Гоголь-центр

Олег Табаков (Россия)
CONFITEOR. МОЯ ВОЙНА...

...Огромное детство на краю Великой войны...

Не было не малейшего предчувствия о том, что скоро наступит, не помню никаких тайных знаков, черный ворон не прилетел к окошку, и черный всадник не промчался мимо дома. 22 июня я сел на велосипед, и отправился к дружкам.

Так я и въехал в войну, на велосипеде, босой тапкой — обувь берегли! — давя на педаль.

Прямо посередь нашего ребяческого хохота прозвучала фраза:

— Чего вы тут катаетесь? Война началась.

В поселке люди стояли возле радиоточки, никто не улыбался и никто не говорил.

Дома мама меня не обняла, просто взглянула молча. Совсем еще не седая она была! Не единого седого волоса!

А отец был спокоен и строг: кажется, он с первой минуты знал, что уйдет на фронт, что бы ни случилось.

И отец ушел. И брат его, мой дядя, тоже ушел. И остались мы: я, мамка, моя сводная сестра — мамкина дочь от первого брака, бабушка.

Война — это не только мужчины без женщин. Война — это дети без отцов.

Больше у меня детства не было.

Война заняла все пространство вокруг. Она стала не просто жизнью, она стала больше жизни, больше смерти, больше будущего — во всю землю и во все небо, одна война на весь белый свет.

И то у одних соседей, то у других закричит, завоет женщина: мать, жена, сестра, дочь — и это значит, что их разлука оборвалась.

Когда соседки выли — мама закусывала губы, а я выбегал на улицу, и топтал там землю — как будто и она была виновата.

Моя война — это обида.

А еще война — это гордость.

Гордились каждым своим солдатам, но война — такая вещь, которая хочет знать героев в лицо, влюбляться в них.

Отчего-то, не знаю, в нашей семье таким был Рокоссовский, генерал, ставший потом маршалом. Поляк по отцу, русский по матери, статный, красивый, светлый, он казался воплощением офицерства, достоинства, отваги, непреклонности.

Мы тогда не знали, что в июне 1937 года Рокоссовский был исключен из коммунистической партии якобы за потерю классовой бдительности, а в августе 37-го его арестовали по обвинению в связях с польской и японской разведками.

Его пытали, выбили передние зубы, сломали три ребра, молотком долбили по пальцам ног — но он так и не дал ложных показаний ни на себя, ни на других. В 1939 несломленного офицера вывели во двор тюрьмы на расстрел, в последний раз предложили дать показания. Скомандовали: «Пли!» — и воздух разорвало выстрелами.

Стреляли холостыми.

Опять отправили Рокоссовского в камеру, опять пытки — и он опять молчал.

Повели расстреливать во второй раз, сказали, что сейчас никаких шуток не будет, убьют по-настоящему. Опять «Пли!» — опять холостые.

В июле 41-го он совершил первое свое чудо: фронт тогда почти распался, царила паника и хаос. Рокоссовскому тогда дали радиостанцию, два автомобиля, группу офицеров и велели предотвратить соединение танковых групп Гота и Гудериана к востоку от Смоленска. Слышите? — радиостанцию, два автомобиля и группу офицеров! Всё!

Рокоссовский остановил в ужасе бегущие остатки 20-й и 16-й армий, выходивших из смоленского котла, и удержал этими силами коридор между Ярцево и Ельней, не позволяя танковым группам врага сомкнуться.

Мы слышали, читали, что Рокоссовский был ранен. Маршал — а не прячется.

Значит, и мы здесь в тылу обязаны перетерпеть.

Перетерпеть и ужас, и хаос, и боль. И голод.

Моя война — это нескончаемый голод.

Говорят, что люди едят хлеб и мясо, говорят, что лошади едят траву и сено, говорят, что собаки грызут кости. Знаете, это неправда.

Люди едят всё. Лошади едят всё. Собаки едят всё.

Есть хотелось все время. Выкапывали подснежники — у них луковицы сладкие. Желуди замешивали с мукой. Когда каша перепадала — я старался так ее разогреть, чтоб подгорела чуть-чуть. Подгоревшая каша, казалось мне, пахнет мясом!

В 42-м мама заболела тифом. Когда человек болеет тифом, надо хорошо питаться — иначе всё, смерть. Нас не оставили близкие, родня: тетка приносила в судочке то ли одну восьмую, то ли одну шестнадцатую часть курицы и бульон.

767 views15:02