнулся с волнореза. Тяжёлое тело - взрослые всегда тяжелее молодняка, даже если внешне и не выглядят толстыми - ушло в холодную толщу. Перехватило дух, ступни коснулись гальки на дне. Расслабившись, он взмыл на поверхность и в несколько бросков долетел до трапа. Руки работали быстро, привычно пружинили и отталкивались от воды, словно крылья птицы. Выше раздался тяжёлый гул - заходил на посадку вертолёт морской авиации. Море, которое и без того причесывали порывы ветра, завихрилось, будто волосы под машинкой. Против света ярко-розового, клонящегося к закату солнца, его махрящаяся поверхность сверкала, как антрацит - это море было Чёрным и непокорным, как ему и полагалось от века.
#проза_жизни
Днём заехал по делу в часть; на КПП дежурил высокий тессерарий в тропическом камуфляже, лёгких берцах, в броне. Рядом стояло семейство и гомонило, что те утренние стрижи: "У мальчика унесло кепку за ваш забор! Ребята, поищите кепку! Ребёнок плачет!"
Ребёнок, плотный бутуз лет пяти, пока не плакал, но выказывал полную к тому готовность.
Закончив с делами, посмотрел на карте ближайший пляж: ветер был горяч и солон, его плотные порывы возбуждали желание окунуться в стихию, которая поддерживает твои движения, как воздух - движения стрижа.
Небольшой пляж, что приткулся к западной оконечности древнего Херсонеса, был заполнен людьми. Правда, в воду никто не лез, только носилась вдоль линии прибоя невесомая детвора - да ещё вдалеке прыгала с волнореза стайка подростков.
"Пригнало ветром новую воду - воздух тёплый, а море градусов тринадцать", - пожаловалась женщина в солнечных очках в пол-лица.
Он переоделся в плавки и потащился к волнорезу.
При нём компания из двух пацанов в спортивных шортах и девушки в короткой чёрной тунике слетела с мола и рыбками врезалась в волну. На волнорезе остались только резиновые тапки. Порыв ветра задумчиво крутанулся над молом, приподнял самый лёгкий тапок из самой маленькой пары и кинул его за волнорез.
Парни и девушка подплыли к трапу, бодро вскарабкались на мол. Ветер подхватил уже девичий визг: "Тапочек! Мой тапочек унесло!"
Один из эфебов прошлепал на другой край мола - с него забраться было нельзя, разве что оплывать волнорез по всей длине.
"Недаром я защищал честь Севастополя по водному поло!" - воскликнул парень, развернул плечи, красуясь, и сиганул за тапком.
Понаблюдав рыцарский подвиг, он подошёл к краю и тоже плюхнулся с волнореза. Тяжёлое тело - взрослые всегда тяжелее молодняка, даже если внешне и не выглядят толстыми - ушло в холодную толщу. Перехватило дух, ступни коснулись гальки на дне. Расслабившись, он взмыл на поверхность и в несколько бросков долетел до трапа. Руки работали быстро, привычно пружинили и отталкивались от воды, словно крылья птицы. Выше раздался тяжёлый гул - заходил на посадку вертолёт морской авиации. Море, которое и без того причесывали порывы ветра, завихрилось, будто волосы под машинкой. Против света ярко-розового, клонящегося к закату солнца, его махрящаяся поверхность сверкала, как антрацит - это море было Чёрным и непокорным, как ему и полагалось от века.
#проза_жизни
Десять лет длилась осада Трои
Мне из неё запомнились в основном двое:
Хитроумный Улисс, непокоренный Гектор.
Наша война оказалась дольше, сменила вектор:
Из осаждённой крепости мы двинулись в наступленье.
Только - кого волокут, привязав за ноги и с пронзенной шеей?
Только - чьи кони, троянскими оказавшись,
Выпускают эриний дроны, что поразят, не сражаясь?
Когда-нибудь породнятся под стенами Илиона
Потомки ахейцев и Трои усталые легионы.
Мне из неё запомнились в основном двое:
Хитроумный Улисс, непокоренный Гектор.
