Антон Азаренков: «Ещё многое предстоит достать из подземной реки»

— До того, как я начал преподавать, я сменил несколько профессий: мёл полы на стекольном заводе, расклеивал листовки, носил мешки с цементом, готовил к ЕГЭ по литературе, вёл сайт охранного агентства и редактировал провинциальный глянцевый журнал. Всё это примерно одинаковые занятия, никакого отношения к литературе не имеющие. Преподавание, научная работа — хороший способ читать книги и делать вид, что ты полезен обществу. Но, боюсь, в недалёком будущем, когда победят агитбригады и нейросети, таких, как я, соберут на корабль и отправят куда-нибудь подальше на необитаемый остров.

Поэтам во все времена предписывалось знать других поэтов. Большинство же современных филфаков, как и Литинститут, просто готовят квалифицированных читателей. Двести лет назад с этим справлялась домашняя библиотека.

Поэт-филолог совсем не уникальная судьба. Иннокентий Анненский был филологом-классиком и директором гимназии. Владимир Набоков и Иосиф Бродский не заканчивали филологический, но были блестящими лекторами и филологами в широком смысле этого слова. Игорь Чиннов и Дмитрий Бобышев, тоже не получившие специального образования, стали университетскими профессорами. Среди известных поэтов немало и собственно профессиональных филологов, навскидку: тот же Леонид Чертков, Ольга Седакова, Сергей Завьялов, Полина Барскова, Данила Давыдов…

В целом же для меня изучение других поэтических языков идёт рука об руку с созданием собственного. Также мне «важно быть филологом», как ты выразился, потому что в нашем обществе во что бы то ни стало принято где-нибудь «работать». Но если бы выпала возможность всё переиграть, я бы предпочел стать двадцатилетним бразильским диджеем или колдуном-бушменом на окраине Калахари.

Полная беседа Бориса Кутенкова и Антона Азаренкова —  в журнале

#формаслов_беседы
#интервью

Анна Орлицкая: «Утонченный юноша в кофейне может оказаться лишь маской, под которой прячется смерть»

— Аня, в твоих стихах есть атмосфера напряженного ожидания чего-то, что, может быть, не сбудется. Часы, календарь, поседевшие васильки — все это отзывается печалью какого-то несоответствия заданным мерам. Скажи, что для тебя время? Оно гнетет или отпускает на волю?

— В некотором смысле время — это то, что создает нашу память, а память — то, что создает нашу личность, то есть, в конечном счете, то, что мы есть. Идея времени для меня действительно очень важна. Время всегда с нами, всегда вокруг нас, как воздух, при этом мы зачастую не можем относиться к нему нейтрально, не замечать его. Я бы сказала, что необратимость и неотменимость времени, а также ограниченность нашего существования в его мире не дают мне покоя. Мне часто кажется, что я тороплюсь и при этом теряю время зря. Но возможно ли существование вне времени или где-то, где оно течет по иным законам? В материальном мире, с моей точки зрения, определенно нет, но в творчестве можно поразмышлять над такими альтернативами. Над тем, как время идет в наших мыслях, ожиданиях, в умозрительных мирах и как оно соотносится с материальным временем нашей жизни — ведь именно в мыслях мы нередко пытаемся от него спрятаться, и, хотя такие попытки объективно ничего не меняют, мы почему-то продолжаем это делать, и это придуманное нами для самих себя умозрительное время интересно исследовать.

Так что время для меня, пожалуй, в первую очередь источник тревоги и беспокойства и уже после — объект интереса и любопытства, но любопытства осторожного, какое проявляешь к чему-то опасному, например, к стихии, перед лицом которой ты ничтожно мал.

Читать интервью полностью: https://formasloff.ru/2023/04/15/anna-orlickaja-utonchennyj-junosha-v-kofejne/

#формаслов_беседы
#интервью

Интервью Бориса Кутенкова с Сергеем Беляковым

Б.К.: Вы как-то заметили, что «настоящим бестселлером становится та книга, которую все ожидали, но о которой боялись даже подумать». Поясните, что это такое — «все ожидали»? Как формируется этот пул читательских ожиданий, разве есть что-то «всеобщее» в ситуации информационной раздробленности? И с чем связана «боязнь подумать»?

С.Б.:  Я бы уточнил: не «боязнь подумать», речь о том, что писатель может предвосхитить ожидания читателей и сказать то, что они сами еще сказать не готовы. Может быть, в самом деле не решаются. Не решаются, но так или иначе ждут. В этом плане объясним успех романа «Лавр». В русской литературе очень давно не было привлекательного героя, положительного героя. Литература была как Летний сад зимой, из которого убрали все статуи. Критики любили писать, что герой уже и не нужен, что время героев прошло. Помню, умнейшая и много-много знающая Ирина Роднянская мне говорила, что современный герой — это герой-повествователь из текста Олега Сивуна «Бренд», который в 2008 году прогремел в «Новом мире». Ну и где сейчас этот герой? И многие ли помнят этот некогда нашумевший текст?

Б.К.: А у читателя была тоска по настоящему герою?

