Обе схемы – и «восточное рабовладение», и «восточный феодализм» - казались мне натяжкой, данью вульгарно-марксистской интерпретации истории, согласно которой практически все более-менее развитые общества в обязательном порядке должны пройти пять формаций: первобытно - общинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и коммунистическую. Отслеживая дискуссии, я натолкнулся на термин Маркса «азиатский способ производства» (далее – АСП) и попытался разобраться, что это такое.
Один из институтских преподавателей, которому я задал вопрос об АСП, рекомендовал мне обратиться к «его другу Володе Крылову», тогда сотруднику ИМЭМО АН СССР. Я отправился к Крылову, так начались наша почти 20-летняя дружба и моё обучение у Мастера.
Позднее жизнь сводила меня со многими крупными учёными и большими умами на Родине и за рубежом – А.А. Зиновьевым, И. Валлерстайном, Ж. Гимпелем, Дж. Арриги, Ф. Фехером, Э. Морэном и многими другими. В своих конкретных областях знания некоторые из них выглядели сильнее Крылова, однако в целом, как блестящий теоретик (политэконом, социофилософ, историк-системщик), он превосходил их всех – при всех их блестящих достоинствах и впечатляющих достижениях.
Крылов много написал в стол, но, страдая традиционной болезнью, которую почему-то называют русской, хотя она широко распространена во всём мире, почти ничего не опубликовал. К десятилетию со дня смерти Крылова я написал о нём книгу – «Ещё один “очарованный странник” (о Владимире Васильевиче Крылове на фоне позднекоммунистического общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки)».
Работа с Крыловым стала мощным стимулом моего интеллектуального развития – беседы с одним из лучших знатоков Маркса не только в стране, но и в мире, с блестящим теоретическим умом многому меня научили. В аспирантуру я поступал хорошо подготовленным по вопросам социальной теории и методологии научного знания.
Однако в положенный срок – в 1976 г. – я не защитился - отчасти из-за гигантизма (молодость!) замысла диссертации, отчасти из-за того, что нужно было тратить время на заработки: с 1974 г. я начал писать рефераты для издававшегося в ИНИОН АН СССР реферативного журнала «Востоковедение и африканистика за рубежом».
В 1976 г. в ИСАА меня зачислили на должность младшего научного сотрудника кафедры истории стран Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии. Я рассчитывал в ближайшие два-три года защититься и связать всю свою жизнь с ИСАА. Всё, однако, вышло иначе. Диссертация ползла медленно: тема была для докторской, а не для кандидатской, к тому же мне дали читать половину курса Новой истории Азии и Африки; на мне были 8 лекций – теория, Китай, Япония, Корея и Юго-Восточная Азия XVII – начала ХХ в.; остальные 8 – Индия, Ближний Восток и Северная Африка, Африка к югу от Сахары – читали три замечательных учёных и лектора: Владимир Иванович Павлов, Михаил Серафимович Мейер и Аполлон Борисович Давидсон. Курс был сложным и плотным, на его подготовку ушёл год – ни на что другое времени уже не хватало, т.е. ещё одно отвлечение от диссертации. Я, однако, не переживал и не заметил, как сгустились тучи.
Далеко не всем на кафедре нравилось, что молодой преподаватель, к тому же ещё не кандидат наук, читает престижный базовый общеинститутский курс, да ещё теорию. Последовала бумага в партком МГУ – я знаю, кто и зачем её написал, но мы с заведующим кафедрой, Михаилом Николаевичем Паком, не только отбились, но и посрамили «оппонентов». Это было в сентябре 1979 года. Впрочем, победа радости не доставила: в том же месяце умер мой отец. В следующем, 1980-м, возникли проблемы посерьёзней, чем кляуза в партком МГУ.
Уже на последнем курсе ИСАА (1972–73 гг.) меня начали тащить в КПСС и на работу в спецслужбы, причём в последние сразу по двум линиям: КГБ и ГРУ. От спецслужбистов удалось с трудом, но отбиться. На меня пытались давить даже через маму, которую убеждали подействовать на выбор сына. Дело ограничилось тем, что в военный билет мне вклеили особый листок, зафиксировав некий специфический профессиональный статус – на том и отстали. Впрочем, всё это искупает те навыки военной и, скажем так, околовоенной подготовки, которую я получил. Они очень пригодились в жизни, и 5 ноября, День военного разведчика, я почитаю.