Наша война оказалась дольше, сменила вектор:
Из осаждённой крепости мы двинулись в наступленье.
Только - кого волокут, привязав за ноги и с пронзенной шеей?
Только - чьи кони, троянскими оказавшись,
Выпускают эриний дроны, что поразят, не сражаясь?
Когда-нибудь породнятся под стенами Илиона
Потомки ахейцев и Трои усталые легионы.
Замер ветер, и нежная тишь
Растворится в прибрежном тепле.
Лишь со скрипом летучая мышь
Прокатилась на старой ветле.
Где прозрачная мгла настаёт -
Там отчётливей шёпот души.
И шагов твоих быстрых загадочный счёт
Из дали для меня различим.
Где опасен твой путь, и где ночь горяча
Только небу прохладу молитвы качать
Что возьмёт в свою сеть дребезжанье смертей,
Мерзкий вкус их и запах пленит;
Он - ничей
Не достанется он ни тебе, ни ему -
отвратительный смрад, что уводит во тьму.
Только нежная тишь и сиянье в ночи
Бортового огня чуть дрожащей свечи -
Он тебя проведёт в обступающей мгле
И шагов твоих стих сохранит на земле.
Растворится в прибрежном тепле.
Лишь со скрипом летучая мышь
Прокатилась на старой ветле.
Где прозрачная мгла настаёт -
Там отчётливей шёпот души.
И шагов твоих быстрых загадочный счёт
Из дали для меня различим.
Где опасен твой путь, и где ночь горяча
Только небу прохладу молитвы качать
Что возьмёт в свою сеть дребезжанье смертей,
Мерзкий вкус их и запах пленит;
Он - ничей
Не достанется он ни тебе, ни ему -
отвратительный смрад, что уводит во тьму.
Только нежная тишь и сиянье в ночи
Бортового огня чуть дрожащей свечи -
Он тебя проведёт в обступающей мгле
И шагов твоих стих сохранит на земле.
***
Когда поймёшь, что голос твой
Здесь канет, как в туман
И эти жертвы - тоже, твой
Считай - самообман,
Ты разоришь себя сама,
Гнездо растреплешь в прах.
Оно - единственное, что
В твоих, вотще, руках.
И с этой малой смертью ты
Войдешь в большую смерть
И сможешь ей в глаза смотреть
Бестрепетно смотреть.
Очарованья нету в ней,
Она груба, проста
И не загадочны её
Причинные места.
А жизни трепет, так и знай
Вновь уязвит тебя -
Любимым голосом, чей тон
Чеширского кота
В тумане мира и войны
Дрожит, как в небе след
Разрыва - даже в миг, когда
И пораженья нет.
Когда поймёшь, что голос твой
Здесь канет, как в туман
И эти жертвы - тоже, твой
Считай - самообман,
Ты разоришь себя сама,
Гнездо растреплешь в прах.
Оно - единственное, что
В твоих, вотще, руках.
И с этой малой смертью ты
Войдешь в большую смерть
И сможешь ей в глаза смотреть
Бестрепетно смотреть.
Очарованья нету в ней,
Она груба, проста
И не загадочны её
Причинные места.
А жизни трепет, так и знай
Вновь уязвит тебя -
Любимым голосом, чей тон
Чеширского кота
В тумане мира и войны
Дрожит, как в небе след
Разрыва - даже в миг, когда
И пораженья нет.
Рвет закусить удила -
Но закусываешь воротник.
Ты - шпион Господа нашего,
так привык.
И моление молчаливо:
не навреди
Ядовитой мудростью
Сковано на груди.
Но закусываешь воротник.
Ты - шпион Господа нашего,
так привык.
И моление молчаливо:
не навреди
Ядовитой мудростью
Сковано на груди.
***
Что скажешь другу, запертому в клетке
Войны?
как по утрам ты учишь птиц
Их пению?
У мальчика купила
Свистульку в форме птицы, и она
Задумчивые испускает трели.
Не может так ни стриж, ни воробей
Что под карнизом гнезда основали.
Скворец бы смог - но улетел, ругаясь
На перенаселенность потолка.