С.Б.: У читателя, очевидно, была эта тоска по настоящему герою, его ожидание. И вот сначала Фандорин у Акунина, а затем, с большим перерывом, появился Арсений-Лавр. Совсем другой герой, в том числе и для другого читателя.

Читать полностью

#формаслов_беседы

Сергей Стратановский: «Мы были на культурном пайке»

Сергей Стратановский — один из самых ярких представителей ленинградского литературного андеграунда. Его поэзия формировалась в эпоху самиздата, первые книги, выпущенные им, — «неофициальные» (что очень часто было в то время знаком качества), а дебют в советской прессе произошёл спустя почти 20 лет после первых написанных всерьёз стихотворений. За плечами Сергея Георгиевича более десятка книг, главная из которых — «Изборник» (со стихотворениями с 1960-х по 2010-е годы). Среди премий — самые важные в русскоязычной среде, включая Премию Андрея Белого. О литературных учителях, опасности зарубежных публикаций, разнообразии поэтических тем, работе в РНБ и многом другом с Сергеем Стратановским поговорил Владимир Коркунов.

— Вас часто вписывали в поколения, группы, школы, круги. Ощущали ли вы эту вовлеченность или больше были сами по себе?

— Как литератор я мог существовать лишь в определенной среде. Такая среда в Ленинграде в 70-е годы была, и она «держала на плаву». Благодаря ей и появилась самиздатская периодика. В этой среде были разные группы и осознание, что мы образуем некое единство, приходило постепенно. А вот что такое поэт «сам по себе», ни с кем не общающийся и пишущий лишь для себя и для Бога, я плохо представляю.

Читать интервью:  https://formasloff.ru/2023/06/15/sergej-stratanovskij-my-byli-na-kulturnom-pajke/

#формаслов_беседы

Ольга Седакова: «Первым языком для меня стал быстрый, поэтический»

— Не знаю, как народу, но мне Пушкин стал любезен прежде всего звуками. Эти звуки новые стали для меня звуками самой поэзии и самого русского языка. Они обладают, осмелюсь сказать, экзорцистской силой. Они изгоняют всяческую дурь и нескладицу. Если они вошли тебе в кровь, все грубое, пустое, бездарно придуманное уже не опасно. Все слова, в которых не зажгли свет, ты никогда не полюбишь. Так уже в раннем детстве мне не могли навязать деревянную Барто — а ведь она тоже хореем барабанит!

— Чтобы вещь искусства вошла в твою жизнь, тебе нужно открыть перед ней двери. Запертую дверь она ломать не будет. У Гете есть несколько фривольное определение: «Искусство — это поцелуй миру, а от поцелуев дети не рождаются». Рождаются ли дети без поцелуев? К сожалению, да. В несчастных случаях.

— Разницу между работой с «чужими» смыслами и сочинением своего, нового я бы описала так. В первом случае ты как будто остаешься дома. Конечно, ты встретишься и с трудным, и с непонятным и — непременно — с новым и неожиданным для тебя (таким, что не обещает нового для меня самой, я просто не занимаюсь; излагать то, что мне понятно и до того, как писать, я просто не могу). Но все же за этим занятием — ты как будто дома, в надежном, приятном месте. А писать свое — это как оказаться без крова, на пустой дороге, под ветром, в каком-то неизвестном пространстве, где в самом деле страшно… Как будто земля из-под ног уходит. А за чтением, за пониманием — наоборот: она тверже, чем обычно.

Читать интервью: https://formasloff.ru/2023/06/15/olga-sedakova-dar-osvobozhdenija-prostora-besstrashija/

#формаслов_беседы

Полина Барскова: «Мне нужно было другое устройство времени»

— Расскажите, как расслышать голос первоисточника сквозь переводы?

— Мои родители были не в состоянии оформить свои книжные полки, там царило полное разноголосие. Но там было много-много томов «Всемирной литературы», в переводе. Я брала от тоски какую-нибудь очередную «Старшую Эдду» или «Младшую Эдду» и впускала в себя, абсолютно не задаваясь вопросом, мой ли это язык. Есть язык — значит, мой, я ему буду доверять.

Я стала задумываться об этом всерьёз, когда читала Шекспира. У меня есть удивительный том — он со мной, я его обожаю, — где есть три перевода Гамлета, и много-много переводов монолога «Быть или не быть…». И поскольку я, как свойственно многим экзальтированным авторам, была помешана на Гамлете лет в тринадцать, я решила, что это будет один текст: русский ли, английский, неважно. Английский я как-то понимала, я ходила в английскую школу. Но для меня это был единый текст.

Также помню, как мне попал в руки томик Пастернака и там были его переводы Шелли и Китса. «Опошлено слово одно / И стало рутиной. / Над искренностью давно / Смеются в гостиной». И мне это вдруг показалось такой музыкой, непохожей на Пастернака, особенно раннего, которого я тогда читала. Мне это очень понравилось как идея быть не-собой, стать кем-то иным. Сколько же можно быть собой! Все эти размышления стали частью меня.

https://formasloff.ru/2023/07/15/polina-barskova-mne-nuzhno-bylo-drugoe-ustrojstvo-vremeni/

#формаслов_беседы