От вступления в КПСС я в течение нескольких лет отбояривался под разными предлогами, вызывая удивление некоторых коллег (типа: «дурак, люди рвутся, ждут очереди, тебя же принимают вне очереди, а ты?!»). В 1981г. настал момент истины: вопрос был поставлен ребром и публично: «Вы собираетесь вступать в партию?». Ответ пришлось давать публично, и он был дан с «большевистской прямотой»: нет, не собираюсь.
Я сделал это вовсе не по политическим причинам, а по причинам социально-эстетического или, если угодно, социо-антропологического характера: не хотелось бегать в стае, поднимать или опускать руку по команде, включаться в некую иерархию. Я считал невозможным для себя уступить Системе и прекрасно понимал, что вступи я в КПСС, зона свободы сведётся к минимуму, к точке, а это значит, что с эстетикой прямой спины можно будет попрощаться и одной из определяющих линий поведения станет страх.
Вспоминается разговор с одним из моих начальников. На мою жёсткую оценку его поступка он, изрядно покраснев, задрал на спине пиджак и, тыча пальцем куда-то в позвоночник, прошипел: «Вы не знаете, что такое страх вот здесь, Вы в лучшем случае знакомы со страхом в голове». «Не знаю», – ответил я (а хотелось добавить: и знать не хочу, но не стал обижать человека). Крысиные бега по ступеням иерархии, низводившей человека до положения карлика, ставили под угрозу прежде всего социальный позвоночник. Тем более что, как заметил польский писатель и философ Станислав Ежи Лец, общение с карликами деформирует именно его.
Наконец, у меня перед глазами была история моего отца, которого исключали из партии (в последний раз – в 1960 г.), он бился за правду, за восстановление, его восстанавливали, иногда наказывали его гонителей, однако это были горькие победы – он тратил нервы и здоровье. Ну и конечно же, я, как многие, прекрасно чувствовал фальшь брежневского номенклатурного социализма и «руководящей и направляющей силы советского общества», из которой впоследствии появятся все эти выползки: горбачёвы, ельцины, гайдары – имя им легион.
Я не был противником советского строя, в то же время, мне были, мягко говоря, не симпатичны его диссидентствующие противники и их вожди, какой бы идеологии они ни придерживались – либеральной, Андрей Сахаров, квазипочвеннической, Александр Солженицын, или, якобы, истинно марксистской, Рой Медведев.
Сама диссидентская среда, в которой хватало, как верно замечали столь разные авторы, как Владимир Кормер и Владимир Войнович, психически неадекватных людей и стукачей, среда, в значительной степени созданная «пяткой» (Пятое управление КГБ), вызывала у меня отторжение: в немалой степени стремлением свалить на Систему причины своих личных проблем, часто – нелюбовью к России и русским, готовностью стелиться перед Западом и жёсткой иерархией, а также своей безбытностью и культивируемой социальной ущербностью, лузерством, возводимыми чуть ли не в добродетель.
Диссидентство было изнанкой совсистемы, а изнанка всегда хуже лицевой части костюма. Но и костюм мне не нравился. Отсюда – выбор. Я прекрасно понимал последствия – вуз-то идеологический, и со своей точки зрения Система была права, а потому претензий к ней у меня не было и нет – в отличие от многих её бенефициаров, которые сделали карьеру благодаря партбилету, а затем внезапно «прозрели» и начали поливать СССР грязью, лгать. Сегодня, когда мне бросают обвинение в том, что я защищаю коммунизм, я отвечаю: защищаю не коммунизм и Сталина, а правду о них: не надо врать.
После отказа вступить в партию меня вызвали к директору ИСАА, и Р.Т. Ахрамович дал мне понять, что в вузе я не задержусь. Затем со мной побеседовал Михаил Николаевич Пак. С ним разговор был совсем другим. Пак, сам хлебнувший проблем в своё время, мою ситуацию понимал, ко мне всегда относился хорошо (именно по его настоянию я оказался на кафедре), но сделать ничего не мог, да я и не требовал ничего, навсегда сохранив к этому человеку чувства благодарности и уважения.
Фактически мне дали полгода на трудоустройство, но при этом отрезали путь к отступлению: Ахрамович объявил мне, что меня, историка-монголиста, переводят стажёром на кафедру арабской филологии, а в конце года будет переаттестация. Это означало: выкинштейн. И надо было думать о будущем заработке. В 1981 г. я уже 10 лет был женат, в 1979 г. у нас родился сын Кирилл, и я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала из-за моего решения.