- Он ксенофоб, такой же, как и я
И средь нормальных птиц ему не место, -
Ты скажешь с грустью.
Но поверь, скворца
Я этим мирным трелям научила б!
Тебя же и учить не надо - строф
Твоих мелодия всплывает то и дело
Когда я утром с птицами свищу
В свистульку, как в рожок сигнальный.
И воинство пернатое моё
Замрет и слушает - я будто ангелам заданье
Даю, чтоб сберегли того певца
Что заперт в клетке, волею и долгом.
Что скажешь другу, запертому в клетке
Войны?
как по утрам ты учишь птиц
Их пению?
У мальчика купила
Свистульку в форме птицы, и она
Задумчивые испускает трели.
Не может так ни стриж, ни воробей
Что под карнизом гнезда основали.
Скворец бы смог - но улетел, ругаясь
На перенаселенность потолка.
- Он ксенофоб, такой же, как и я
И средь нормальных птиц ему не место, -
Ты скажешь с грустью.
Но поверь, скворца
Я этим мирным трелям научила б!
Тебя же и учить не надо - строф
Твоих мелодия всплывает то и дело
Когда я утром с птицами свищу
В свистульку, как в рожок сигнальный.
И воинство пернатое моё
Замрет и слушает - я будто ангелам заданье
Даю, чтоб сберегли того певца
Что заперт в клетке, волею и долгом.
Дождь над Балаклавой
...В тот день была идея заброситься на дикий пляж, с ночевкой. Но что-то помешало - расслабленность, мелкие нестыковки. Вечером отрубился интернет, ночью - связь, и только следующим утром всплыло сообщение, что человек, кто подал мне идею поселиться на время в Балаклаве, умер.
- У тебя ужасный кашель! Тебе надо в Крым. - Будто услышала его голос. - Нет, Феодосия не подойдёт, там сухо. ЮБК или Севастополь - Фиолент, Балаклава, что-то такое...
Человек был старше меня на два десятка лет: букет болезней, обмороженные в горах и ампутированные пальцы, из-за которых ноги этого двухметрового великана напоминали ступни китайской принцессы. И постоянно кровили, уже из-за диабета. Он вечно их бинтовал.
В середине июля, в последнюю нашу встречу, он заехал ко мне в донецкую квартиру. На столе стояла вазочка с белым шоколадом. Я отвернулась, чтобы приготовить чай. Хватило минут трех, даже не пяти - вазочка была пуста.
- Андре! - возмутилась я. - Ты с ума сошёл? Мне не жалко сладкого, но у тебя же диабет!
У человека был виноватый и обаятельный вид нашкодившего породистого кота.
- Мой диабет никуда не денется - хоть с шоколадом, хоть без него. - Нашелся он.
...Получив известие о его смерти, я некоторое время пребывала во внутреннем молчании. Внутри была тишина, снаружи орали воробьи, устроившие гнездо под карнизом балкона. Затем написала военному другу.
"Уже знаю", - коротко ответил он. Потом позвонил. - "Я очень расстроен. К смертям военных коллег я привык. А эта смерть... Очень расстроен. А у тебя там что, птицы?..."
Птицы были в тот день везде. Когда катер шел вдоль скалистого берега на пляж, заметила в камнях крупного, уже подросшего птенца баклана. Вытянув длинную шею с торчащим кадыком, он повел клювастой головой, провожая лодку. По пляжу разгуливали подростки морских чаек - пестро-серые, еще тяжёлые на взлёте, они прыгали в волнах, выпрашивая еду.
Назавтра был третий день, пошла в храм. Церковь Двенадцати апостолов, в классическом стиле, была наполнена золотым вечерним светом. Свечница приняла заказ на сорокоуст по новопреставленному спокойно и деловито, будто весть об этой смерти уже дошла до нее ранее. Шла вечеря, молодой чернобородый священник в золотой ризе вскинул руки к небу. В тот вечер над Балаклавой пронесся долгожданный стремительный дождь, выпив собиравшиеся с утра тучи. Теперь небо в обрывках розоватых облаков словно улетало куда-то выше самого себя, в то самое Царствие Небесное, которого желают умершим. Словно Пророк, чей день был сегодня и кого призвали к Богу живым, прислав за ним огненную колесницу.
... Позже я узнала, что Андре умер очень быстро; ему стало плохо, жена посадила в машину и поехала в больницу, через двести метров он потерял сознание и более не очнулся.
...В тот день была идея заброситься на дикий пляж, с ночевкой. Но что-то помешало - расслабленность, мелкие нестыковки. Вечером отрубился интернет, ночью - связь, и только следующим утром всплыло сообщение, что человек, кто подал мне идею поселиться на время в Балаклаве, умер.
- У тебя ужасный кашель! Тебе надо в Крым. - Будто услышала его голос. - Нет, Феодосия не подойдёт, там сухо. ЮБК или Севастополь - Фиолент, Балаклава, что-то такое...
Человек был старше меня на два десятка лет: букет болезней, обмороженные в горах и ампутированные пальцы, из-за которых ноги этого двухметрового великана напоминали ступни китайской принцессы. И постоянно кровили, уже из-за диабета. Он вечно их бинтовал.
В середине июля, в последнюю нашу встречу, он заехал ко мне в донецкую квартиру. На столе стояла вазочка с белым шоколадом. Я отвернулась, чтобы приготовить чай. Хватило минут трех, даже не пяти - вазочка была пуста.
- Андре! - возмутилась я. - Ты с ума сошёл? Мне не жалко сладкого, но у тебя же диабет!
У человека был виноватый и обаятельный вид нашкодившего породистого кота.
- Мой диабет никуда не денется - хоть с шоколадом, хоть без него. - Нашелся он.
...Получив известие о его смерти, я некоторое время пребывала во внутреннем молчании. Внутри была тишина, снаружи орали воробьи, устроившие гнездо под карнизом балкона. Затем написала военному другу.
"Уже знаю", - коротко ответил он. Потом позвонил. - "Я очень расстроен. К смертям военных коллег я привык. А эта смерть... Очень расстроен. А у тебя там что, птицы?..."
Птицы были в тот день везде. Когда катер шел вдоль скалистого берега на пляж, заметила в камнях крупного, уже подросшего птенца баклана. Вытянув длинную шею с торчащим кадыком, он повел клювастой головой, провожая лодку. По пляжу разгуливали подростки морских чаек - пестро-серые, еще тяжёлые на взлёте, они прыгали в волнах, выпрашивая еду.
Назавтра был третий день, пошла в храм. Церковь Двенадцати апостолов, в классическом стиле, была наполнена золотым вечерним светом. Свечница приняла заказ на сорокоуст по новопреставленному спокойно и деловито, будто весть об этой смерти уже дошла до нее ранее. Шла вечеря, молодой чернобородый священник в золотой ризе вскинул руки к небу. В тот вечер над Балаклавой пронесся долгожданный стремительный дождь, выпив собиравшиеся с утра тучи. Теперь небо в обрывках розоватых облаков словно улетало куда-то выше самого себя, в то самое Царствие Небесное, которого желают умершим. Словно Пророк, чей день был сегодня и кого призвали к Богу живым, прислав за ним огненную колесницу.
... Позже я узнала, что Андре умер очень быстро; ему стало плохо, жена посадила в машину и поехала в больницу, через двести метров он потерял сознание и более не очнулся.
Мало что есть в мире более прекрасного, чем закат облачного дня на мысе Айя.
Если плыть на солнце - то его золотистые пряди ложатся на гладкие морские волны темной платины, словно ангел смотрится в зеркало. Если откинуться на спину и смотреть на берег - над прибрежными скалами встаёт библейский лес, каждое дерево в котором выделяется ниткой ствола на рыжеватом от старой хвои склоне, а на этих нитках висят изумрудные облачка крон. За деревьями не видишь леса - не про этот лес; каждое в нем отдельно, и все - согласны друг другу.
Еще выше поднимается ярусами гора с золотистыми каменными обнажениями, и уже где-то там, наверху, бьет родник.
... Она припарковала вещи у гладкого камня, разделась до купальника и надела ласты и "шлем ужаса" - маску для подводного плавания с трубками, напоминающими шлем скандинавского божества обмана и волшебства. С берега за нею следил легкий и равномерно, без излишеств, загорелый человек - кажется, его звали Андреем, он сдавал на этом диком пляже лодки отдыхающим, пару раз они перекинулись короткими репликами, один раз она брала у него каяк. Это был единственный знакомый здесь. Остальные дорогие ей люди остались на севере или на войне. Кроме брата - он работал в Севастополе, но, приехав сюда влюбленным в море, давно растерял вкус к нему в повседневных заботах.
Ей пришла в голову мысль, что если она в своём "шлеме ужаса" не рассчитает дыхание при нырке, или же просто неудачно грохнется о скалу, то единственным, кто - возможно - хватится ее в этой дикой бухте, будет незнакомец-каячник: кажется, Андрей.
Как ни странно, этот факт не смущал и не расстраивал; за время работы на войне она привыкла, что есть ситуации, когда ты можешь полагаться только на себя и на Бога, и ситуация с заплывом на заповедном мысе была лучшей из подобных.
Неуклюже зайдя в воду - берег был сложен крупной галькой и камнями - она оказалась в своей стихии. Морская вода обволокла тело, поддерживая и направляя. Она опустила голову в воду и задышала равномерно. От рук разлетались рыбки-бабочки - плоские в сечении и очертаниями похожие на капли. Меж камней сновали крупноголовые, вечно беременные бычки. В расщелине, будто Чужой, прятался крупный лиловатый краб, от которого по камню разбегался выводок крабиков-деток. Прибрежная полоса изнутри воды выглядела совершенно иначе, чем с поверхности - кончики камней, что высовывались из волн, на которых она любила забираться и тюлениться, под водой оказывались массивными скалами, меж ними зияли провалы в глубину на семь-десять метров, над которыми пловец пролетает, будто хищная птица, обозревающая окрестности.
Ей нравилось резким движением легких забрать воздуха и кинуться на глубину, распугивая рыб-бычков, касаясь их и чувствуя трепет. Только крабы вызывали оторопь своей иноприродностью; высшие членистоногие, они залегали в древних складках морского дна, поводя клешнями и угрожая пальцам.
Отплыв от бухты на полкилометра или около, она ощутила тревожную вибрацию. Подняла из воды голову в маске. Звук не пропадал. Сдвинула маску на затылок. Он усилился. Звук, как беспилотник. Небо было чистым. Чисто золотым.
Она залезла на камень. Вскоре мимо прошла моторная яхта. С нее помахали: - Привет русалкам!
Она приняла звук мотора яхты за звук боевого дрона.
Настроение плавать пропало, она двинула обратно в бухту. Каячник Андрей помахал, отмечая ее прибытие. Рядом с катера выгрузилась пожилая пара, у мужчины было подводное ружьё. Подумалось, что хорошо бы такое, только против дронов. Как бы ни было их вскоре больше, чем чаек в небе, бакланов на волне, и рыб-бабочек, а также бычков, дельфинов и крабов - в просторе вод.
Если плыть на солнце - то его золотистые пряди ложатся на гладкие морские волны темной платины, словно ангел смотрится в зеркало. Если откинуться на спину и смотреть на берег - над прибрежными скалами встаёт библейский лес, каждое дерево в котором выделяется ниткой ствола на рыжеватом от старой хвои склоне, а на этих нитках висят изумрудные облачка крон. За деревьями не видишь леса - не про этот лес; каждое в нем отдельно, и все - согласны друг другу.
Еще выше поднимается ярусами гора с золотистыми каменными обнажениями, и уже где-то там, наверху, бьет родник.
... Она припарковала вещи у гладкого камня, разделась до купальника и надела ласты и "шлем ужаса" - маску для подводного плавания с трубками, напоминающими шлем скандинавского божества обмана и волшебства. С берега за нею следил легкий и равномерно, без излишеств, загорелый человек - кажется, его звали Андреем, он сдавал на этом диком пляже лодки отдыхающим, пару раз они перекинулись короткими репликами, один раз она брала у него каяк. Это был единственный знакомый здесь. Остальные дорогие ей люди остались на севере или на войне. Кроме брата - он работал в Севастополе, но, приехав сюда влюбленным в море, давно растерял вкус к нему в повседневных заботах.
Ей пришла в голову мысль, что если она в своём "шлеме ужаса" не рассчитает дыхание при нырке, или же просто неудачно грохнется о скалу, то единственным, кто - возможно - хватится ее в этой дикой бухте, будет незнакомец-каячник: кажется, Андрей.
Как ни странно, этот факт не смущал и не расстраивал; за время работы на войне она привыкла, что есть ситуации, когда ты можешь полагаться только на себя и на Бога, и ситуация с заплывом на заповедном мысе была лучшей из подобных.
Неуклюже зайдя в воду - берег был сложен крупной галькой и камнями - она оказалась в своей стихии. Морская вода обволокла тело, поддерживая и направляя. Она опустила голову в воду и задышала равномерно. От рук разлетались рыбки-бабочки - плоские в сечении и очертаниями похожие на капли. Меж камней сновали крупноголовые, вечно беременные бычки. В расщелине, будто Чужой, прятался крупный лиловатый краб, от которого по камню разбегался выводок крабиков-деток. Прибрежная полоса изнутри воды выглядела совершенно иначе, чем с поверхности - кончики камней, что высовывались из волн, на которых она любила забираться и тюлениться, под водой оказывались массивными скалами, меж ними зияли провалы в глубину на семь-десять метров, над которыми пловец пролетает, будто хищная птица, обозревающая окрестности.
Ей нравилось резким движением легких забрать воздуха и кинуться на глубину, распугивая рыб-бычков, касаясь их и чувствуя трепет. Только крабы вызывали оторопь своей иноприродностью; высшие членистоногие, они залегали в древних складках морского дна, поводя клешнями и угрожая пальцам.
Отплыв от бухты на полкилометра или около, она ощутила тревожную вибрацию. Подняла из воды голову в маске. Звук не пропадал. Сдвинула маску на затылок. Он усилился. Звук, как беспилотник. Небо было чистым. Чисто золотым.
Она залезла на камень. Вскоре мимо прошла моторная яхта. С нее помахали: - Привет русалкам!
Она приняла звук мотора яхты за звук боевого дрона.
Настроение плавать пропало, она двинула обратно в бухту. Каячник Андрей помахал, отмечая ее прибытие. Рядом с катера выгрузилась пожилая пара, у мужчины было подводное ружьё. Подумалось, что хорошо бы такое, только против дронов. Как бы ни было их вскоре больше, чем чаек в небе, бакланов на волне, и рыб-бабочек, а также бычков, дельфинов и крабов - в просторе вод.
***
Мне не нравится то, что ты пишешь
Но мне нравится, как
Остывая, степь тягостно дышит
После странных атак
Где соседи вчерашние
Ненароком сойдут
С рельсов в поле, где вешние
Травы к шахте ведут.
Мне не нравятся раны
В твоём языке
Они страшные, рваные
Будто в этой руке
Что обнимет тревожно
И укажет мне путь.
Вздохом русского слова
Целовать не забудь.
Мне не нравится то, что ты пишешь
Но мне нравится, как
Остывая, степь тягостно дышит
После странных атак
Где соседи вчерашние
Ненароком сойдут
С рельсов в поле, где вешние
Травы к шахте ведут.
Мне не нравятся раны
В твоём языке
Они страшные, рваные
Будто в этой руке
Что обнимет тревожно
И укажет мне путь.
Вздохом русского слова
Целовать не забудь.
Бухта закрывается на закате, когда горы загораются вулканическим светом. Перед этим последние лодки совершают забег в гавань и затем над морем наступает тишина. Даже крики чаек стихают, лишь поскрипывают, остывая, сосны и снасти яхт, вставших на якоря в ночь, да в вышине на пределе взгляда нарезает круги стремительная скопа.